Двое из логова Дракона

Ближе к полудню ему сообщили, что прибыла Главная Жрица Света. Она внимательно смотрела на царя, словно пыталась заглянуть ему в душу, а потом, не тратя времени на предисловия, заявила, что выбор царицы — ответственная миссия, это место должна занять опытная и преданная господину женщина, которая будет его опорой и возьмёт на себя груз государственных забот. Он прислушивался к её словам, устало глядя куда-то в сторону. Его безразличие постепенно перетекало в некоторую заинтересованность. Апрэма тем временем убеждала его в невероятных достоинствах неведомой претендентки, постепенно подходя всё ближе. Её голос становился всё более сладким и вкрадчивым, движения всё более плавными и, наконец, она коснулась пальцами его руки. Он с недоумением взглянул на неё и встретил взгляд полный нежности и страсти.

— Так ты о себе, — с явным разочарованием пробормотал он, отступая на шаг.

— Только за свои достоинства я могу ручаться головой, — с убийственной логикой пояснила Жрица.

— Я их вряд ли смогу оценить, — заметил царь. — К тому же ты умолчала о недостатках, которые мне известны. Ты жестока, коварна и себялюбива. Ты преследуешь свои цели, обожаешь интриги и стремишься к власти. Тебе нет дела до Тэллоса и меня. К тому же ты слишком стара, чтоб подарить мне наследника.

— Может, и нет! — возразила она.

— Я не могу рисковать, — мотнул головой он. — Я много пью, у меня проблемы с головой, и я на глазах превращаюсь в развалину. Кто займёт трон, если я умру? Ты? Лучше пусть Тэллос сгорит в огне приближающейся битвы. Короткая вспышка гнева Богов лучше, чем долгая агония в твоих когтях. Уходи, Апрэма!

— У меня есть племянница, юная, непорочная дева, которая будет послушна и ласкова, — тут же сменила пластинку Жрица.

— У меня тоже есть племянница, — перебил царь. — Тоже юная и непорочная дева, которая уже послушна и ласкова.

С этими словами он развернулся и ушёл прочь.

К вечеру ему доложили, что бальзамировщики завершили свою работу и приготовили царицу к погребению. Он прошёл в тёмный зал в глубинах дворца. Здесь не было окон и высокий сводчатый потолок, опиравшийся на толстые витые колонны, тонул в темноте. Установленные на треножниках чаши с огнём, освещали помещение трепетным рыжеватым светом.

В центре зала, на каменном одре лежало тело Эртузы, облачённое в драгоценные одежды и прикрытое невесомой прозрачной тканью. Подойдя к ней, царь долго стоял рядом, вглядываясь в лицо жены, которое под тонкой вуалью казалось живым, словно она спала. В зал входили придворные, богатые и влиятельные люди города подходили к одру и склонялись перед ним, отдавая последние почести своей госпоже. Многие, слишком многие явились в тот день со своими юными и не очень дочерьми, разодетыми и накрашенными скорей для пира, чем для похорон. Девицы склонялись перед царём, бросали на него нежные взоры, но он стоял неподвижно, всё так же печально глядя на лицо своей почившей супруги.

Постепенно зал опустел, и появились Танирус и Апрэма, и, как всегда, затеяли спор, кто будет творить обряды в ночь перед погребением царицы. Апрэма напоминала о том, что Эртуза с детства была посвящена Свету, а Танирус вполне резонно напоминал, что теперь она принадлежит Тьме.

— Убирайтесь, — прервал их спор негромкий голос царя. — Уходите оба. Я останусь с ней. Этого довольно. Можете проводить погребальные ритуалы во дворце, в садах, в своих Храмах, но не здесь. Дайте ей покой. И мне тоже.

Танирус и Апрэма удалились, явно собираясь продолжить пикировку за дверями зала. Мизерис окинул взглядом пустой зал, обошёл все двери, задвигая засовы. Покончив с этим, он осмотрелся с тоской, и медленно подошёл к каменной скамье возле стены. Сев на неё, он какое-то время сидел в абсолютной тишине, глядя на лежавшее на одре тело, которое мерцало драгоценностями, и, казалось, парило в пространстве, потому что тёмное каменное возвышение ложа сливалось с сумраком, царившим в зале.

Одиночество на сей раз ещё более глухое и безнадёжное, чем раньше, навалилось на его плечи невыносимым грузом, и он опустил голову на руки. Мысли тяжко текли в голове, но он лишь утомлённо наблюдал за своими тревогами, которые теперь казались призрачными и незначительными. Кого выбрать царицей? Вернётся ли Богиня Неба? Где Существо Света? Что будет с его планетой?

Потом воцарилась тишина, и Тьма окутала его измученный мозг. Он очнулся спустя какое-то время, почувствовав чьё-то присутствие и, повернув голову, увидел демона, сидевшего на расстоянии вытянутой руки. Его прозрачные мерцающие глаза были устремлены на лежавшую во мраке царицу.

— Если хочешь, я уйду, — тихо произнёс демон.

— Кратегус в твоём мире врачует сердца? — припомнил царь, задумчиво глядя на него. — Ты не зря носишь это имя? Ты можешь помочь мне избавиться от этой боли?

Демон перевёл на него печальный взгляд и проговорил:

— Всё, что нужно человеку, царь, всегда есть у него внутри. Просто он боится заглянуть в собственные глубины и ищет помощи у других.

— О чём ты, демон? — вздохнул Мизерис. — Разве не можешь ты найти для меня слова утешения?

— Не утешение тебе нужно, царь, — тихо возразил демон. — Слова пусты и бесцветны перед лицом горя. Есть время для радости. Есть время для скорби. Каждую чашу, поднесённую тебе жизнью, нужно выпить до дна, и тогда, исчерпав её содержимое, ты освободишь место для новой надежды. Но вы вечно бежите от боли, вы окутываете его пеленами слов и потихоньку прячете в глубине своих душ. В той самой глубине, где раскинула свои покровы живущая в вас Тьма. Там в её глубинах ваша погибель и ваше спасение. Там боль и избавление от неё, там забвение и там память, покоящая ваши воспоминания, от которых вы уклоняетесь. Там ваши несбывшиеся мечты, утраченные иллюзии, забытые надежды. Там ваши угасшие чувства, незаконченные разговоры, не отданные долги, несовершённые прорывы, непроизнесённые признания. Оттуда они смотрят на вас, а вы, чувствуя их взгляд, но, не решаясь обернуться, продолжаете жить, страдая от непонятной тоски.

— Ты прав, дух Тьмы, но не время сейчас говорить об этом, — произнёс царь. — Потому что время скорби для меня длится бесконечно, переходя порой во время беспросветной скорби. А время радости… Эта чаша не минула меня, но я не успел насладиться напитком. Я был юн и полон любви. Я верил в людей, но эту веру у меня отняли. Выбили из рук чашу и расплескали напиток. И вот снова я стою над осколками с пустыми руками и глазами, полными слёз, и твержу, что нет на свете чаш и всякое питьё в этом мире отравлено. Пусто, всё так же пусто и темно. Чем я заслужил такое испытание? И пройдёт ли эта боль? Ведь в боли не только выздоровление, но и смерть, и безумие, и ожесточение. Боги мои, боги, уймите мою боль, не торопитесь подносить мне новую чашу… Душа моя ослаблена нанесённой раной, она по-прежнему болит и ноет, она уже не в силах распахнуться навстречу миру. А потому лишь покоя и забвения прошу я.

Он замолчал, уныло глядя перед собой, а потом вздохнул и продолжил:

— Мы говорили о чаше веселья… И я вспомнил. Не о веселье, нет. Но о счастье, столь скоротечном и столь быстро покинувшем меня, что я не успел оплакать его. И оно, должно быть, так же печально взирало на мои муки из глубин моей души. Я никому здесь не говорил об этом. Разве кто-то здесь услышит, поймёт боль моего сердца?

— Я слушаю тебя, — тихо напомнил демон.

— Это было давно. Вскоре после того, как меня комиссовали из инопланетного легиона Ормы в связи с тяжёлым ранением в голову. Ормийцы выплатили мне немалую компенсацию и с почётом сопроводили на борт пассажирского челнока, унёсшего меня неизвестно куда. Я был не в себе тогда, и тратил свои кровью заслуженные деньги, мотаясь по галактике, и нигде не находя покоя и забвения. Головные боли и безумные идеи, тяжкий бред и несбыточная мечта, о которой ты знаешь, наперебой терзали меня и я не находил спасения.

И вот в одном из космопортов со мной случился очередной приступ. Мне было так плохо, что я стал биться головой о пол и скоро потерял сознание. А когда очнулся, увидел мать. Я не помню свою мать, но лицо этой женщины светилось такой заботой и добротой, что я подумал, что это моя мать. Это была медсестра тиртанского миссионерского госпиталя. Её звали Аданта. Она была некрасива, маленького роста, широколицая с большими руками и ногами, но её глаза светились такой нежностью и лаской, что я полюбил её. Она выхаживала меня, как больного ребёнка, сидела у моей постели днём и ночью, держала мою руку в своей, когда я метался в лихорадке. А потом её командировка закончилась и, перед тем, как улететь на Тиртану, она зашла проститься. Я был в таком отчаянии, что она пожалела меня и позвала с собой. Я полетел с ней.