Двенадцатый год

– Эх, Алексаша, Алексаша!
– сказал ей с участием Бурцев, спеша куда-то с поручением и видя, как она, бледная, жалкая, поднималась с земли.
– Ты, дружище, делай по-нашему: вон видишь - все дремлют и спят на лошадях, рыбу удят... Делай, братуха, и ты так... Эх, черт бы побрал!..

Кого - все знали... И вот Дурова крепится на лошади: дремлет, засыпает, качается, падает до самой гривы Алкида, с ужасом просыпается, думая, что летит в пропасть, - и снова качается и спит. Ей казалось, что она начинает мешаться в рассудке. Она знала, что смотрит, что глаза ее открыты, а предметы меняются перед ней, как во сне, как в горячечном бреду: уланы кажутся ей лесом, лес - уланами... Перед глазами то здания высятся, то пропасти чернеют, то река расстилается... Голова в огне, так от нее полымем и пышет, а самой холодно, вся дрожит, и чувствуется, как мокрая, холодная рубашка то липнет к телу, то отдирается с болью, причиняя дрожь.

Третий день продолжается бегство - всей ли армии, или только некоторых ее частей - этого никто не знает. Но люди бегут куда-то день и ночь. На Дурову нападает ужас: а что, думается ей, как она окончательно изнеможет и сляжет? Ведь ее сведут в госпиталь, и там все может открыться. Надо во что бы то пи стало побороть эту слабость тела. Но как с нею бороться? Вон остальные уланы, едва остановится полк на полчаса, успевают выспаться, набраться сил, а она не может. А тут перестает неустанно ливший дождь и начинает жарлть солнце. Чем дальше идут, тем зной усиливается, жажда начинает налить внутренности. Это не просто жажда, а горячечная жажда внутреннего огня. Есть вода, только дождевая, старая, зеленая, скопившаяся в придорожных канавках. Это - какая-то зеленая плесень, подробовав которую Алкид замотал головой и зафыркал. А дадо лить. Дурова набирает в бутылку этой мутной .зелени и везет с собой, не имея решимости бросить, ни мужества - проглотить эту ужасную жидкость. Но жажда берет свое: несчастная кончила тем, что выпила, как сама признавалась, эту теплую, "адскую влагу".

По ночам, на ходу, уланы роняют с голов каски. И солдату невмоготу! А начальство ругается - зачем люди дремлют! Но начальство и само дремлет. Даже Бурцев, попадающийся иногда на глаза во время остановок, смотрит таким хмурым. Только при виде Дуровой лицо его немножко проясняется.

– А что, братуха Алексаша, устал?
– спросил он на третью ночь бегства Дурову, когда на ровном поле и гусарские, и уланские взводы могли двигаться рядом.
– Шибко устал?

– Да, Бурцев, я просто падаю с седла, - отвечала девушка, которая начинала в душе проклинать войну и свое безумство.

– А Дениска еще бранит людей, что дремлют... черт чертом стал презлой... А видишь - вон сам рыбу удит.

Впереди действительно ехал Давыдов и крепко спал, клюя носом в гриву своего привычного коня. Поводья выпали у него из рук, плечи сгорбились.

– А вот посмотри, Алексаша, - я его, подлеца, проучу, чтоб не лаялся.

И Бурцев, пришпорив свою лошадь, стремительно поскакал мимо Давыдова. Лошадь последнего шарахнулась, и надо было видеть изумление и торопливость, с какою сердитый начальник подбирал распущенные поводья, разбуженный так неожиданно.

– А! это ты, ракалья!
– процедил он сердито, догадавшись, чья это шутка.

– Не лайся, - пояснил Бурцев, - это тебе за лаянье.

К утру они настигли несколько пехотных полков, обозы, артиллерию. Тут только выяснилось Дуровой, что они не все бежали вперед, а делали какие-то обходные марши, чтобы стать на другом крыле армии, ближе к арьергарду и к неприятелю. Пехотные солдаты имели такой вид, как будто бы они шли на побывку: большего частью босиком, в рубахах и с сапогами, висящими то на штыках, то на плечах. Дела скорого, как видно, не предвиделось, и они шли вольно, вольготно, зная, что позади них еще есть свои, землячки - не выдадут. У пехоты усталости на лицах не замечалось, а все как будто говорили: "Что ж - коли велено идти, так и надо-быть идти - это ихнее дело, начальников, - не наше"...

Бурцев опять подъехал к Дуровой - улыбается, щурит добрые глаза.

– Ну вот, Алексаша, скоро и отдохнем, а то мне на тебя смотреть жалко - ишь, как сбежал с лица, - говорил он участно.
– Посмотри-ка на себя в зеркало.

Дурова слабо улыбнулась и показала на голое поле с вытоптанными пашнями: какое-де тут зеркало!

– Да зеркало при тебе, братуха, - истолковал ее мысль Бурцев.

– Как?
– недоумевающе спросила девушка, вспомнив в то же время, что, будь она дома, не в этих рейтузах, она давно полюбопытствовала бы видеть свое лицо в зеркале.

– А вот!
– сказал Бурцев.
– На - гляди.

И он вынул из ножен свою широкую, блестящую саблю и поднес светлую ее полосу к лицу Дуровой. Девушка действительно увидела там отражение своего лица. Но что это было за лицо! Черно-бледное, со впалыми, потухшими глазами, с белыми, растрескавшимися от ветра и внутреннего жара губами. О! как боялась она в этот момент, чтобы не узнали, что это - лицо женщины, молоденькой девушки...

Этот день назначен был для отдыха. День выдался не холодный и не жаркий. Земля после дождей просохла, и обмывшаяся зелень смотрела необыкновенно ярко и весело. Местом стоянки был избран всхолмленный, возвышенный берег, внизу которого протекала, извиваясь, как брошенный на дороге чумацкий длинный батог, небольшая, голубая, поросшая у другого берега камышами и зеленым чаканом речка. За речкой шли ровные поля, кое-где перегораживаемые молодым ельником вперемежку с березами. Тут же, в стороне, вдоль речки, вытянулась небольшая деревенька с почерневшими крышами.

Полк Дуровой, а равно гусары Мариупольского полка и драгуны Новороссийского расположились по соседству. Солдаты тотчас же развели огни и копошились около них, тогда как другие их товарищи рассыпались в разные места - кто за травой и сеном для лошадей, кто - чтобы себе что-либо попромыслить.

Едва Дурова слезла с коня и осмотрелась, как Бурцев уже отыскал ее и тащил куда-то, схватив за обшлага. Он казался весел и доволен. Левый глаз по привычке комично подмигивал.

– Пойдем, пойдем, Алексаша, - торопился он, - Дениска сегодня раскошеливается: чай будем пить с архиерейскими сливками - уж он и бутылку вынул. А так как ты этих сливок не пьешь, то мы тебе достанем - ну, да уж хоть птичьего молока, а достанем... Подоим, брат, французского орла - вот у нас и сливки для тебя.

– Да постой, Бурцев, - что ты меня тянешь? Точно в плен взял, защищалась Дурова.

Бурцев подмигнул еще хитрее.

– И яйца будут, - пояснил он: - я уж послал на деревню парламентера.

Дурова обещала прийти тотчас же, сказав, что она должна прежде всего позаботиться об Алкиде. И едва она подошла к денщику, который вываживал Алкида, как словно из земли вырос старый Пилипенко со своею неразлучною Жучкою, чуть не погибшею при сожжении Зеленого моста, и добродушно, как-то отечески улыбаясь, заговорил скороговоркой и со свистом: еще под Фридлан-дом он сгоряча наткнулся, как сам выражался, на "веретено" - так называл он французский штык - и потерял два передних зуба; а коренные он давно потерял на службе, на гнилых, с закалом и с хрустом, то есть с землею, сухарях.

– Ваше благородие! а я вам курочку раздобыл, - говорил он ласково и вынул из-под куртки курицу со свернутою головой.

Этот старый гусар, который недолюбливал молоденьких офицеров, барчат, матушкиных сынков, впервую кампанию косился сначала и на Дурову; но потом привязался к ней как-то отечески, как привязался давно и к своей Жучушке, и хотя Дурова перестала быть гусаром и "пошла в снегири" - так называли солдаты красногрудых уланов, - однако Пилипенко продолжал любить ее.

– Жирная, гладенькая курочка, - говорил он, выщипывая и раздувая перья своей жертвы, - желтая, как воск.

– Да где ты ее взял?
– спросила Дурова.
– На деревне поймал? Как же тебе не стыдно! Ведь это грабеж, мародерство...

– Какое, ваше благородие, миродерство?..
– добродушно оправдывался старый гусар.
– Она, эта курочка, дикая - она ничья.

– Как ничья?

– Да ничья, ваше благородие: хозяева все попрятались... Да и то сказать - завтра ее, эту курочку, все равно француз слопал бы, так уж лучше не доставайся ему.