Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Она стала въ дверяхъ прихожей протянула къ нему свои черныя руки и произнесла мело-дичнымъ голосомъ, приглашая его войти, знакомыя ему слова:

— Хидъ бы янье бетъ, малькамъ личъ! Эффектъ этой фразы, произнесенной черезъ шестнадцать лтъ въ той же квартир тмъ же мелодичнымъ голосомъ, былъ поразителенъ. Панаевъ едва держался на ногахъ отъ охватившаго его чувства. Ему казалось, что призракъ Нины, а не Марiамъ, произнесъ эту простую абиссинскую фразу. А Марiамъ уже убжала. Она пошла одвать свои блыя одежды, разбираться какъ дома. Панаевъ едва владлъ собою. Конечно, совпадете, случайность! Вдь не она-ли у меня просила бакшишъ, сорока-рублевая рабыня… Но Нина! Нина! Марiамъ вышла къ нему улыбающаяся, надушенная, въ блой шам и рубашк, счастливая своимъ домомъ. Она обошла еще разъ комнаты, смотрла на внки, портреты, любимыя бибело Нины, и ни тни воспоминанiя не бродило по ея лицу. Когда она взяла большого фарфороваго зайца, стоящаго за заднихъ лапахъ, любимую игрушку Нины Панаевъ вздрогнулъ: вдь Нина даже спала съ этимъ зайцемъ, носила его въ концерты, никогда не разлучалась съ нимъ, вря, что онъ приносить ей счастье; долженъ же этотъ амулетъ сказать что-нибудь ея душ?!. Но ничего, ничего. Она повертла его въ своихъ тонкихъ черныхъ пальчикахъ съ коричневой ладонью, сказала равнодушно — «хорошая вещь», и поставила на мсто.

Онъ заигралъ любимую вещь Нины — мазурку Венявскаго. Аска Марiамъ широко раскрыла глаза и съ увлеченiемъ слушала игру. И казалось, что не ея глаза, а глаза давно умершей Нины смотрли на него.

— Хорошо! очень хорошо, сказала она, едва онъ кончилъ, и захлопала въ ладоши. Потомъ вдругъ сдлалась серьезна, посмотрла на ноты, перевернула ихъ, посмотрла еще и еще и вдругъ запла мазурку Венявскаго.

Лирическое мецо-сопрано было у ней чудное и необыкновенно чистое. И она пла, глядя на ноты, будто читая и понимая ихъ, пла отъ начала до конца всю мазурку польскаго композитора. Масса чувства было вложено ею въ пнiе, масса музыкальнаго вкуса, тамъ, гд она фантазировала, создавая новыя красивыя мста…

Она кончила.

— Ты знаешь ноты? — почти въ ужас спросилъ Панаевъ.

— Нтъ, — разсмявшись, сказала она — но у меня врныя уши, они хорошо помнятъ, что захотятъ и что имъ нравится, а эта вещь мн очень понравилась…

И опять какая-то дикая ни на чемъ не основанная надежда вдругъ охватила Панаева.

IX

Наступила холодная, дождливая, грязная петербургская осень. Какъ ни берегъ Панаевъ Аска Марiамъ отъ простуды, она стала покашливать тмъ же, груднымъ сухимъ, непрiятнымъ кашлемъ, какимъ кашляла въ свое время и Нина.

Однажды, вернувшись съ прогулки съ промоченными ногами, въ мокрой кофт, она прошла къ себ, переодлась въ блый хитонъ и, подойдя къ нему, доврчиво сла къ нему на колни и, обвивъ шею рукой, сказала: — «брать мой, а вдь мы не выживаемъ этого климата!» Ему почему-то въ этомъ «мы» показался намекъ на Нину.

— Кто мы? — спросилъ онъ, лаская ее.

— Галлассы, — послдовалъ короткiй простой отвтъ.

Панаевъ ничего не сказалъ.

Въ этотъ вечеръ у нея сдлался жаръ и ознобъ, и она больше не вставала съ постели. Доктора опредлили у ней скоротечную чахотку. Панаевъ не отходилъ отъ своей рабыни. Она лежала кроткая и покойная, охотно всему покоряясь. Передъ самой смертью она пожелала встать и пройтись по комнатамъ. Она медленно ходила по гостиной, трогала клавиши рояля, смотрла внки, долго стояла у окна, глядя, какъ барабанилъ дождь по стекламъ.

— Да, я узнаю все это, — сказала она, наконецъ, Панаеву. — Все это было, только было ужасно давно. Еще до того, какъ пришелъ Маконенъ съ абиссинцами, еще даже до шейха Абдула-Аги, правителя Харара… И какъ это все перемнилось. Но я помню. Вонъ той церкви не было, этого дома тоже, и этажерка не такъ стояла, а вотъ какъ, — и она поправила этажерку такъ, какъ она стояла у Нины. — Дай мн моего зайца! — сказала она по-Русски, взяла фарфоровую игрушку и легла съ ней въ постель.

Съ необъятной тоской смотрлъ Панаевъ на угасавшую Марiамъ, и она смотрла на него другими лучистыми глазами, — глазами Нины.

Онъ взялъ ея маленькую ручку и поцловалъ ее; ласка ее тронула, она сжала его руку, на глазахъ проступили слезы.

— Скажи мн, Марiамъ, когда, гд видала ты это все?

— Нтъ, гета, — искренно сказала она, — я никогда этого не видала! Это мн такъ показалось. — И она прижала къ губамъ зайчика.

— Ну, а зайчикъ?

— Зайчикъ мой милый, мой родной.

— И его не видала?

— Живыхъ видала подъ Хараромъ. Панаевъ задумался. Молодая жизнь видимо

угасала. Она крпко сжимала его руку.

— Дорогая моя, прости меня, что я увезъ тебя изъ твоего теплаго Харара, тамъ ты долго, долго еще прожила бы.

Она отрицательно покачала головой.

— Милый мой! Мн хорошо только тамъ, гд ты. Я такъ люблю тебя, что порою путаюсь и не знаю, гд моя родина — тутъ или тамъ, и ршила я, что ты моя родина, мое сердце, мой Хараръ….

Она впала въ забытье, потомъ на минуту очнулась, открыла свои глаза, обласкала Панаева теплымъ взглядомъ любви и проговорила:

— Ты еще здсь. Я знала, что ты не покинешь меня. Ты и тогда не покинулъ… Ты все меня любишь. Вотъ и нашелъ ты меня — я вся твоя. Спасибо, мой родной.

Аска-Марiамъ хотла еще что-то сказать, но припадокъ тяжелаго кашля снова привелъ ее въ безсознательное состоянiе, а къ вечеру она, не приходя въ себя, умерла…

></emphasis>

Ее похоронили рядомъ съ Ниной. Панаевъ былъ увренъ, что онъ нашелъ душу покойной невсты, и упрекалъ себя за свою поспшность. Съ Марiамъ надо было жить въ Крыму. Но вс эти событiя нелегко дались ему. Когда ему приходится иногда играть въ салонахъ, скрипка плохо повинуется смычку, состарвшiеся въ сорокъ лтъ глаза еле видятъ, а сдая голова грустно трясется….

И только тогда, когда заведутъ съ нимъ разговоръ о безсмертiи души, онъ оживится — «нтъ, господа, я знаю, я увренъ, что душа безсмертна!» сильно скажетъ онъ, откроетъ ротъ, будто захочетъ еще что-нибудь сказать, и, — просятъ его, или нтъ, — непремнно сыграетъ мазурку Венявскаго.

1900,

С-Петербургъ.