Двенадцатый год

Дурова сообразила, что Пилипенко был прав. Не одни куры попадут в руки французов!.. Все еще с угрызением совести, нерешительно, но она взяла курицу, тем больше что только теперь, на покое, она почувствовала давно сидевший в ней голод и вынула из кармана монетку, чтобы дать услужливому гусару.

– Зачем же, ваше благородие! За что обижать старика?
– обиженно заговорил гусар.
– Я не жид какой-нибудь - не торгую.

– Да как же, брат! А ты с чем же останешься? Пилипенко улыбнулся и из-под другой полы вынул петушка.

– У меня кочеток, ваше благородие.

Девушка засмеялась, обняла старика и пошла разыскивать Давыдова и Бурцева.

У Давыдова уже была раскинута палатка, и к нему собралось довольно большое общество офицеров, между которыми по обыкновению особенно бурлил Бурцев. Он требовал, чтобы веселая компания непременно располо

жилась вне палатки, под открытым небом, на траве и на ковре - "кто любит бабиться", - вокруг "эскадронного костра", как он выражался! Костер этот усердно разжигал денщик Давыдова, Рахметка, из сызранских татар, пренеутомимое узкоглазое, чернолицее существо. Бурцев, горячась и споря разом со всеми, без фуражки, с всклоченною головою, рылся что-то в костре.

– Бурцев! а Бурцев!
– смеялся дискантом массивный, хотя еще очень молодой, широкоплечий драгунский офицер, тщательно выбритый и щеголевато одетый.
– Позволь, брат, припустить моего коня к твоей голове.

– А зачем тебе?
– не поворачивая головы, отвечал Бурцев.

– Да у тебя столько набилось сена в волоса, что на корм моему коню хватит, - отвечал драгун.

Все засмеялись. Бурцев приподнялся, прищурил левый глаз и стая ощупывать свою голову.

– А ведь и в самом деле, черт побери, сколько тут сена - прорва!

– Да оно у тебя растет там, - добавил драгун.

Бурцев, по-видимому, ощетинился. Оба глаза его прищурились, и он стал фертом, вызывающе глядя на Уса-ковского - так звали драгуна.

– Господа, послушайте!
– возвысил голос Бурцев.
– Мы с Усаковским меняемся головами: он берет мою с сеном в волосах, чтоб моим сеном накормить своего коня, а нам дает свою во щи... Ура! господа, мы сегодня щи едим со свежей капустой.

Снова кое-кто засмеялся, но Усаковский не обиделся, да и некогда было: все обратились к Дуровой, которая принесла курицу.

– Ай да Алексаша!
– торжествовал Бурцев.
– Сегодня у нас щи и жаркое из курицы... Эй, Рахметка! ску-би и потроши курицу на жаркое.
– Потом он покопал в костре и вынул оттуда пару печеных яиц.
– Это тебе, Алексаша... Денискины - у него скрал, - говорил он шепотом, но так, что все слышали.

Давыдов, который в это время отдавал приказания фельдфебелю, только улыбнулся на слова Бурцева. "Это за то, что он ночью лаялся", - пояснил последний.

Дурова хотела было свести разговор на то, что ее занимало в настоящем деле, то есть в каком положении находятся военные дела, что значит это отступление, когда будет дано сражение и т. п.,но Бурцев остановил ее:

– Охота тебе, Алексаша, такими пустяками заниматься! Это дело штабных. А когда придет пора драться - будем драться.

– Да куда мы идем?
– допытывалась Дурова.

– На богомолье, - процедил Давыдов: - к Смоленской Бояшей Матери.

– Верно, - пояснил Усаковский: - уж нас почти до Смоленска догнали.

Между тем поспел чай в походных чайниках. Рахметка, стоя над костром, в обеих руках держал по шомполу: на одном вздета была принесенная Дуровой курица, на другом - огромный гусь, раздобытый денщиком Бурцева. Нашлись и старые колбасы, еще виленские, "стара вудка" в плетенке, ром...

Вдруг невдалеке заревела корова... Все оглянулись и невольно расхохотались. Несколько гусар держали за рога неведомо откуда явившуюся корову - должно быть, бежала из лесу от хозяев, которые со скотом и имуществом спрятались в лесу, - а Бурцев, припав на корточки, усердно доил ее в жестяную манерку, постоянно ворча на гусар: "Да. держите же, черти, дьяволы!
– все проливаю..."

Через минуту он уже стоял перед Дуровой, держа манерку с парным молоком.

– Это Алексаше, сливки, - говорил он, щурясь левым глазом, - а нам Денискины сливочки, от египетской коровы.

Потом он взял стоявший на ковре ларец, достал из него самый большой стакан, положил сахару ж развел сахар горячим чаем, налитым менее чем до половины стакана.

– Дружище Усаковский, передай-ка мне сливки, - обратился он с самым добродушным видом к драгуну, с которым за несколько минут перед этим повздорил было.

– Какие сливки?
– спросил тот недоумевающе.
– Мы без сливок пьем.

– Да вон же молошник у тебя под носом стоит - экой ты, братец!

Усаковский догадался - перед ним стояла бутылка с ромом. Он улыбнулся.

– На-на, - говорил он, подавая бутылку, - не скислись ли только.

– Эти не скисаются, потому от библейской коровы.
– И Бурцев долил свой стакан ромом.

Давыдов и сегодня казался не в духе. Он, сидя на ковре, крутил правый висок, что означало у него или волнение, или внутреннюю работу. Эти дни у него почему-то не шел из головы тот вечер, который он, пять лет назад, провел в Москве у Хомутовых, когда княгиня Дашкова вспоминала свою молодость... "А нам-то и вспомнить нечем будет нашу молодость, - досадливо говорило его сердце: - так, канитель тянем... и нас после никто не вспомнит..."

– Это черт знает что такое!
– сказал он наконец, выпив залпом свой стакан.

Все посмотрели на него. Бурцев, мигая левым глазом старался не смотреть на Дурову и пил свой пунш скромно, маленькими глотками. Дурова вопросительно смотрела на Давыдова: она давно заметила, что он скучает и часто, задумываясь, говорит что-то сам с собою.

– Так жить нельзя, господа!
– продолжал Давыдов, теребя висок.
– Что мы за коптители неба! Нас гонят, а мы даже и оглядываться не смей; не смей заглянуть в рыло тому, кто тебя гонит. Вон Фигнер делает свое дело, и Сеславин. начинает лакомиться французятинкой, и Платов со своими казачишками от почечую лечится французскими красными каплями - guttae sanguinis... А мы...

Не успел он кончить, как уже Бурцев душил его в своих объятиях.

– Денисушка! красавец!
– теребил он своего друга.
– Да ты, дьяволова душа, - гений! Ты нам всем в душу залез и увидел, что мы с голоду помираем - так французятины хочется.

– Ну, полно-полно, перестань меня душить, чертов ноготь!
– отбивался Давыдов.

Бурцев, отскочив от него, повернулся к Дуровой, раскрыл руки, настежь развел их, как для объятий, и засеменил ногами.

– Алексаша! друг! ангел! поцелуемся!
– Потом, как бы опомнившись, он смешался и отступил назад, бормоча: - Эх, свинья я! От меня винищем несет...