Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
* * *
В 1866 году началось восстание греков на острове Крит под лозунгом «нерасторжимого союза с матерью родиной». Повстанцам удалось захватить горную твердыню Сфакию. Потом разнеслась весть – игумен монастыря Аркадион Гавриил взорвал пороховой погреб, предав смерти много карателей. Европейская общественность восхищалась отвагой потомков древних эллинов. А на земле Крита развернулась трагедия: османские войска сравнивали с землей деревни, уничтожали плантации оливковых деревьев, жители скрывались в горах. Наступил голод. На мятежный остров стали прибывать суда с добровольцами из Греции.
Все державы стремились избежать большой войны, но на этом их согласие кончалось. A. M. Горчаков считал «самым естественным» выходом присоединение острова к королевству, а в случае недостижимости этой цели – предоставление Криту широкой автономии наподобие существовавшей в Румынии[629]. Были выделены деньги на покупку голодающим критянам хлеба. Митрополит Филарет призвал паству к жертвам
Державы направили в критские воды военные корабли под предлогом защиты своих подданных от грозивших им бедствий. Капитан первого ранга И. И. Бутаков, командир парового фрегата «Генерал-адмирал», по своей инициативе стал вывозить с острова беженцев тысячами. Но единомыслие в российском обществе отсутствовало, появились оптимисты и пессимисты. Творить расправу на остров прибыл Омер-паша, повстанцы сражались стойко, на смену погибшим вставали новые бойцы – и так два года. Многим представлялось, что Балканы все в огне – Балканский союз, Критское восстание, вечно мятежная Черногория. Газета «Современные известия», отражая подобные настроения, писала: «Если бы дело дошло до действительной борьбы, если бы только между всеми было дружное согласие, к чему тут союзники и покровители? Греция с юга, Сербия и Румыния с севера, Черногория с северо-запада, восстание в середине, – разве тут устоять хоть с двадцатью Омер-пашами?»[630]. М. Н. Катков, выступая в «Московских ведомостях», придерживался иной точки зрения: Европа «начнет сочинять всякие протоколы, подпишут какую-нибудь хартию, которую турки примут, не собираясь ее исполнять». Но и он полагал: «Единство балканских народов – вот ключ к успеху»[631]. В правительственных сферах A. M. Горчаков, министры финансов М. Х. Рейтерн и внутренних дел П. А. Валуев, шеф жандармов П. А. Шувалов стояли за действия в рамках «концерта», председатель кабинета И. П. Гагарин, глава военного ведомства ДА. Милютин, Н. П. Игнатьев считали возможным прибегнуть к разрыву дипломатических отношений с Высокой Портой с целью побудить ее к уступкам. Возобладало мнение первых. В марте 1867 года представители России, Франции, Пруссии, Австрии и Италии договорились о демарше в пользу критян. Британец к пятерке не примкнул, он признавал правомерность присоединения острова к Греции, но только с санкции султана. Предложение держав о проведении на Крите плебисцита Порта отвергла.
В недрах французского правительства возник план спасения Османской империи путем ампутации отдельных ее частей. Грецию при этом предполагалось вознаградить Фессалией, частью Эпира и островом Крит. В ведомстве на Певческом мосту проект подвергся сокрушительной критике. Щедрость в нем предполагалось проявить лишь там, где существовала надежда на укрепление французских позиций. Сербия, Босния, Герцеговина, Македония отдавались на произвол мусульманского государства, подпираемого Европой. Претворение проекта в жизнь разобщит, а значит, и перессорит балканские народы. Россия помышляет о будущем христиан, Франция – об укреплении Османской империи, приходил к печальному выводу Горчаков.
Порта, убедившись, что ей ничего, кроме бумажных протестов, не угрожает, согласилась лишь несколько расширить административные права критских христиан.
Силы повстанцев иссякали, они обратились к королеве Виктории с просьбой о защите, но получили отказ. Множилось число инсургентов, полагавших нужным смириться, однако самые упорные еще держались. В августе 1868 года вожди встретились в Аскариесе и вынесли решение – добиваться присоединения к Греции. По кругу пустили чашу с кровью, каждый присутствующий пригубил ее в знак клятвы. Но в октябре руководители большинством голосов высказались за обращение к державам с просьбой о посредничестве и прекращении военных действий на условии предоставления административной автономии, обеспечивающей благосостояние жителей. О присоединении к Греции – ни слова[632].
Почувствовав силу, Высокая Порта потребовала прекратить вмешательство в ее внутренние дела. В январе-феврале 1869 года в Лондоне заседала конференция послов, по сути дела капитулировавшая перед Стамбулом. Она рекомендовала королю Георгу прекратить формирование отрядов волонтеров и не допускать вооружения судов для действий против Турции. A. M. Горчаков отводил душу, характеризуя ситуацию как «ублюдочную, негодную». Критянам предложили удовлетвориться введенным Портой 18 октября 1867 года Органическим регламентом, по которому власть на Крите принадлежала вали и командующему войсками. Первый имел двух заместителей, христианина и мусульманина, хотя христиане на острове составляли 3/4 жителей. Восстание затухло. Горчакову оставалось признать свое бессилие.
* * *
В 1870 году Франция тяжело, по большому счету, расплатилась за упрямое цепляние своей дипломатии за Парижский договор 1856 года, утратив в войне с Пруссией (а точнее – с коалицией германских государств во главе с нею) две провинции, Эльзас и Лотарингию. Вероятно, тесный военно-политический союз с Россией мог бы избавить ее от подобной участи. Но его надо было оплачивать отказом от поддержки нейтрализации Черного моря. Ничего опасного для режима Луи Наполеона появление эскадры в Севастополе не представляло, Босфор и Дарданеллы были закрыты для прохода боевых судов. В дополнение к международному запрету по их берегам располагались сотни пушек, что делало прорыв в Средиземное море просто невозможным. Но ведь итоги Крымской войны были преподнесены французской общественности как национальный триумф,
а с триумфом следовало обращаться осторожно, особенно при посыпавшихся позднее неудачах на внешнеполитическом поприще. A. M. Горчакову, когда перед ним в сентябре 1870 года появился эмиссар находившегося в бегах французского правительства А. Тьер с намеками о поддержке, оставалось лишь выражать сочувствие. Встретили посланца приветливо, ласково, разве что слов соболезнования не произносили, чтобы не унижать поверженную державу. Горчаков с горечью сказал Тьеру: «Вы найдете здесь только живые симпатии к Франции, порожденные предпочтением, питаемым в России к вашей родине, и старою общностью интересов, давно забытых»[633]. Последние слова содержали прямой упрек: Наполеон свергнут, а Франция пожинает плоды его близорукой политики пренебрежения к российским интересам. Во французских источниках сохранились свидетельства о заявлениях Горчакова и самого императора, которые российская сторона сочла не подлежавшими тогда оглашению: министр выразил надежду на заключение в будущем союза между двумя странами, а Александр II уточнил – альянс должен быть основан «на мире, а не на войне и завоеваниях»[634]. Драчливый Наполеон отошел в прошлое, следовало думать о будущем.В Берлин из Петербурга поступил совет – проявить в поисках мира мудрость и умеренность, воздержаться от территориальных претензий. В прусской столице, превратившейся в германскую, советом пренебрегли, только снизили сумму контрибуции с 6 миллиардов франков до 5.
Режим Второй империи, поборник и защитник Парижского договора, испустил дух, и российская дипломатия не замедлила этим воспользоваться. 15 (27) октября 1870 года в Царском Селе состоялось заседание правительства под председательством царя, единодушно высказавшееся за отмену пресловутых статей Парижского трактата… 19 (31) октября Горчаков выступил со своим вторым знаменитым циркуляром: Россия не считает себя больше связанной со статьями договора, запрещающими ей содержать военный флот на Черном море, говорилось в нем. Те же права возвращались султану. Россия, говорилось в циркуляре, не намерена поднимать восточный вопрос и выдвигать территориальные претензии. Горчаков выразил согласие на созыв конференции держав для утверждения других условий договора. И, главное, отмене решение императора не подлежало.
Свой циркуляр Горчаков, ставший канцлером (последним в империи!), сопроводил наставлениями адресатам. Форин-офис он уверял, что существование Османской державы можно продлить лишь с помощью отмены статей Парижского трактата, мешающих установлению гармоничных отношений между Россией и Турцией. Послу в Вене Е. П. Новикову предписывалось намекнуть в беседах, что реакция на циркуляр будет определять все в будущих связях с Петербургом. Посланнику во Флоренции следовало высоко отозваться о чувстве собственного достоинства, присущего итальянскому двору, и выразить надежду на то, что он ценит те же качества, присущие двору российскому. Наиболее резкие выражения Горчаков позволил себе в обращении к французскому кабинету, укрывшемуся тогда в Туре: причины бедствий, обрушившихся на страну, проистекают из Крымской войны и подписанного после нее мира, французы низвергли породивший зло режим Второй империи, пора приступить к искоренению зла и на международной арене[635]. Туркам разъяснили, что принятое императором решение явится залогом добрых отношений с ними.
На адресатов красноречие российского канцлера впечатления не произвело. Отовсюду поступил отрицательный ответ, Лондон сопроводил его наставлением о святости и нерушимости международных договоров.
С дядей, королем Пруссии Вильгельмом, царь связался лично, подвоха с этой стороны не ожидали, в августе Берлин в очередной раз отмежевался от Парижского договора. Но реакция и здесь последовала кислая: акция-де учинена несвоевременно, следовало бы провести ее после завершения франко-прусской войны и заключения мира. Тогда, полагали немцы, никому не придет в голову вместе с турецкими делами заняться и непомерными прусскими претензиями к побежденному и поверженному. Но Александр Михайлович понимал: железо надо ковать, пока горячо, – а в данном случае – «пока идет война, мы с большей уверенностью можем рассчитывать на благожелательность Пруссии»[636].
Естественно, переговоры о претворении в жизнь записанного в циркуляре велись в Лондоне. Первая встреча посла Ф. И. Бруннова с главой Форин-офис лордом Д. Грэнвиллом прошла в ледяной обстановке, граф встретил дипломата с каменным лицом, «он был холоден, сдержан, торжественен». И все же Бруннову показалось: «Он принял меня лучше, чем я опасался»[637].
Британец взял тайм-аут для консультаций с партнерами. Особенно хлопотать ему не пришлось – австрийцы, турки, итальянцы бросились в Лондон за советом и высказались против уступок. Но в завязавшейся переписке прозвучали нотки неуверенности. Так, австрийский канцлер Ф. Бойст признавался: «Я никогда не делал тайны из своего убеждения, что договор 1856 года поставил Россию на Черном море в положение, недостойное великой державы». В немецкий лагерь под Парижем для «категорических объяснений» прибыл лорд Одо Рассел. Он взял было решительный тон: возник вопрос, который вынудит Великобританию, «с союзниками или нет, пойти на войну с Россией». На Бисмарка его фанфаронада впечатления не произвела, он знал, что владычица морей в одиночку не воюет, и вылил на голову Рассела ушат холодной воды: русские действуют слишком мягко, им следовало бы разорвать Парижский договор, а затем, в виде уступки, согласиться на восстановление некоторых его положений. Продолжая натиск, он высказался за созыв предполагаемой конференции в Петербурге, что для союзников было равнозначно покаянию в содеянных в Крыму грехах[638].