Две силы

– И Богу помолитесь, – сказал отец Паисий.

– Помолимся, батюшка, – ответил тот же голос.

Небольшая процессия двинулась в избу. Впереди саженными шагами шагал Еремей Павлович, с его платья, волос и бороды текла на землю ледяная вода. Сам же Еремей Павлович был в приподнятом настроении духа.

– Вот это, так, происшествия, доложу я вам, – гудел он. – Ежели бы не этот человек, пропал бы я ни за понюшку табаку. Ведь, вот, всегда добрая душа найдётся. Только, видимо, не нашей нации человек, как-то не совсем по нашему говорит, то есть по-русски, как-то не так.

– Дома расскажешь, Еремеюшка, – прервала его Дарья Андреевна, – ветер-то тут такой, застудишься…

– Когда ж ты видала, чтобы я застуживался?

– Ну, идём, идём.

– А баня-то готова?

– Готова, готова, идём скорей.

– Ты мне, Дарьюшка, бельё и всё такое приготовь, мы уж сразу в баню. А обо всём этом происшествии я уже сразу всем расскажу, а то, если поодиночке, языка не хватит.

– Раньше вот этого человека нужно посмотреть, – сказал отец Паисий, – кто его знает, что с ним случилось.

– Это правда, отец Паисий, – согласился Еремей, – вот, ей-Богу, только и думает человек, что о своей шкуре, а чтобы о ближнем своём… Мало вы меня, отец Паисий, учили…

В избе было тепло и светло. Неизвестного человека положили на лавку. Вода с него текла струями и образовывала лужицу на полу. При ярком свете двух ламп”Молния”, Валерий Михайлович разглядел, что неизвестному человеку было на вид лет за сорок. В его твердо очерченном и очень интеллигентном, но давно уже небритом лице не было ни кровинки. Костюм измятый, изорванный и мокрый был явно не советского происхождения. Отец Паисий послал обеих женщин за сухим бельём, а Федю – за какой то коробкой.

– У меня там, под образами, коробка такая, – отец Паисий показал руками размер коробки. – Аллюминиевая. Там всякие лекарства, живо, а то по шее получишь!

Федя довольно хмыкнул и исчез. Отец Паисий стал раздевать неизвестного человека. Валерий Михайлович и Еремей помогали ему. Неизвестный человек был всё ещё без чувств. Его тело оказалось всё в ссадинах, кровоподтеках и следах ожогов. Всё это было кое-как заклеено пластырем. Оба голеностопных сустава были опухшими. Всё тело носило признаки крайнего истощения.

– Пытали, – кратко пояснил отец Паисий.

– Это у них называется допрос первой очереди.

– Кажется. Без особенного пролития крови. Я кое-что понимаю и во врачевании тела человеческого. Полагаю, что особого вреда организму не принесено, только очень истощал человек.

Отец Паисий, придерживая рукой наперстный крест, приложил ухо к груди неизвестного человека.

Несколько минут в комнате царило полное молчание.

– Благодарение Богу, с сердцем всё в порядке.

– Тоже нужно сказать, – гулким шёпотом прогудел Еремей, – вёл человек самолёт, ночь лунная, и летим мы выше облака ходячего, я вижу – в лице ни кровинки, как скатерть. Я всё спрашиваю: “Выдержишь ли?” А он мне: “Нужно выдержать”. Очень душевный человек.

Дарья Андреевна просунула голову в дверь:

– Можно войтить?

– Тебе, матушка, можно, – сказал Еремей Павлович, – больной человек, что тут стесняться, вот помоги отцу Паисию, а мы с Валерием Михайловичем, значит, в баню!

– Вы, в самом деле, идите в баню, – после такого купанья и медведю простудиться можно. А мы тут с Дарьей Андреевной перевязку сделаем.

– Тут и вам бельё, Валерий Михайлович, – сказала Дарья Андреевна, – а то у вас по холостому вашему положению, должно быть, ничего чистого нет.

При словах о холостом положении Валерий Михайлович как-то посерел, но не ответил ни слова. Молча, он взял связку с бельем. Федя зажёг фонарь.

– Пошли, – оказал Еремей Павлович.

Банька была тут же, во дворе. И даже не банька, а баня, как оказалось впоследствии, для всего населения заимки. В предбаннике Федя зажёг лампы. Баня была чистенькая, оструганные сосновые брёвна поблёскивали светло-жёлтыми отливами, в баньке стоял какой-то особенный запах. Валерий Михайлович слегка повёл носом.

– В бане дух – это тоже не последнее дело, – пояснил Еремей Павлович, – дерево нужно умеючи подбирать – сосна, кедр, можжевельник, вот и дух легкий и приятный.

Федя быстро распилил кольца наручников, которые ещё болтались на руках Еремея, и тот стал раздеваться. Когда он стянул с себя нижнюю рубаху, Валерий Михайлович даже и раздеваться перестал – ничего подобного он в своей жизни не видел. Чисто эстетическое восхищение смешивалось у него с первобытной тягой к физической силе, и за всем этим было ещё что-то, что Валерий Михайлович не очень сразу смог формулировать: ощущение страшной, исконной, неистребимой и, поэтому, непобедимой силы – силы добра. Валерию Михайловичу, как ни мало он был знаком с Еремеем Павловичем, было бы трудно представить себе эту силу на службе зла. Ho это, конечно, была страшная сила.

Валерий Михайлович хорошо знал искусство, как он знал и очень много иных вещей. Античная атлетическая скульптура всегда казалась ему преувеличением. Теперь, вот, образчик такого преувеличения сидел перед ним в деревянной баньке, затерянной в тайге заимки. Под его гладкой, слегка загорелой кожей стальными прутьями, пластами и узлами при каждом движении переливались мускулы. Дельтовидные мышцы сливались с грудными мышцами без всякого перехода, а грудным мышцам, казалось, некуда было деваться, они лезли друг на друга. Когда Еремей начал стягивать с себя сапоги, то между этими мышцами образовалась щель, пальца в два глубины. При каждом движении торса, Валерию Михайловичу было бы трудно назвать эта туловищем, брюшные мышцы выскакивали полосами и тяжами. Геркулес Фарнезский? Нет, не Геркулес Фарнезский, тот – просто глыба, так сказать, абстрактной мускулатуры, да ещё и не очень пропорциональной. Здесь была, так сказать, живая сталь, сухая, эластичная и, как это ни странно, совершенно гармоничная. Валерий Михайлович знал, что при данном объёме тела его сила пропорциональна его гармонии. И что гармония – это тоже выражение силы.

– Ну, знаете, Еремей Павлович, силёнка у вас, действительно, есть. Медведя вы ломать не пробовали?

Еремей Павлович, скидывая свои мокрые вещи на пол, сказал:

– У мужика, Валерий Михайлович, самое главное – голова. Сила и у медведя есть. Только в нём пудов двенадцать, а во мне, дай Бог, чтобы восемь набралось. Да ещё и зубы, и когти… Уж если против медведя, так лучше головой, а не руками.

– А вы пробовали?

– Пробовал. Больше не буду. Был у меня штуцер, хороший штуцер. Двуствольный. У манзы выменял. Бог уж знает, как он к нему попал. Должно быть, очень дорогой, а манзе он к чему? Пошёл на медведя. А патроны-то советские – две осечки. А? Раз – осечка! Два – осечка! А зверь на меня… Ну, тут опять же, без головы не обойтись. Нужно зверя или сзади схватить или спереди, да так, чтобы руками ему под подбородок или под передние лапы. Ну, схватил. Еле жив выбрался. Это ещё ничего, а, вот, как Федя-то мой псу хвост откусил…

Федя хихикнул и скрылся в баню.

– А с медведем-то как? – спросил Валерий Михайлович.

– Да, вот так, – не очень охотно ответил Еремей Павлович, – я как- то сбоку и сзади его перехватил. Ну, кости поломал. Да и меня помяло, еле жив выкрутился. Тринадцать пудов было в звере. А одни когти чего стоят… Айда париться…

Федя уже сидел на полке и наслаждался.

Он был, так сказать, смягчённой копией своего отца с перспективами стать, впоследствии, его значительно улучшенным изданием. Еремей Павлович, вооружившись ряжкой и веником, сразу полез на самую верхнюю полку. Валерий Михайлович, будучи человеком, вообще говоря, весьма патриотически настроенным, никогда не мог поднять своего патриотизма до самой верхней полки.