Дворянство. Том 2
Шрифт:
— Идемте, — решительно выговорил Оттовио, медленно, стараясь не заикаться. — Раньше начнем, раньше закончим.
— Ваша правда, мой господин, нет ничего хуже драки под летним солнцем, — согласился Шотан, откидывая полог.
Тяжелая плотная ткань отошла в сторону, и окружающий мир буквально ударил по чувствам Оттовио. Шум, цвет, блеск… Ржание коней, лязг оружие, марш немногочисленной пехоты, которой нет места в этой битве, она прикроет обоз. Отрывистые команды, перекличка, указания сержантам. Знамена, флажки, штандарты. Молодой император увяз, потерялся в этом калейдоскопе. Но хуже всего были взгляды. Юноша в прекрасном доспехе привлекал к себе внимание, как магнит, и с каждой секундой все больше глаз обращалось к нему.
Один из гетайров подвел коня,
Речь… все-таки надо сказать речь, что бы там ни говорил Безземельный. Император огляделся, чувствуя, как разум снова поддается волне паники. Все, абсолютно все, кто мог видеть повелителя, смотрели на него и ждали. Первые лучи рассветного солнца играли отблесками на сверкающей стали, расцвечивали многоцветные гербы. Выше всех поднимался штандарт со Сломанными Ветвями, символом Готдуа. И больше ни единого знамени какой-либо приматорской семьи. Никто из великих фамилий не прислал помощь, все как один сослались на то, что им необходимо больше времени для набора войск во исполнение присяги.
Никто…
И полемарх, глава Церкви, сослался на тяжкую болезнь. Все архонты срочно разъехались по важным делам, только бы не сопровождать Императора в короткой и отчаянной кампании. При войске находился всего лишь экзарх, самый невлиятельный из тех, что оказались под рукой полемарха. Пастырь откровенно тяготился обязанностью и регулярно срывался на речи о прекращении убийственной розни, договоре и преломлении хлеба с солью. Церковь не верила в императора Оттовио и не желала быть причастной к его неудачам, чтобы затем не объясняться с торжествующими победителями.
И, думая об этом, молодой император вдруг ощутил яркий, обжигающий укол чувства, которое было знакомо, но слабо, очень слабо. Восьмой сын не мог позволить себе роскошь испытывать его, а кукла регентов не имела в том потребности. Но сейчас, будучи настоящим повелителем во главе собственной армии, император понял — он может чувствовать все, что угодно. В том числе и ярость, деятельную злобу, настолько сильную, что даже страх отступил на несколько шагов.
Немилосердно скрипя доспехами, Оттовио подошел к своему знамени, которое он впервые почувствовал не заемным, а своим. Личной собственностью, за которую он в ответе и которая дает ему Право. Император закрыл глаза, коснулся левой рукой восьмигранного древка, прижался к нему лбом. Гетайр, державший штандарт, кажется, престал дышать от священного восторга. Шотан продолжал добирать кандидатов, и теперь их — верных и юных сподвижников Императора, насчитывалось двадцать семь человек. И всем было уготовано место в первой линии, по левую и правую руку от Хлебодара. Кто-то неизбежно умрет, оставшиеся же пройдут крещение сталью и кровью, превратятся в сподвижников, что верны повелителю до самой могилы.
Повинуясь мгновенной вспышке инстинкта, Оттовио опустился на правое колено, не отпуская древко. Даже кони умолкли, и в окружавшей императора тишине громко скрипели металлические ноги. Далеко отсюда, за широким полем — искусно выбранной Шотаном ареной для кавалерийской сшибки — бесновались, орали, выкрикивали оскорбления противники, но с тем же успехом они могли шептать или писать хулительные слова. Их не слушали и не слышали. Даже пехота и стрелки, которым суетные ритуалы благородных были до свечки, начали присматриваться к тому, что делал молодой вождь.
Вспомнив учение Биэль об искусстве выжидания, юноша медленно сосчитал про себя до пяти, затем поднялся и откинул вниз чашу бувигера, оттянул ватную пелерину, открывая рот.
Как там говорил Шотан? Не ссать. С нами бог. Обещание грабежа. Мы победим. И грубая шутка.
— Я вижу перед собой доблестных воинов! — прокричал Оттовио изо всех сил. — Храбрых мужей, которым неведом страх!
Его слова расходились, будто круги на воде, шепотом или скороговоркой
пересказывались тем, кто не расслышал или оказался слишком далеко.— Я вижу, как Господь улыбается, глядя сверху на нас! И Он радуется, видя, как много врагов нынче стоит против нас!
Оттовио широким жестом показал в сторону противника, где тоже реяло множество флагов, числом побольше, нежели над императорским войском. Существенно больше.
— Ведь Пантократор милостив и щедр! Сегодня Он отдает нам их жизни, их выкуп, все, что они принесли на это поле для нашей славы и нашего богатства! К полудню самый последний пращник станет богачом!
Оттовио сильно сомневался, что даже если удастся вырвать из пасти врага достойную победу, и добыча окажется велика, то ее хватит на легких пехотинцев. Но сначала надо выиграть, а все остальное будет потом. Кроме того, голозадым пешцам наверняка любая монетка окажется в радость. А если ты чувствуешь себя богачом, значит, богач и есть. Еще найдется время, чтобы стать щедрым и удачливым вождем, но Шотан верно заметил — без сегодняшней победы ничего этого не будет.
Народу идея понравилось. Минутами ранее тишина расходилась кругами, заставляя каждого навострить уши, а сейчас наоборот, усиливался одобрительный гул.
— Мы заберем все! — для верности повторил Оттовио, надрывая глотку в стремлении докричаться до каждого. И, кажется, у него получалось. Даже экзарх со свитой, обряженные в фиолетовые и желтые халаты, начали подбираться ближе, надо полагать, для красивого благословения войска перед битвой. Еще бы, правитель четко и ясно обозначил, на чьей он стороне, какую веру избирает. Это дорогого стоило, игнорировать подобное уже не получится.
— Мы! Заберем!! Все!! — проорал Оттовио в третий раз, уже под рев одобрения. Досчитал про себя до трех, а затем добавил. — Кроме дерьма в их штанах! Его наши враги унесут с собой!
Если бы эту картину видела Елена, она, пожалуй, сказала бы, что юноша «купил» аудиторию. Но женщина узнала об этом позже, в кривых и неточных пересказах. Оттовио вскинул обе руки, развел их пошире, медленно повернулся, будто желая заключить в объятия всю свою армию. За его спиной Шотан ударил себя в грудь латной перчаткой, затем еще раз и еще, его примеру последовали гетайры, телохранители Оттовио, жандармы роты графа, во всем подражающие командиру. И прочие кавалеры тоже. Подтянулась и пехота, кто не имел звонкой кирасой, стучал о землю древком или просто орал, повинуясь жесткому ритму.
А ведь трусливость полемарха и его своры единобожников может пойти на пользу, неожиданно трезво подумал Оттовио. Во благо, причем великое. Здесь нет ни единого церковного иерарха настоящей величины, а, следовательно, никто не сможет присвоить себе военный успех мирского владыки. Никто не заявит, что это его присутствие, заступничество и молитвы уловили победу, как рыбу в сеть. А если попы и наберутся такой наглости, над ними от души посмеются те, кто своими глазами видел поле боя. Если этим утром солнце удачи улыбнется молодому императору… победу не придется делить ни с кем.
Оттовио взмахнул молотом и завопил, вращая глазами, присоединив свой не слабый голос к общему реву бойцов. Он кричал им, стараясь заглушить могильный шепот в ушах, повторявший раз за разом «ты умрешь… сегодня твой последний день…». А воины отвечали ему, признавая, по крайней мере, здесь и сейчас своим лидером. Тем, кто поведет всех на бой, нанесет первый удар и хотя бы в силу этого имеет право на уважение.
Он не знал, как выстроена баталия и как расставлены роты, выдвинуты ли стрелки вперед или стоят по флангам. Участвует в бою малочисленная пехота или сразу отправлена к обозу. А если бы и знал, то все равно забыл бы в мгновение ока, потому что в крови юноши пылал огонь ужаса и одновременно боевого экстаза. В голове крутилась лишь одна мысль, обрывок заученного ордонанса — «поступать так, как они посчитают необходимым: либо атаковать их конников, коль скоро они там будут, либо их лучников, либо обойти кругом и ударить сзади, ибо это может оказаться очень выгодным».