Две жертвы

И вотъ, — у нея почти остановилось сердце, — вотъ онъ, ея мужъ. Онъ мелькнулъ передъ нею, обнявшись съ красивой, громко смявшейся женщиной. Да онъ ли это, полно?! лицо красное, налитые кровью глаза… Онъ кричитъ что-то, еле на ногахъ держится. Да и вс видно пьяны… Безобразная оргія въ полномъ разгар…

Ганнуся закрыла глаза, отшатнулась отъ окошка и, держась за стну, сама шатаясь, точно пьяная, направилась назадъ, по прежней дорог. Старуха осторожно пробиралась за нею. Он вышли, наконецъ, изъ узкаго прохода.

Ганнуся позабыла о Петровн и, какъ безумная, кинулась сквозь кусты по дорожкамъ и тропинкамъ парка къ дому. Она бжала, будто за нею гналась цлая стая отвратительныхъ привидній.

Но вдругъ силы ее покинули, она со слабымъ крикомъ упала на землю и потеряла сознаніе.

X

Не мало прошло времени, пока Ганнуся, очнувшись на сырой трав парка, собралась съ силами и добрела до дому. Страшную ночь провела она, а на слдующее утро поднялась съ постели, на которой почти не смыкала глазъ, совсмъ другою, совсмъ новою.

Она сама себя не узнавала. Несмотря на вс тревоги и тоску, она все-же до этого дня оставалась почти ребенкомъ, существомъ, не знавшимъ жизни, у котораго все еще было впереди:- теперь это была женщина, у которой все назади осталось. Она чувствовала себя старой, уставшей. И жизнь, и все показалось ей такимъ ненужнымъ, такимъ отвратительнымъ.

Она пошла къ своему ребенку, страстно прижалась къ нему, облила его слезами. Малютка смшно улыбался ей, выставлялъ впередъ губки и, что-то бормоча, тянулся къ ней крохотными рученками. Но онъ не вызвалъ въ лиц ея отвтной улыбки, не заставилъ радостно дрогнуть материнское сердце. Она еще горьче заплакала, любуясь имъ; потомъ ея слезы вдругъ остановились, — безмолвная тоска сдавила ей грудь, и она только шептала:

— Зачмъ ты родился, несчастный? Лучше бы теб не родиться!

Прибжали дти, его дти; но она не нашла въ себ для нихъ ласки. Ихъ сходство съ нимъ заставило ее вздрогнуть. Она ушла изъ дтскихъ комнатъ и заперлась у себя въ спальн. Но здсь ей было еще тяжеле, еще страшне. Эта комната столько напоминала, и воспоминанія были ужасны. Здсь все казалось насмшкой, жестокой, отвратительной насмшкой. Эти часы счастья, часы любви… это супружеское ложе. Все говорило о немъ, о его ласкахъ. Вдь, она любила его такъ безумно!.. но теперь, что въ ней осталось? любви нтъ и слда, какъ-будто никогда и не бывало. Одинъ ужасъ, одно отвращеніе, одна ненависть.

Она оказалась не изъ тхъ женщинъ, которыхъ можно безнаказанно оскорблять и обманывать. Какъ беззавтно внезапно она полюбила его, такъ-же внезапно и возненавидла. И потомъ она чувствовала, что онъ разомъ разбилъ ея душу. Какъ она теперь съ нимъ встртится, какъ на него взглянетъ!?

Но, по счастью, онъ не возвращался. Она весь день ходила какъ въ туман. Она ждала вечера, ждала Петровны; знала, что та ее непремнно будетъ дожидаться, тамъ въ парк, на вчерашней скамейк.

И едва зашло солнце, едва тихій вечеръ наложилъ тни на вковыя деревья, она сошла съ высокой террасы и углубилась въ древесную чащу. Она шла спокойная, холодная; въ лиц ея не было ни кровинки, даже глаза ея, горячіе южные глаза, вдругъ померкли подъ густыми черными рсницами.

Она казалась привидніемъ, призракомъ, вставшимъ изъ гроба. Да и въ дйствительности, вдь, она умерла:- жизни нтъ и не будетъ больше…

Она дошла до знакомой скамейки, и не ошиблась: Петровна уже тамъ сидитъ, ее дожидается.

Но если Ганнуся казалась мертвой, странная полумертвая старуха вдругъ какъ-будто помолодла, глаза такъ и горятъ, дряхлости какъ не бывало.

Едва Ганнуся подошла къ ней, старуха вскочила со скамейки и кинулась ей въ ноги.

— Матушка, сударыня! — заговорила она прерывающимся голосомъ, и слезы дрожали въ этомъ голос, и слезы текли по дряблымъ щекамъ ея. — Прости ты меня, растравила я твою душу, погубила твою молодость! Ужъ и плакала я, и Господу Богу молилась, думала, можетъ быть, мн не слдъ было все теб разсказывать да показывать… Прожила бы ты ничего не вдая, прожила бы въ спокойствіи. Думаю я это такъ, а мн будто кто и шепчетъ: «нтъ, надо такъ было, непремнно надо!..»

— Да, надо, — отвтила ей Ганнуся. — И одно ты дурно сдлала, что не открылась мн раньше. Зачмъ ты раньше не открылась; вдь, ты знала, все это и прежде было? Зачмъ-же ты не сказала мн, какъ только я сюда пріхала?

— Зачмъ не сказала?! Да какъ же сказать было? Выслушай ты меня, сударыня. Вотъ я стара и всю жизнь прожила на графской служб, еще матушку ихъ, покойницу, царствіе ей небесное, выняньчила, ихъ всхъ, изверговъ, выняньчила. Многаго я на своемъ вку навидалась… Въ Питер жила, такъ чего-чего тамъ тоже не было, а все же николи не думала, что на старости лтъ такіе грхи придется увидать… Здсь-то я, въ Высокомъ, лтъ пять какъ живу, а допрежъ того жила у старшаго его брата, у Николая Петровича. Злодй онъ тоже и разбойникъ, и нашего съ пути сбилъ попервоначалу. Вдь, это ты вотъ, можетъ, ничего не знаешь, ничего не слыхала, а на сотни верстъ спроси, кого хочешь, про Николая Петровича, всякій теб скажетъ, что разбойникъ. Онъ воровствомъ и душегубствомъ промышляетъ, онъ уже не скрывается, никто съ нимъ ничего подлать не можетъ: вс его боятся. Тутъ хоть, по крайности, тихо да съ опаской, а онъ все открыто. Въ дом срамоты не оберешься, на моихъ глазахъ что было!.. Не втерпежъ мн стало глядть, взмолилась я графу Михаилу Петровичу: «возьми, молъ, твою мамку, къ себ въ Высокое, за твоими дтками ходить буду, твоей графинюшк угождать стану!» Ну, и взялъ онъ меня, и попала я изъ одного омута въ другой…

Ганнуся слушала старуху, не прерывая ее, но и безучастно.

Только вдругъ она нсколько оживилась.

— Петровна, скажи мн про первую жену его… Знала ли она все? отчего умерла она, бдная? съ горя видно? говори-же!..

— О ней-то, сударыня, и я пришла говорить съ тобою, — отвтила старуха какимъ-то совсмъ новымъ и страннымъ голосомъ:- про нее, горемычную, теб и знать надо…

XI

Старуха обошла вокругъ скамейки, заглянула за кусты, чутко прислушалась на вс стороны. Но все было тихо, она не могла разслышать никакого подозрительнаго звука, только высоко въ древесныхъ вткахъ время отъ времени вздрагивала съ просонья какая-то птица и тихо шуршали задтые ея крыльями листья.

Ганнуся сидла не шевелясь ни однимъ членомъ, опустивъ руки на колни, уныло склонивъ голову, будто мраморное изваяніе. Старуха снова подошла къ ней, присла рядомъ съ нею и начала шептать почти на ухо:

— Слушай, матушка, — вотъ какъ пріхала я въ Высокое, ажно душа во мн встрепенулась отъ радости: графиня молодая, красавица, да добрая и ласковая; дточки словно ангельчики. Меня, старуху, даромъ, что раба я и старая да глупая, а полюбила сразу какъ родную, всякую ласку мн оказывала. Ну, и я въ ней души не чаяла, только о томъ и была моя забота, какъ бы угодить ей, да лучше присмотрть за дточками. Радовалась я и на графа, думала: ну какъ съ такой женой добрымъ человкомъ не сдлаться. И все-то на первыхъ порахъ казалось мн у нихъ тихо да гладко. Только не надолго: не пробыла я здсь и двухъ мсяцевъ, какъ стала замчать то то, то другое. Графинюшка иной разъ вся въ слезахъ къ дточкамъ выйдетъ, хоть и пробуетъ скрывать свое горе, свои слезы, да не можетъ. Я къ ней. Матушка, говорю я, золотая моя, о чемъ плачешь, повдай мн свое горе, будь милостива! Крпилась она, крпилась, да и повдала: «Какъ мн, Петровна, не плакать, какъ не горевать. Шла я замужъ, думала счастливе меня нтъ на свт, жила первое время какъ въ раю, — да не надолго того райскаго житья хватило»…

«Тоже, что и со мною! — подумала Ганнуся:- не я первая; но разв отъ этого легче?! одна погибла, такъ другую погубить надо!..»

Петровна продолжала:

— Да въ чемъ, спрашиваю, горе твое? кажись, у насъ ладно, вонъ, вишь, дточки-то какія здоровыя, славныя; аль муженекъ чмъ обидлъ? «Ахъ, говоритъ, кабы обидлъ разъ, я бы его простила, и другой, и третій разъ простила бы, а, вдь, онъ всегда, кажинный день обижаетъ. Прежде для него лучше да краше меня никого на свт не было, — теперь все не ладно. Одна я про то знаю, что выносить мн приходится! Опостыла я ему, Петровна!»

…Какъ сказала она мн это, такъ у меня сердце и упало. Гляжу я на нее, писаная красавица, ровно лебедь блая, кабы про другого сказала, не поврила бы, а его знаю, вс они таковы! Потшился вволю да и прочь пошелъ: ему новаго надобно. Ну, вотъ призналась это она мн, вырвалось у нея то слово ненарокомъ, а потомъ и замчала, даже будто совстно ей и глядть на меня. Придетъ если, такъ притворяется веселой, съ дточками играетъ. Вижу я все это, а заговорить ужъ и не смю. Только день-ото-дня хуже у насъ становится. Графъ, ровно какъ вотъ и теперь, съ путными людьми не знается, всхъ отъ дома отвадилъ. Назжаютъ къ нему озорники только да разбойники, и съ ними онъ изъ дома на долгое время пропадаетъ. Срамоту эту завелъ, комедіантокъ, и графини совсмъ пересталъ стыдиться, даже не скрывается, ее-же, бдную, смотрть эту мерзость заставляетъ, при ней пьянствуютъ да разбойничаютъ. Ужъ чего, она, сердечная ни длала, чтобы его урезонить, — только никакого прока изъ того не вышло. Стали подниматься между ними свары; крикъ, бывало, идетъ такой по дому, что хоть святыхъ вонъ выноси. Не разъ заставала я ее, горемычную, всю въ синякахъ, избитую. Терпла, терпла, ради дтокъ терпла, да и опять думала: можетъ, это онъ временно такъ, а посл и образумится. Только, видитъ, наконецъ, что все хуже и хуже; думала она, думала и ршилась, говорить ему: «Отпусти ты меня, ради Бога, съ дтками въ Питеръ къ роднымъ, а самъ длай здсь, что хочешь, — я теб мшать не стану». — «Не отпущу!» это онъ кричитъ, «ты тамъ всмъ наговоришь на меня, срамить меня учнешь… и чтобы я тебя отпустилъ! николи не отпущу.» Она ему клянется всми святыми: «Молчать, молъ, стану, никому слова не пророню, что прикажешь, то и говорить буду — зачмъ отсюда ухала». — «Пустое, пустое, не отпущу!» — На томъ сталъ и ни съ мста!