Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
В Лондоне встревожились: пускать российский корабль в свободное плавание по греческим водам опасно, разрешить проблему в узком кругу (Лондон – Стамбул – Навплия) не удается, надо связаться с Петербургом и попытаться ограничить его самостоятельность. Каннинг стал наведываться в салон Дарьи (Доротеи) Христофоровны Ливен, в девичестве Бенкендорф, сестры шефа жандармов и супруги посла, дамы просвещенной, острого ума и, по мнению многих современников и исследователей, подлинного российского представителя в Англии. Любезность министра не знала предела, он усвоил доверительный тон: не следует полагаться на «двусмысленную правдивость лорда Стрэнгфорда» (что правда, то правда!). Вена прикрывается «тенью нейтралитета, но верить ей нельзя, ее агенты помогают туркам (совершенная истина!). При вручении Х. А. Ливеном новых верительных грамот король Георг IV вышел за рамки протокола и рассыпался в похвалах царю: «Твердое и величественное поведение посреди достойных сожаления сцен 14 декабря вызвало у него восхищение».
В Петербурге встретили британские авансы благосклонно, сознавая, что позиции Лондона и Вены отличаются не только в нюансах. Габсбургская монархия в лице канцлера К. Меттерниха не допускала даже идеи образования христианских государств на Балканах, поскольку они могли стать центром притяжения для проживавших в ней сербов и румын. У Великобритании подобных опасений не существовало. Каннинг допускал государственное строительство в регионе, но осторожное и ограниченное, чтобы оно не угрожало существованию Османской империи. Он решил изменить отношения с Россией и от саботажа ее усилий по урегулированию балканских дел перешел к более тонким маневрам. Раз предотвратить ее выступление безнадежно, следовало лишить его одностороннего характера, связать партнера, взять под свой контроль процессы, замедлить их ход, изыскать приемлемую для Великобритании и Высокой Порты формулу договоренности с греками.
Следовало спешить. Военное счастье отвернулось от инсургентов. Султан обратился за помощью к своему могущественному вассалу, правителю Египта Мухаммеду Али. В феврале 1825 года на юге Греции, в Морее, высадились две вооруженные и обученные по-европейски египетские дивизии под командованием сына паши, способного полководца Ибрагима. Они заняли Сфактерию, крепость и порт Наварин. Временную столицу Греции Навплию (Навплион) генералу захватить не удалось, но вся Морея подверглась разгрому. По поступавшим в Петербург сведениям, Ибрагим обращал в пепел города и села, вырезал их обитателей, обращал в рабство женщин и детей. В 1825 году в Лондон поступило обращение греческого правительства с просьбой об установлении над страной британского протектората («акт подчинения»). Предложение в таком виде не устраивало Уайтхолл, ссориться с Портой кабинет не собирался. Дабы смягчить недовольство Стамбула, появилась королевская прокламация о нейтралитете. Но и сидеть сложа руки не годилось, можно было досидеться до русско-турецкой войны с ее непредсказуемыми последствиями к ущербу для Лондона. Под градом неудач инсургенты поскромнели. Форин-офису удалось выяснить, что они согласятся на автономию. А чтобы не потерять контроль за событиями на «русском фланге», Каннинг снарядил в Петербург герцога Веллингтона под самым благовидным предлогом – поздравить Николая I со вступлением на престол, а по сути – для обсуждения с ним всех восточных дел. В частности, он должен был предложить британское посредничество в урегулировании греко-турецкого конфликта. В случае отказа одной из сторон от предложенной услуги предусматривалось вмешательство обеих держав. И тут выглядывала ахиллесова пята инструкции, которой Каннинг снабдил фельдмаршала, в ней не предусматривалось действенных средств для побуждения Высокой Порты к сговорчивости, зато вполне определенно говорилось, что отказ Стамбула от посредничества не дает России права на войну[423]. Возникала перспектива удаления в дремучие дебри бесконечных переговоров.
Молодой царь был польщен приездом знаменитого полководца, трудно было найти более подходящую личность для предполагаемой беседы (если не учитывать отсутствия у Веллингтона дипломатических дарований). В результате вместо того, чтобы устранить угрозу русско-турецкой войны, герцог ее приблизил. Император усыпил его бдительность горячим заверением, что «пока Оттоманская империя существует, он будет рассматривать греков как взбунтовавшихся подданных».
Приезд в Петербург столь импозантной личности в Европе сочли признаком англо-российского сближения, что побудило Порту к уступчивости, и российский МИД воспользовался этим для урегулирования всех спорных с Турцией дел. Герцог, ознакомившись с подготовленной Нессельроде нотой, выразил согласие с содержавшимися в ней требованиями, они в основном сводились к восстановлению попранных турками положений Бухарестского мира 1812 года, заключенного при содействии британской дипломатии (тогда ведь остро стоял вопрос о совместной борьбе с Наполеоном). В письме Стрэнгфоду в Константинополь герцог объяснял свою покладистость: если Турция не уступит и окажется в войне с Россией, это «бесспорно поощрит греков и толкнет на восстание поголовно всех европейских подданных Порты», удовлетворение же «справедливых требований России» «приведет к смягчению обстановки»[424]. Руководствуясь теми же соображениями, кабинеты Лондона, Вены и Парижа произвели нажим на султана. Особенно старался Меттерних, вообразивший, что таким путем можно избежать «вторжения» России в греческие дела. Встревоженное турецкое правительство реагировало быстро, реис-эфенди прислал согласие на открытие переговоров.
Как нельзя более кстати для России в Стамбуле взбунтовались янычары. 15
июня в их ортах (ротах) были перевернуты суповые котлы, что означало призыв к мятежу. Султан обошелся с этой буйной вольницей истинно по-янычарски: бунтарей обезглавливали, душили (давили, как тогда это называлось), топили в водах Босфора, число жертв доходило до 20 тысяч. Янычарское войско подвергли истреблению, предстояло найти ему замену, на что требовалось время.В июле в Бесарабии открылись переговоры, 25 сентября (7 октября) была подписана Аккерманская конвенция, восстановившая в полной силе Бухарестский мир 1812 года. В ней подробно оговаривались права и льготы Дунайских княжеств, включая 7-летний срок правления господарей, предусматривалось введение в Сербии автономного правления, с перечислением его пунктов. На Кавказе утверждалась пограничная линия с закреплением за Россией городов Анаклия, Сухум и Редут-кале, уточнялось разграничение по Дунаю. Статья 7 обязывала Порту не чинить «никаких преград свободному плаванию купеческих судов под российским флагом во всех морях и иных водах Империи Оттоманской»[425].
В беседах с Веллингтоном весной царю удалось сдвинуть с места и «греческий камень преткновения», и меньше всего споров вызывало обсуждение статуса создаваемого государства. Герцог собственноручным письмом ознакомил Нессельроде с пожеланиями временного правительства. Министр от имени российской стороны выразил с ними согласие. И тем не менее в подходе к вопросу в позициях собеседников существовало труднопреодолимое различие: британская носила теоретический характер и обуславливалась согласием турок на задуманную комбинацию, на что без применения сил существовала лишь химерическая надежда. Используемые средства, настаивал герцог, «ограничатся представлениями»[426]. Вырисовывалась перспектива бесконечной говорильни.
В российском представлении приобретение Грецией автономного статуса являлось конкретной целью, достигаемой активно, причем из способов не исключалась и война. Царским переговорщикам удалось-таки изыскать формулу, позволявшую прибегнуть к «последнему доводу королей», и 23 марта (4 апреля) 1826 года был подписан англо-российский протокол, определивший расстановку сил в восточном вопросе на ближайшие критические годы. По условиям протокола, греки должны были управляться властями, «ими самими избранными или назначенными, но в назначении которых Порта будет иметь известное участие». Провозглашалась свобода совести и торговли. И, главное, полная самостоятельность в делах внутреннего управления. Зависимость от Турции фактически ограничивалась выплатой фиксированной дани[427].
Перечисленные условия были благоприятны для греков, учитывая в особенности то обстоятельство, что восстание дышало на ладан. Важно подчеркнуть, что пункт о статусе Греции был не плодом творчества тандема Нессельроде – Веллингтон, а почти совпадали с пожеланиями повстанцев, высказанными с учетом сложившейся обстановки. Правда, протокол умалчивал о границах создаваемого государства, а временное правительство претендовало на все земли, где проживали греки, что было явно нереально. Лишь ход военных действий мог прояснить вопрос о границах.
Ключевым параграфом в протоколе, с российской точки зрения, являлся третий, предусматривавший, что стороны в случае неудачи посредничества будут считать изложенные условия «за основание для примирения, имеющего состояться при их участии, общем или единичном, между Портой и греками»[428]. Запрета прибегать к военным действиям при единичном участии параграф не содержал.
Участники обменялись клятвами о своем бескорыстии – они не будут «искать никакого увеличения своих владений, никакого исключительного влияния и никаких выгод для своих подданных». Российская сторона не скрывала, что в случае тупика она не остановится перед применением «военных операции»[429].
Подписанный акт, несмотря на скромное название, – только протокол и всего лишь двое участников – имел для Петербурга геостратегическое значение, ибо знаменовал появление новой концепции балканской политики России: отказ от территориального расширения в Юго-Восточной Европе и намерение создать здесь по пограничью цепь дружественных христианских княжеств.
По здравом размышлении к двум кабинетам решил присоединиться третий, парижский. Режим Реставрации во Франции доживал последние годы, оппозиция резко критиковала его внешнюю политику за пассивность и пренебрежение национальными интересами, пугала полным вытеснением с Балкан, и Тюильрийский двор решил примкнуть к англо-российскому альянсу.
Союз трех был соткан из противоречий, партнеры не спешили вершить дела. В Петербурге убедились, что «исключительно желанием Англии остановить одностороннее вмешательство России в пользу греков было бы можно себе объяснить подписание герцогом Веллингтоном мартовского протокола». Однако тянуть без конца Лондон и Париж не могли, так можно было дождаться истребления опекаемых. В депешах Нессельроде эта истина звучала следующим образом: ничто не может быть пагубнее для первых держав континента, как «громогласно заявить, что они добьются умиротворения в Леванте, а потом оказаться не в силах или не осмелиться осуществить свою волю»[430].