Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Каподистрия не строил иллюзий насчет последствий предпринятых шагов, войну он считал неизбежной: «Не спрашивайте меня, через сколько дней наши войска получат приказ выступить. Я не знаю этого и не хочу знать. Для меня достаточно знать, что если в день, когда они должны будут выступить, они останутся еще на месте, я буду мертв для политики»^[412].

Войска не выступили. Столкнулись две позиции: горячего греческого патриота, готового без оглядки вовлечь Россию в дипломатически совершенно неподготовленную войну, и царя, подобного курса опасавшегося и не желавшего расставаться с надеждой на христианскую солидарность монархов.

Вслед за ультиматумом в Стамбул Нессельроде направил депеши в Лондон, Париж, Вену и Берлин с просьбой поддержать российские требования; в случае провала демарша в Турции царь запрашивал у европейских государств мандат на войну, заранее заверяя, что ее цели будут оговорены с державами (и отказываясь тем самым от экспансионистских «излишеств»), Александр потерпел оглушительный провал. Взять турок на испуг не удалось. В Лондоне его ожидал холодный душ. Р. Каслри, видимо, в раздражении от того, что царь вышел из повиновения, дал понять послу Х. А. Ливену, что «британский кабинет хотел бы видеть Оттоманскую Порту одержавшей верх» и таким «простейшим способом» прекратить «осложнения» на Востоке. В сентябре четыре державы учинили демарш, но не перед турками, а перед греками, в котором поучали мятежников: «Всякое восстание против законного монарха равно порицается как высокой моралью Святого Евангелия, так и принципами чистой политики»^[413]. Российские оппоненты выступили в полном соответствии с постулатами Священного союза, и возглавляла их Великобритания, в союзе не состоявшая. Налицо был серьезный раскол в ассоциации, и не в пользу России.

Угроза противодействия держав, трудное финансовое положение, неготовность армии к новым тяжелым испытаниям, не зажившие еще после Отечественной войны раны – все эти сугубо реальные факторы беспокоили царя. Тревожило его и положение в России. В 1820 году произошли волнения в привилегированном Семеновском полку, вызванные жестокостью командира, и Александр Павлович не скрывал своих опасений перед A. A. Аракчеевым: «И в России под государственное здание подведена пороховая мина карбонаризма»^[414].

Пришлось возвращаться к старой тактике уговаривания без надежды на успех. В услугах энергичного и рискованного ходатая по балканским делам в лице Каподистрии перестали нуждаться. Уход грека совпал с утверждением царя, и уже навсегда, в охранительном курсе: никаких зигзагов в сторону либерализма, с легким вольномыслием «дней Александровых прекрасного начала» покончено, государственный интерес усматривался в сохранении крепостничества в России и в консервации легитимных режимов в Европе.

Но тот же государственный интерес требовал на Востоке иной линии поведения, взвешенной поддержки национально-освободительного движения, без рискованных, чреватых войной и изоляцией шагов, на которые горазд был граф Иоанн Антонович. В объяснениях с царем он прибегал к предельно допустимому по решительности перед коронованной особой тону: он покинет свой пост, если не захотят предпринять то, что должно (то есть воевать)^[415]. Не захотели. Каподистрия попросился в длительный отпуск по состоянию здоровья. Все понимали – это отставка, хотя ему сохранили жалование, что позволяло проживать безбедно в Швейцарии. В отечественной историографии она вполне правомерно сочетается с утверждением внешней политики страны на позициях консерватизма. Думается, это положение можно дополнить и другим: не мог Министерство иностранных дел возглавлять человек, для которого на первом месте стояли интересы греческого и, шире, балканского освободительного движения, о чем он сам свидетельствовал: «Что мне высокое благоволение императора Александра, если я не воспользуюсь им для помощи тому народу, к которому я исключительно принадлежу», и не останавливавшегося во имя этой поддержки перед прыжком России в неизвестность, каковым явилась бы война.

Министром долгие годы оставался Карл Вильгельмович (позднее – Васильевич) Нессельроде, которому Ч. Вебстер давал уничижающую характеристику: личность «с душой, погруженной в рутину при отсутствии каких-либо собственных идей, кроме разве отвращения ко всему новому и либеральному»^[416]. Дореволюционная и советская историография не знали к нему пощады. Рискнем все же сделать одно замечание. Никаких собственных идей Карл Васильевич не имел и в них не нуждался. Он был верным слугой императоров, фанатиком департамента, трудягой, исписывавшим горы бумаг (а дома он находился под каблуком жены Марии Дмитриевны, урожденной Гурьевой, по прозвищу «петербургская ведьма»). Внешней политикой управлял единолично Николай I, в советниках не нуждавшийся. Однако опыт есть опыт, и в рамках царских повелений в 1820-е годы при подготовке войны с Турцией Нессельроде проявил себя достаточно умелым тактиком.

* * *

Петербургский кабинет после разрыва отношений с Портой ощутил все неудобства ситуации «ни мира, ни войны». Нет смысла блуждать вместе с российской дипломатией по бесконечному лабиринту, именовавшемуся поисками путей умиротворения Греции. В отличие от древнегреческого, выход из него вообще отсутствовал ввиду непримиримости сторон, и никакая нить Ариадны не могла вывести из него изрядно уставших в блужданиях россиян. Четыре года прошли в суете. Возможности прямого общения с Высокой Портой не существовало, и полная безысходность ситуации побудила ведомство иностранных дел обратиться к посредническим услугам лорда Перси Стрэнгфорда, британского посла в Константинополе, хотя тот был известен своими протурецкими симпатиями. Это было все равно, что пустить козла в огород стеречь капусту. Какое-то время бег на месте продолжался с участием англичанина. В поисках выхода из тупика Нессельроде в январе 1824 года сочинил «Записку об умиротворении Греции», предложив образовать на ее территории три автономных княжества. В плане историческом следует отметить ее положительную сторону – впервые великая держава предлагала возродить греческую государственность на столь значительном пространстве, включающем Морею, остров Крит, Эпир, Акарнанию, бывшее венецианское побережье Адриатики, Беотию, Фессалию и Аттику^[417].

Инициатива повисла в воздухе, привлечь державы к обсуждению проекта не удалось, турки встретили в штыки идею коллективного вмешательства европейских государств в отношения султана с его взбунтовавшимися подданными. Неожиданный афронт получило творение Нессельроде со стороны греков, добивавшихся полной независимости и в то время успешно сражавшихся с османскими карателями. «Ноту с севера» они сочли несправедливой и жестокой, и свой протест направили в Форин-офис, заключив его знаменательными словами: «Разве можно сегодня сомневаться в том, что греки достойны независимости?»^[418]. Свои взоры в поисках поддержки эллины обратили не к Петербургу, а к Лондону.

В 1822 году Р. Каслри, страдавший манией преследования, покончил жизнь самоубийством: будучи оставлен без присмотра в загородном доме, он зарезался перочинным ножом. Ему на смену пришел Джордж Каннинг, крупнейший государственный муж Британии XIX века, уже выступавший на страницах нашей книги. Он не участвовал, подобно своему предшественнику, в конгрессовой дипломатии и относился критически к Священному союзу. Британией тогда безоговорочно управляли лендлорды и сквайры, используя для этого сохранившуюся со Средневековья систему округов, при которой депутатов в Палату общин посылали многочисленные захиревшие, а то и вымершие «гнилые» и «карманные» местечки, а не рожденные промышленной революцией большие города. Могущественная торговая, индустриальная и банковская буржуазия к власти не допускалась. Тори (консерватор) Каннинг стремился смягчить ее недовольство и умерить оппозиционность учетом ее экономических интересов. Он поверг в оцепенение ретроградов во главе с герцогом Веллингтоном, признав независимость сражавшихся против испанского ига латиноамериканских государств и распахнув тем самым британскому капиталу двери на рынки Южной Америки. 25 марта 1823 г. Каннинг поразил европейские дворы, признав восставших греков воюющей стороной. Свое решение он расценил как акт, направленный на поддержание коммерции: «Турки не способны обеспечить безопасность британской торговли, следовательно, мы должны были рассматривать греков или как пиратов, или как воюющую сторону»^[419]. Относиться к борцам за свободу как к морским разбойникам и вешать их по стародавнему обычаю на реях не годилось.

Объективно он нанес тяжелый удар по принципам Священного союза, сильно ободривший повстанцев. В Лондон прибыли делегаты их временного правительства А. Орландос и А. Луриотис с целью заключения займа на 800 тысяч фунтов стерлингов. Банкирский дом «Лонгэм, О'Брайан и К?» взялся за его размещение. Каннинг отказался принять посланцев официально, но запросил у них информацию о положении в Греции.

Британские акции на Балканах поднимались, российские падали. В Лондоне не вспоминали об идее Каслри, что отдать мятежников на растерзание карателям – это простейший способ умиротворить их. Открывалась перспектива прочного утверждения на земле эллинов, и желательно без помех с российской стороны. Все потуги Петербурга сколотить общий фронт держав провалились. Посол в Вене Д. П. Татищев именовал позицию союзников «системой надувательства». Форин-офис паразитировал на бессилии царской дипломатии^[420]. Но всякому терпению приходит конец.

В декабре 1824 года Татищев получил указание – высказать свое личное предположение, что Россия может и одна, без постороннего содействия, завершить дело. Х. А. Ливену предписали прекратить сношения с Каннингом ввиду их полной бесплодности. МИД запросил и его, и других ведущих представителей за рубежом о дальнейших шагах по выходу из кризиса. По мнению Ливена, четыре года переговоров с «самым бессильным из правительств», турецким, ничего не принесли и в качестве награды за свое более чем великодушное поведение Россия покинута всеми. Остается одно средство – война, которая, чтобы застать Европу врасплох, должна быть быстрой и решительной. Сходные мысли выражал посол в Париже К. О. Поццо ди Борго: на Балканах всякий руководствуется своими интересами, только у России «нет ни места, ни роли. Ни Европа, ни турки, ни греки не обращают на нас никакого внимания». Дипломат полагал, что открытого противодействия надвигающейся войне со стороны «союзников» ожидать нечего, даже Меттерних «ограничится изворотливостью и интригами и так называемой нравственной поддержкой или тайной помощью Турции»^[421].

Упоминания о монархической солидарности исчезли из российской дипломатической переписки, одолевали земные заботы, назревала угроза вытеснения с Балкан. Александр I доживал последние месяцы. Вечный странник («Провел всю жизнь в дороге и умер в Таганроге») скончался в ноябре 1825 года, и на престол вступил его брат Николай, молодой человек, малоизвестный в стране. Он не числился наследником-цесаревичем, титул носил второй сын Павла Константин. Что тот заранее отказался от царствования, знал определенно лишь почивший император. Неразберихой с престолонаследием воспользовались декабристы, выступившие на Сенатской площади 14 декабря. Николай быстро, решительно и жестоко подавил восстание и вступил на трон, будучи, по собственному признанию, совершенно неподготовленным к исполнению высокой царской миссии. Его воспитанием занимался не швейцарский просветитель Лагарп, как старших братьев, а прибалтийский солдафон Ламздорф. Новому венценосцу предстояло доказать стране, на что он способен, его личный авторитет равнялся нулю. В дворянских кругах царило беспокойство, недавнее восстание показало распространение революционных настроений в офицерском корпусе, армию следовало занять победоносной войной, перед общественностью предстать защитником национальных интересов, для чего не существовало более действенного средства, нежели выступление в защиту героических и страдающих греков.