Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Нельзя было оставлять на произвол судьбы и расправу карателей сербов, молдаван и валахов. Сербское восстание поначалу было направлено против дахиев – янычарских начальников, вышедших из повиновения султана и творивших в Белградском пашалыке все, что им было угодно. И повстанцы, и турецкие войска приступили – порознь – к военным действиям против янычар и довольно быстро освободили от них пашалык. Но сербы сражались не ради восстановления над ними султанской власти, их пути с османами разошлись, восстание вполне естественно превратилось в антитурецкое. Попытка заручиться поддержкой Вены провалилась, и повстанцы обратились к России. В письме кнезов к А.Я. Италийскому (май 1804 года) говорилось: «Наше желание есть, чтобы ходатайством святым русской непобедимой державы <мы> свободу получили наше христианство хранить и монастыри воздвигать и от нестерпимого ига турецкого избавиться»^[355]. Формировалась программа автономии наподобие той, которой пользовались Дунайские княжества и Ионическая республика. В сентябре 1804 года представители повстанцев прибыли в Петербург с просьбой о защите и покровительстве. Их приняли приветливо, но с некоторой сдержанностью: самодержавие хлопотало о возобновлении союза с Османской империей и в ссоре с ней не было заинтересовано. Помощь деньгами и оружием была оказана, Италийскому предписали настаивать перед Портой на даровании сербам привилегий, аналогичных тем, что имелись у Дунайских княжеств. На успех демаршей не надеялись и поэтому советовали сербам не складывать оружия. Повстанцы не без успеха сопротивлялись турецким войскам. Лишь летом 1806 года последние перешли к широкому наступлению, воспользовавшись ослаблением российских позиций после поражения у Аустерлица и резким усилением влияния Франции. Из Парижа раздавались призывы расправиться с сербскими мятежниками. Еще в январе 1806 года представитель повстанцев Петр Ичко вступил в переговоры с Высокой Портой, и этот факт сам по себе говорил, с какой озабоченностью относились в Стамбуле к восстанию. Споры, главным образом по вопросу о размерах дани, длились полгода. Султан пошел на уступки, согласившись на предоставление сербам внутренней автономии (так называемый Ичков мир). Но надвигалась Русско-турецкая война, напор на сербов ослабел, их вожди отказались признать Ичков мир, взяли Белград и Шабац, омрачив этот крупный успех массовым избиением мусульманского населения. В марте 1807 года в Белград прибыл посланец султана с условиями приемлемого для Высокой Порты мира. Поскольку они включали требование об участии сербов в войне против России, повстанцы их отвергли.

Молдавия и Валахия стали театром военных действий и были заняты российскими войсками.

Но об этом – ниже.

* * *

Поворот во внешней политике был крайне непопулярен в дворянских, военных и купеческих кругах России. Удаленные в отставку друзья молодости императора вели проанглийскую пропаганду. Царю и канцлеру следовало продемонстрировать, что дружба с Бонапартом кое-какие дивиденды все же приносит, и они принялись оказывать нажим на французского посла А. Ж. Савари. Александр полагал, что, если Османской империи «все же суждено рухнуть, положение России позволяет ей надеяться унаследовать часть ее останков». Посол передавал в Париж высказывание Румянцева относительно Дунайских княжеств: «Будет лучше, если вы предоставите их нам сегодня, чем тогда, когда это не будет иметь для нас двойной цены». Савари не был профессиональным дипломатом, он служил больше по полицейской части, но и он сознавал недружелюбие окружающей аристократии, непопулярность французского союза и предупреждал, сколь опасно идти на обман питаемых в Петербурге надежд^[356]. Сменивший его в конце 1807 года тонкий дипломат А. Коленкур чуть ли не в первом своем донесении предупреждал: царь «лично не имеет никаких видов на расширение, но, чтобы оправдать в глазах народа или, лучше сказать, знати и армии союз с Францией и объявление войны Англии, нужно показать, что из этого извлечена выгода»^[357]. Послы говорили Наполеону суровую правду, но он тянул, и лояльный к России Коленкур, послушный инструкциям, лицемерил в переговорах.

Все это было совершенно неприемлемо для Александра, а по мере того, как исчезал тильзитский синдром и стали проступать слабости в позиции «владыки полумира», – попросту нетерпимо. Посол в Париже граф ПА. Толстой, в прошлом боевой генерал, раньше других распознал химерическую суть выдвигавшихся время от времени Бонапартом проектов раздела Турции. Его вежливая и холодная сдержанность доводила Наполеона до бешенства. В декабре 1807 года посол писал царю: «Надежда восстановить с сим правительством долговременный и основательный мир есть обман, коим ослепляются слабые умы, не чувствующие в себе никакой силы сопротивления, теряя тем самым время и самые способы приуготовить себя к обороне. Действия необузданной власти императора Наполеона, деятельность и искусство людей, его окружающих, необыкновенны. Гишпания и Португалия скоро падут под иго Франции, а потом восстановление Польши будет предметом его славолюбия». Следует, не мешкая, готовиться к схватке с ним, «ежели же не примутся нужные меры, то внезапно и с удивлением увидим мы французские армии на границах наших, и тогда последствия будут неисчислимы». В другом письме Толстой предрекал: «Прежде, чем напасть на русского колосса, Наполеону необходимо сокрушить все вокруг него, постараться полностью его изолировать, отделив от него Австрию». Что же, посол не только правду говорил, но и вперед смотрел.

В 1808 году прозвучали первые удары колокола, предвещавшие упадок и гибель наполеоновской державы. Правда, тогда ни сам император, ни его недруги об этом не задумывались. В феврале британское правительство устами короля Георга объявило, что намерено сражаться до конца. В мае испанцы восстали против попытки порабощения своей страны. В июле под Бейленом впервые сложил оружие целый корпус французских войск. В Португалии высадились британские войска под командой генерала Артура Уэлсли, будущего виконта, графа и герцога Веллингтона, и двинулись в Испанию. А сам Наполеон, в полном соответствии с мрачными предсказаниями Толстого, стал готовиться к расправе над древней и непокорной испанской землей.

Союз с Александром, связывавший тому руки, стал ему нужен позарез. Еще 2 февраля 1808 года он сочинил царю письмо, полное заманчивых, но ни к чему не обязывающих обещаний. Он провозглашал наступление «эпохи великих перемен и великих событий», предлагал организовать поход на Индию, ввернув намек на то, что согласен на «предварительные условия», связанные с этим предприятием. Посол Коленкур получил другое письмо, предназначенное царю, коему надлежало вручить копию. В нем Наполеон свидетельствовал о своей готовности подумать о разделе Османской империи. Не случайно предложение делалось не в прямом обращении к Александру, а в бумаге, относившейся к разряду внутренней переписки, в первом случае упоминание о судьбе султанских владений носило на себе печать международного обязательства, во втором это было размышление вслух.

Пребывая во власти иллюзий, канцлер Н. М. Румянцев приступил к совещаниям с Коленкуром. Разложили карты, делили шкуру неубитого медведя. Румянцев был щедр: Дунайские княжества и Болгария, а заодно Константинополь с Проливами – России; Эпир, Фессалию, Морею, Албанию, острова Эгейского моря – Франции; привлечь к разделу Австрию, посулив ей Боснию и Герцеговину. Коленкур счел нужным заметить, что не уполномочен ни принимать, ни отвергать какой-либо план, но воспротивился лишь против передачи обоих проливов России и предложил выделить Франции Дарданеллы^[358]. Румянцев возражал, и стороны приняли соломоново решение и составили два проекта договора, выражавших точку зрения того и другого правительства. Самодержец, полагавший, что затея Румянцева чревата европейским катаклизмом, тем не менее не мешал разглагольствованиям министра, а Коленкур, в соответствии с полученными инструкциями, «проявлял интерес» к излагаемым схемам^[359].

Внимание Наполеона приковал к себе Запад, турецкие дела отошли на второй план. Он решил самолично наказать пиренейских строптивцев и подчинить себе Испанию. И тогда, по словам А. Ф. Миллера, фантастика была изъята из русских планов, химерические прожекты раздела Османской империи оставлены и внимание сосредоточено на приобретении Дунайских княжеств^[360].

То, что он накрепко застрял на Пиренеях, видимо, не сознавал тогда ни сам полководец, ни кто-либо иной. Но то, что происходило нечто из ряда вон выходящее, проницательный Александр Павлович не мог не замечать. Наполеон заманивал его на свидание, а царь, отличавшийся страстью к путешествиям, тянул и медлил. Время играло ему на руку, не он, а французы жаждали договоренности. Вырисовывалась некоторая возможность маневрирования.

Лишь осенью 1808 года Наполеону удалось заманить царя на свидание в Эрфурте. Бонапарт демонстрировал перед ним свое могущество. В город прибыла старая гвардия, парады следовали один за другим, императора французов окружала толпа подобострастных королей, князей и герцогов. По вечерам публику услаждала своими представлениями «Комеди Франсез», спешно вызванная из Парижа. Но ведь раньше в подобном антураже нужды не ощущалось! Трещины в системе наполеоновского господства проступали все явственнее. В Испании полыхала война, Австрия готовилась скрестить мечи с завоевателем. Шарль Морис Талейран, тот самый, что участвовал в переговорах в Тильзите и воплощал на бумаге волю Наполеона, предложил Александру свои услуги осведомителя. Старый лис совершал третье в своей жизни предательство.

Уточнения, внесенные в Эрфурте в «тильзитскую систему», были в общем на пользу царю. Наполеон согласился на переход к России Дунайских княжеств и Финляндии, на вывод своих войск из Пруссии, признал присоединение Грузии, не возражал против предоставления Сербии автономии. Царь в общей, ни к чему не обязывавшей форме обещал оказать Наполеону содействие в случае его войны с Австрией. Но само упоминание о такой возможности свидетельствовало, что позиции Бонапарта в Центральной Европе не так уж сильны. Да и Александр умел лицемерить ничуть не хуже своего партнера: помогать тому душить Габсбургскую монархию и убирать тем самым с европейской шахматной доски одну из последних фигур, мешавших всевластию Франции, он не собирался. Но он отвел и предложение эрцгерцога Карла – пойти на союз с Веной в обмен на ее поддержку в приобретении Дунайских княжеств. К переговорам с корсиканским обольстителем он остыл, и, невиданное дело, назначенный послом в Париж А. Б. Куракин остался вообще без инструкций. Информация оттуда поступала разведывательным путем, хотя и под дипломатической крышей. Важнейшим источником информации служил «кузен Анри», он же «библиотекарь» и даже «Анна Ивановна», а именно Ш. М. Талейран, передаточной инстанцией – «танцор» (посланный в Париж К. В. Нессельроде). Царь именовался Луизой, а Наполеон, чтобы никто не догадался, о ком идет речь, – был наречен чисто русским именем Терентий Петрович. Информация после 1810 года сомнений не оставляла – следующей жертвой завоевателя станет Россия^[361]. В 1809 году эту роль, в точном соответствии с графиком, составленным А. П. Толстым, сыграла Габсбургская монархия. На этот раз австрийцы стойко сражались, Наполеон добился их капитуляции, но большой кровью: бой под Ваграмом длился два дня. Австрия по Шенбруннскому договору (октябрь) утратила многие земли, включая выход к Адриатическому морю на Далматинском побережье.

Отсутствие по-настоящему крупных успехов на Дунае затрудняло и оттягивало заключение мира с Турцией. Злой рок преследовал главнокомандующих. Вслед за И. И. Михельсоном сошел в могилу фельдмаршал A. A. Прозоровский. Пришедший ему на смену Петр Иванович Багратион успешно провел кампанию 1809 года – удалось занять крепости Измаил, Брэила и Мачин, осадить Силистрию, отбить турецкое наступление на Бухарест. Но генерал нелицеприятно докладывал царю: «Удостоверился я совершенно, что силами и способами, в распоряжении моем состоящими, я отнюдь не буду в состоянии принудить визиря к заключению мира в продолжение нынешней кампании»^[362]. Осенью тиф и лихорадка стали косить солдат, и Багратион отвел войска на левый берег Дуная.

В 1810 году новый командующий, Н. М. Каменский овладел Пасарджиком и Силистрией, Джурджу, Шиштовым, Плевеном (Плевною) и после тяжелой осады – Шумлой и Рущуком (Русе). Следуя традиции, он отвел войска на зиму на левый берег Дуная, оставив на правобережье лишь небольшие гарнизоны в крепостях. Сам Каменский в следующем году скончался.

В октябре 1809 года Румянцев отправил в Дунайскую армию предполагаемые условия мира. Они предусматривали амнистию участникам сербского восстания и предоставление сербам автономии (права «полной свободы установить собственное внутреннее правление по общему желанию народа»), турецкие войска ни под каким предлогом не должны были появляться в Сербии, а Порта – вмешиваться в их дела. Предложения предусматривали «вольную навигацию на морях и водах, Блистательной Порте принадлежащих, не только одним купеческим, но и всякого рода военным судам российским». Единственное ограничение состояло в том, что одновременно через Проливы не могло следовать больше трех кораблей под Андреевским флагом. Статья о Дунайских княжествах гласила: «Княжества Молдавия и Валахия вместе с Бессарабиею присоединяются на вечные времена к Империи Всероссийской, так что отныне впредь река Дунай пребудет границею между империею Всероссийской и Портою Оттоманскою». Последняя также должна признать вхождение Грузии в состав Российской империи^[363].