Две жертвы

Да, Ганнуся въ нсколько дней стала другая; въ нсколько дней ушло невозвратно куда-то ея дтство и счастливая безпечность. Сама она не понимала, что творится съ нею; но ужъ понимала, что всему виною этотъ ласковый и страшный красавецъ, который къ нимъ повадился, который заворожилъ ее и мучаетъ ея душу, и днемъ и ночью мучаетъ. Съ первой минуты какъ появился, съ первой минуты какъ она встртилась съ его бмлымъ, жгучимъ и властнымъ взглядомъ, она почувствовала и трепетъ, и муку, и сладкую истому. Она почувствовала, что этотъ человкъ иметъ надъ нею власть и что она безсильна передъ его властью, что она должна ему подчиниться волей или неволей, безъ размышленій… что хочетъ онъ, то съ нею и сдлаетъ…

И онъ самъ отлично понималъ это. Не долго тянулъ онъ, меньше двухъ недль бывалъ у нихъ въ дом, и вотъ разъ нахалъ рано утромъ. Самого Горленки не было дома, да и старуха тоже пошла къ обдн. Ганнуся провела ночь безсонную, тревожную и сказалась нездоровой, будто предчувствовала, что должна остаться.

Время было весеннее, теплынь стояла. Вышла Ганнуся въ садикъ; деревья уже опушились свжей зеленью, уже распустившаяся сирень наполняла садикъ своимъ сладкимъ, прянымъ запахомъ, а между втвей древесныхъ звонко и немолчно перекликались веселыя птицы. Ганнуся побродила по узкимъ тропинкамъ и въ нг какой-то и истом упала на сочную траву, въ тни старой липы и замерла, задумалась.

Она слышала какъ стучитъ ея сердце, она чувствовала какъ кровь то приливаетъ къ лицу, то отливаетъ. Она ждала чего-то, ждала вопросительно, съ мученіемъ и тревогой.

И дождалась.

Вотъ онъ передъ нею — ея властелинъ, ея мучитель. Что онъ несетъ ей: смерть или жизнь?

Она приподнялась, слабо вскрикнула, боязливо взглянула на него, вспыхнула вся румянцемъ, опустила глаза и схватилась за сердце… А онъ стоялъ и любовался ея красотой и смущеніемъ. Да, она была хороша! Черная густая коса, вся переплетенная цвтными лентами, блестла какъ мягкій шелкъ. Длинныя опущенныя рсницы бросали тни на горячій румянецъ нжныхъ, смуглыхъ щекъ. Влажныя пунцовыя губы красиваго рта были полуоткрыты, и изъ-за нихъ виднлся рядъ ровныхъ, мелкихъ и блыхъ зубовъ. Крпкая молодая грудь высоко дышала. Она была хороша, какъ только можетъ быть хороша на вол выросшая дочь Украйны, которую впервые коснулось дуновеніе страсти.

Долго любовался ею графъ Михаилъ. Наконецъ, онъ склонился на траву рядомъ съ нею, взялъ ея обезсилвшія, похолодвшія руки, крпко сжалъ ихъ, и сказалъ своимъ властнымъ голосомъ:

— Ганнуся, я люблю тебя, ты будешь моею!

Онъ не спросилъ ее — любитъ ли она его, хочетъ ли она принадлежать ему. Онъ сказалъ только: «ты будешь моею». Ему незачмъ было ее спрашивать; онъ зналъ, что она въ его власти.

Она еще разъ слабо вскрикнула, слезы брызнули изъ глубокихъ, темныхъ глазъ ея, и она безъ силъ, безъ воли упала въ его объятія. И онъ цловалъ ее, жегъ и томилъ ее своими поцлуями.

Надъ ними раздался голосъ стараго Горленки:

— Что-же это, графъ? Разв такъ длаютъ добрые люди? За что ты позоришь мою дочку?!

Графъ Михаилъ очнулся и объяснилъ, что позора нтъ никакого, что онъ любитъ Анну Григорьевну, и будетъ счастливъ назвать ее своей женою.

— Прости, Григорій Ивановичъ, что тебя впередъ не спросился, затмъ къ теб и халъ. Да сказали — тебя нту, остался поджидать, вышелъ въ садикъ, а тутъ сама Анна Григорьевна… Ну, и… прости… не стерплъ, собой не владю! Благословляешь, что-ли, Григорій Ивановичъ?!

Горленко стоялъ и качалъ головою.

— Что ужъ, — вымолвилъ онъ, наконецъ:- не ладно такъ-то, да Богъ съ тобою, бери Ганнусю и будьте счастливы…

IV

Свадьбой не стали мшкать.

Ганнуся была какъ въ туман и сама не могла ршить, чего въ ней больше: радости и счастья, или тоски и страха. Она стояла передъ неизвстной будущностью, о которой до того времени никогда не думала. Она переживала быстрое превращеніе изъ ребенка въ женщину.

Женихъ съ большимъ трудомъ и неохотой подчиняла требованіямъ приличія и исконныхъ обычаевъ; ему хотлось бы ни на минуту не отпускать отъ себя невсту. Въ первые дни онъ изумлялъ, смущалъ и страшилъ ее своими страстными порывами. Но вотъ мало-по-малу она стала понимать его, онъ усплъ и въ ней зажечь пламя страсти, которое разгоралось съ каждой минутой…

Утомительный день свадьбы, наконецъ, прошелъ.

Молодые переночевали въ дом Горленки и на слдующее-же утро имъ подана была огромная, неуклюжая, но отлично приспособленная къ дальнему путешествію колымага, въ которой они и тронулись въ путь, въ невдомыя Ганнус страны.

Окрестности Высокаго огласились нежданннымъ слухомъ: въ графскихъ палатахъ новая хозяйка, новая графиня. Узнали, кто она, откуда, а между тмъ никто еще не видалъ ее. Объдетъ ли она семейные дома по сосдству, получатся ли приглашенія въ Высокое? Прошло два-три мсяца — приглашеній нтъ, графиня нигд не бывала. Новая пища для разныхъ догадокъ.

«Прячетъ жену! И этой скоро не станетъ… разв ему надолго! Вернется опять къ своимъ плясуньямъ: он и теперь, говорятъ, все тамъ-же, въ Высокомъ, только на время переведены въ дальній флигель…»

Графиня, дйствительно, все лто не вызжала изъ-за каменной ограды, изъ заколдованнаго замка. Но это происходило не оттого, что мужъ деспотически къ ней относился и запиралъ ее. Нтъ, она сама никуда не хотла, ей ничего не нужно, лишь бы съ нею былъ онъ, ея властелинъ, ея сокровище, ея счастье. Она ужъ больше не боялась его, и ея прежніе, неясные страхи казались ей смшными, ребяческими.

Его бояться! Онъ далъ ей такое блаженство, онъ превратилъ ея жизнь въ такой нескончаемый сладкій сонъ. Какъ онъ ее любитъ, какъ онъ ласковъ, веселъ! День начинается, день кончается — и не видишь какъ идетъ время; одна мысль, одно желанье, — чтобы такъ всегда продолжалось, чтобы никогда, до самой смерти, не прерывался этотъ чудный сонъ.

Они почти всегда вмст; только раза два въ недлю отлучается графъ куда-то на нсколько часовъ. Куда? Она было и спросила его; но онъ отвтилъ ей только однимъ словомъ: «нужно». И она не интересовалась больше. Она знала, что дйствительно, видно, нужно, если онъ ее оставляетъ.

Тогда она вся отдавалась его дтямъ, двумъ милымъ мальчикамъ, которыхъ полюбила сердечно, будто они были ея собственныя дти. Она забавлялась съ ними, ласкала ихъ и баловала, наряжала какъ куколъ. Онъ ей въ этомъ не перечилъ, онъ и самъ былъ, повидимому, нжнымъ отцомъ, и нсколько разъ говорилъ ей:

— Какъ я счастливъ, что ты ихъ любишь! Мн такъ тяжело было, что они безъ матери. Да и самъ я долженъ былъ отлучаться надолго изъ дому… и потомъ это не мужское дло ребятъ ростить. Спасибо теб, будь имъ родной матерью!

Просить ее объ этомъ было нечего. Она была такъ молода, такъ добра; она еще не знала, что такое горе, что такое злоба; она жила полной и счастливой жизнью. И въ такомъ состояніи она, конечно, никому не могла дать ничего, кром ласки, любви и участія. Она всегда любила дтей, а ужъ его-то дтей — какъ ей не любитъ ихъ… И вдобавокъ оба они на него похожи…