Две жизни. Том I. Части I-II

Глава 15. Мы плывём в Константинополь

Спустя некоторое время явился верзила со складным столом и скатертью, а за ним лакей с тарелками и прочими принадлежностями для обеда.

Турки вспомнили, что им надо переодеться к табльдоту, и поспешили вниз.

Мне стало легче с их уходом. Гармоничная атмосфера Иллофиллиона, точно горный зефир, охватила меня. И всё мелкое, раздражающее, ведущее мысли и чувства в тупик личных переживаний, отступило. Интерес к его внутренней жизни, желание понять причины его необыкновенного состояния вышли на первый план. Я невольно подпал под очарование его спокойствия и даже какой-то величавости его настроения. Мои мысли вернулись назад, к его детству, к его страданиям и к той силе, до которой он вырос теперь.

Я молча сидел подле него и впервые заметил, что вся внешняя суета не мешает мне, что я даже не замечаю людей, хоть и вижу их совершенно ясно. Я не превратился в «Лёвушку – лови ворон»; чётко осознавал, где я, и перекинулся несколькими словами с капитаном, но внутри меня всё будто звенело. Я был тих; никогда ещё я не испытывал такого спокойствия и сознания, что оно пришло от той внутренней гармонии, которую распространял всё продолжавший светиться Лоллион.

«Вот как может быть счастлив человек своим внутренним состоянием. Вот где сила помощи людям без слов, без проповедей, одним своим живым примером», – подумал я.

Даже моё нетерпение узнать, от кого мне передали посылку и письмо, отступило куда-то; я стал думать о пиcьме Флорентийца ко мне. Только сейчас дошли до моего сознания его слова о том, что я должен поехать в Индию. Эта страна всегда вызывала у меня большой интерес (быть может, потому, что у брата я прочитал много книг о ней с красочными иллюстрациями). А теперь, когда я увидел такого человека, как Али, и узнал от Иллофиллиона, что все они – и сэр Уоми тоже – были в Индии и жили там, мой интерес к ней возрос многократно. Мне захотелось самому увидеть эту страну. Моё недавнее неприятие Востока и страх перед ним улеглись. Я по-новому стал воспринимать разлуку с братом, видя в ней уже не трагедию, а начало нового этапа своей жизни.

Когда мы закончили обедать, мне пришлось прибегнуть к каплям Иллофиллиона, так как в открытом море всё же качало, и я чувствовал себя неустойчиво. Отголоски бури, как предсказывал капитан, продолжались, и сейчас это почему-то очень остро подействовало на меня.

– Я давно уже вижу, дружок, что тебе хочется рассказать мне о своих впечатлениях. Мне тоже есть что рассказать тебе, – сказал Иллофиллион.

– Прежде всего, мне хотелось бы узнать, от кого я получил посылку и письмо из Б., и поделиться их содержанием с вами, – ответил я.

По лицу Иллофиллиона скользнула улыбка; он встал и предложил мне перейти в каюту. Я достал из-под подушки своего дивана письмо и посылочку. Разорвав конверт, я был удивлён свыше всякой меры подписью: «Хава», которую я в своём нетерпении прочёл первой.

Я так изумился, что вместо того, чтобы читать письмо самому, протянул его Иллофиллиону. Представление о чёрной статуе в белом платье, которую я счёл мелькнувшей и навек исчезнувшей для меня бабочкой, ожило и довольно неприятно поразило меня.

Иллофиллион взял письмо, посмотрел на меня своими светящимися глазами и стал читать вслух:

«Я не знаю, какими словами мне начать моё обращение к Вам. Если бы я была белой женщиной, я смогла бы обойти установленные вековыми предрассудками условные правила светских приличий. Но моя чёрная кожа ставит меня вне законов вежливости и приличий, которые белые люди считают иногда обязательными только для белых. Я могу обращаться к Вам не иначе как к частице света и духа, живущих в каждом человеке, независимо от времени и места, нации и религии. Знание рассеивает все предрассудки и суеверия; и я, обращаясь к Вашей способности любить, позволю себе сказать Вам: «Друг». Итак, Друг, – впервые в жизни белый человек выразил мне свою вежливость и сострадание, прижав к своим губам мои чёрные руки. Если бы даже я жила ещё тысячу лет – то и тогда не забыла бы этих поцелуев, потому что на них ответил Вам поцелуй моего сердца. Быть может, есть много форм любви, о которой говорят и которую выражают действиями женщины. Мне же доступна одна форма: беззаветной преданности, не требующей ничего личного взамен. Я отдаю Вам всё своё сердце, не умеющее двоиться; и верность моя пойдёт за Вами всюду, будет ли это рай или ад, костёр или море, удача или поражение. И почему именно так пойдёт моя жизнь, какие вековые законы жизни связывают нас – мне ясно. Когда-либо станет ясно и Вам, но сейчас я о них молчу. Я знаю всё, что Вы можете подумать о моей привязанности, такой Вам сейчас ненужной и стеснительной. Но будет время, Вы выберете себе подругу жизни, – и чёрная няня может пригодиться белым детям. Моя преданность, так навязчиво предлагаемая сейчас, если рассматривать её с точки зрения условностей, на самом деле проста, легка, радостна. Если подняться мыслью в океан движения всей Вселенной и там уловить свободную ноту любви, не подавляемой иллюзорным пониманием дня как тяжёлого испытания, долга и жажды набрать себе лично побольше благ и богатства, – там можно увидеть не этот серый день, сдавленный печалью и скорбью, но день счастливой возможности излить из своего сердца любовь свободную, чистую, бескорыстную, – и в этом истинное счастье человека. И да простит мне жизнь мою уверенность, но я знаю, что в Вашем доме я найду свою долю мира и помощи Вашим детям. Я знаю, как испугала Вас моя чёрная кожа, и тем глубже ценю благородство сердца, отдавшего поцелуй моим чёрным рукам. Чтобы не напоминать Вам о своей черноте и вместе с тем послать Вам память о нашей встрече, я посылаю Вам небольшую шкатулку, которая Вам, наверное, понравится. Примите её как самый ценный дар моей преданности. Мне дал её сэр Уоми в день моего совершеннолетия, сказав передать её тому, за кого я буду готова умереть.

Я уже сказала: путь мой за Вами. Чтобы не показаться сентиментальной, я кончаю своё письмо глубоким поклоном Вашему другу Иллофиллиону, Вашему брату и Вашему великому другу Флорентийцу.

Ваша слуга Хава».

Иллофиллион закончил читать. Я сидел, опустив голову на руки и не зная, что думать ещё и об этом случайном знакомстве.

– Нет случайностей, – услышал я голос моего друга. – Всё, с чем мы сталкиваемся, подчинено закону причинности, и нет в жизни следствий без причины. Чем больше человек освобождается от предрассудков, тем больше он может познать. И Хава права, когда пишет тебе, что знание рассеивает все предрассудки и суеверия. Но у нас ещё будет немало времени, чтобы поговорить обо всём этом. Сейчас я хочу тебе сказать, что преследовавшие нас сарты погибли на старом греческом судне, на которое их привела ненависть, хотя они знали о предстоящей буре. Теперь до Константинополя мы свободны от преследователей. А там узнаем, как быть дальше.

Не хочешь ли взглянуть на заветный подарок Хавы? Качка усиливается, нам надо будет снова обойти весь пароход. После перенесённой бури люди гораздо чувствительнее к качке. Жанну надо навестить первой, потом итальянок и остальных.

Я развернул небольшой пакет Хавы и достал из кожаного футляра квадратную шкатулку тёмно-синей эмали, на крышке которой был изображён овальный эмалевый портрет сэра Уоми. Портрет был окружён рядом некрупных, но чудесно сверкавших бриллиантов, а в качестве замка был вделан крупный выпуклый тёмный сапфир.

– За всю жизнь я даже не видел столько драгоценных вещей, сколько мне пришлось держать в руках за эти недели, – сказал я.

– Да, – ответил Иллофиллион. – Много людей хотело бы хоть в руках подержать портрет сэра Уоми, не только что получить его в подарок. Но спрячь всё в саквояж, нам время обойти пароход.

Я убрал все свои вещи и книги в саквояж. Иллофиллион достал наши аптечки, и не успели мы их надеть, как в дверях появился посланный капитаном матрос-верзила с просьбой поспешить в лазаретную каюту № 1А, где опять стало плохо и матери, и детям.

Мы помчались ближайшими переходами к Жанне, причём мой нянька-верзила снова спас мой нос и рёбра, так как я не мог удерживать равновесия. На мой вопрос, уж не начинается ли снова буря, Иллофиллион ответил, что природа не в состоянии разъяриться так два раза подряд. А верзила, смеясь, уверял, что это всего только зыбь. Быть может, это и была зыбь, но – надо отдать ей справедливость – зыбь препротивная.

Мы вошли к Жанне и снова застали картину почти такого же отчаяния, которое увидели в первый раз. Она сидела с обоими детьми на коленях, забившись в угол дивана. Лицо её выражало полную растерянность, и когда Иллофиллион наклонился к девочке, чтобы взять её и положить на детскую койку, она схватила его за руку, крича, что девочка умирает, и она не хочет, чтобы дочь умирала на холодной койке, пусть лучше у сердца матери. От резкого движения и малыш скатился бы на пол, если бы я не подхватил его.

Взяв ребёнка на руки, я готов был разразиться упрёками, но… образ сэра Уоми, прочно поселившийся в моём сердце, помог мне сдержаться. Я мягко сказал ей:

– Так-то вы держите обещание ухаживать за детьми? Разве им не будет удобнее в своих постельках, чем у вас на руках?

Жанна плакала, говоря, что, не видев меня так долго, не сумела сохранить самообладание; болезнь детей просто разрывает ей сердце, а я, по её словам, совсем забыл о ней. Я возразил, что Иллофиллион и итальянки её навещали, а моё присутствие или отсутствие не может повлиять на здоровье детей.