Две жизни. Том I. Части I-II

– Я сам ещё так молод и невежествен, что всецело нуждаюсь в наставнике, – продолжал я. – Если бы не мой брат Иллофиллион, я бы десять раз погиб. Перестаньте думать, что вы одиноки и несчастны, лучше помогите доктору дать детям лекарство.

Сам не знаю, что ещё я наговорил бедной женщине, но нежный тон моего голоса, должно быть, передал моё сострадание. Мигом она вытерла слёзы, – и лучшей сестры милосердия было не найти.

Иллофиллион долго возился с девочкой, которая была очень слаба.

– Сегодня её состояние будет таким же ещё несколько часов. Но зато завтра дело пойдёт на улучшение, – сказал Иллофиллион Жанне. – Держите её завтра непременно в постели весь день. Если не будет качки, вынесите её на палубу. Ну а малыш через час будет просить есть.

Мы уже собрались уходить, когда Жанна обратилась с мольбой к Иллофиллиону:

– Разрешите вашему брату побыть со мной. Я так боюсь чего-то, мне всё мерещится какое-то новое горе, всё кажется, что и дети мои тоже умрут.

Иллофиллион кивнул головой, сказал мне, чтобы я остался здесь до тех пор, пока за мной не придёт верзила, но что если откуда-нибудь будут звать на помощь доктора, чтобы я ответил, что доктор он – Иллофиллион, а я могу только при нём помогать и бессилен без него.

Иллофиллион ушёл. Мы остались с Жанной у постели её детей. Состояние девочки понемногу улучшалось; дыхание стало ровнее, хрипы в груди прекратились. Жанна молчала, не плакала; но я видел, что не одна болезнь девочки привела её к новому порыву отчаяния.

– Что случилось? – спросил я её. – Почему вы опять в таком состоянии?

– Я и сама не знаю, почему на меня нахлынули все ужасные воспоминания и картины смерти мужа. Я почувствовала такой страх перед будущей жизнью. Не могу передать вам, какой жуткий страх на меня нападает, когда я думаю, что мы приедем в Константинополь, и мне нужно будет расстаться с вами и вашим братом. Я умру от одиночества и голода.

– Вы умрёте от одиночества и голода? А дети переживут вас? Кто же будет на них работать? Кто есть у них ближе вас? Вы думаете о том, что было, и о том, что будет. А сейчас? Об этой минуте, когда вы чуть не уронили мальчика и когда повредили девочке, держа её у себя на коленях, а не в постели, вы не думаете? Я так же, как и вы, только тем и занимался, что думал или о том, что было, или о том, что будет. Один мой любимый и мудрый друг и мой теперешний спутник Иллофиллион своими примерами показали мне, как надо жить только тем, что совершается сейчас. И самое главное – это и есть «сейчас». Попробуйте и вы не плакать, а бодро ухаживать за детьми. Ваши слёзы мешают им мирно спать, и они будут дольше больны. Улыбайтесь им – и их здоровье восстановится скорее. Что касается Константинополя, то ведь Иллофиллион сказал вам, что он вас там устроит, а слово у него никогда не расходится с делом. Если у вас есть цель поставить детей на ноги, зачем вам думать, будете ли вы одиноки? Вы уже по опыту знаете, как непрочно всё в жизни. Не думайте, что будет, а лучше просите Иллофиллиона научить вас, как воспитывать ваших детей. Я ничего не могу сделать для вас; я сам не имею ни семьи, ни дома и ещё не могу сам зарабатывать на жизнь, так как мало что знаю и умею делать. Но Иллофиллион, я уверен, поможет вам.

– Я его очень боюсь и стесняюсь, – сказала бедняжка. – А вас не боюсь и очень радуюсь, когда вы рядом со мной.

– Это потому, что я такой же неопытный ребёнок в жизни, как и вы. Но если вы присмотритесь внимательнее к Иллофиллиону, вы будете счастливы каждую минуту, которую проведёте с ним.

– Вы только что сказали, что улыбка матери помогает детям. Я стараюсь не плакать, но это так трудно. И я не думаю, чтобы Иллофиллион помог мне научиться воспитывать детей; он такой строгий, никогда не улыбается. При нём я чувствую себя точно в железной клетке, а при вас мне легко и просто.

– Вам легко со мною, – ответил я, – только потому, что я так же легкомыслен, как и вы. Но если бы вы только подумали, какую огромную энергию вы могли бы передать своим детям, если бы вы их по-настоящему любили! Не слёзы текли бы из ваших глаз, а целые потоки энергии. Ведь вы плачете о себе, а вам надо думать, как защитить их.

– Я ещё не могу понять вас, – очень тихо сказала Жанна после долгого раздумья. – Но мне начинает казаться, что я действительно слишком много думаю о себе. Я постараюсь вдуматься в ваши слова, может быть, они помогут мне начать жить иначе.

Мне было очень жаль бедняжку. И я всячески старался не переходить границы дружеской беседы, не впадая в тон наставника. Между тем Жанна на моих глазах как-то странно менялась. На её молоденьком личике уже не играла та улыбка, которой оно всегда светилось, когда я бывал с нею, но и отчаяние тоже сошло с него. Печаль, суровая решительность – точно она внезапно стала старше меня – словно отделили её от меня каким-то кругом, в котором она и замкнулась.

Мы молча сидели у детских постелей, и мысль моя вернулась к Хаве. Какой сильной и мужественной женщиной она мне казалась теперь! И как нужна была бы её чёрная рука помощи этой хрупкой и тоненькой матери.

– Вы не думайте, что я слабая и боюсь труда, – внезапно вырвал меня из мира грёз дрожащий голосок Жанны. – Нет, я не боюсь труда. Я просто слишком сильно любила моего мужа. И, потеряв его, я смешала мою любовь к нему и слёзы о нём с любовью к детям и страхом за них. Но я начинаю понимать, что страх губит мои силы, приводит меня в отчаяние, и я приношу вред моим детям. Мне только сейчас становится ясно, на какую ужасную жизнь я буду обречена, если не найду в себе мужества жить только для детей и быть им защитой, а буду оплакивать свою печальную судьбу женщины, потерявшей любимого.

В дверь постучали, вошёл сияющий верзила и доложил, что Иллофиллион просит меня в первый класс, где снова заболела итальянка. Я простился с Жанной и почувствовал, что нанёс ей своими словами какую-то не то рану, не то разочарование. И её рукопожатие было менее горячим, а лицо всё оставалось таким же суровым.

Быстро поднялись мы с верзилой в отделение первого класса, где царила паника; очевидно, качка вызывала кошмарные воспоминания о недавней буре и страх.

Я застал Иллофиллиона в каюте синьор Гальдони, где старшая была вся в слезах, а младшая снова лежала как мёртвая.

– Это и есть тот тяжёлый случай, Лёвушка, о котором я тебе сказал в первый же раз. При каждом сильном волнении будет наступать такое обмирание, пока синьора Мария не научится в совершенстве владеть собой, – обратился ко мне Иллофиллион.

– Нет-нет, я ничего особенного ей не сказала, – раздражённо и чересчур громко сказала синьора Джиованна. – Я только хотела предупредить новое несчастье. Довольно с нас и одного горя.

– Вы так громко говорите, что привлекаете внимание соседей, – тихо сказал ей Иллофиллион. – Надо помочь вашей дочери прийти в себя, но это не так легко; и если вы будете кричать, мои усилия могут остаться бесплодными. Если вы не можете найти в своём сердце столько любви, чтобы думать о жизни вашей дочери и все свои силы устремить на помощь ей, а не на мысли о своих волнениях – лучше покиньте каюту. Всякие проявления эгоизма и раздражительности мешают в моменты опасности.

– Простите мне моё безумие, доктор. Я буду всем сердцем молиться о ней, – стараясь сдержать слёзы, сказала мать.

– Тогда забудьте о себе, думайте о ней и перестаньте плакать. Плачут всегда только о себе, – ответил Иллофиллион.

Он велел мне, как и в первый раз, приподнять девушку и влить ей в рот лекарство, ловко разжав ей зубы. Затем он сделал ей укол и искусственное дыхание с моей помощью.

Но все усилия остались тщетными. Тогда он свернул бумагу в трубочку, заполнил её сильно пахнущим порошком, поджёг и поднёс к самым ноздрям девушки. Она вздрогнула, чихнула, кашлянула, открыла глаза, но снова впала в беспамятство.