Джульетта и духи

Через две минуты, когда ход стал совсем ровным и только одноцветные желтоватые огни проносились над их головами, Галя вдруг спросила, как бы рассуждая вслух:

– Интересно, что было бы, если бы Ромео и Джульетта остались живы?

Борис, будто даже не удивившись вопросу, чуть улыбнулся углом рта и так же, вполголоса, поведя ореховыми глазами, сказал:

– На их свадьбе отравленное вино лилось бы рекой!

Его чуть-чуть едкий смешок, казалось, отлетел эхом от свода тоннеля.

– А по-серьезному – Шекспир не вошел бы в историю как гений, а остался бы автором мелодраматического чтива-однодневки!

Галя, почти не стушевавшись, чуть улыбнувшись пухлыми молодыми губами, призналась, тихо и мягко:

– А я считаю иначе. Я бы ответила так: здравый смысл и нормальная человечность восторжествовали бы тогда над неумной многолетней враждой!

Воцарилось молчание. Грузовой поезд с двумя необычными пассажирами среди глухой ночи замедлял ход. Показалась следующая станция, хотя и почти пустая, но – на этот раз отнюдь не закрытая на капремонт.

Утром она проснулась позже Нефёда и увидела, как он собирает рюкзак.

– Давай уедем, Азочка! – бросил он ей.

И как ни странно, как будто прочитал ее мысли.

– Хватит с нас! Летим в Москву!

Что ж, это было в его стиле – одним махом удумать путешествие на джипе по Абхазии, откуда-то достать палатку, открывать ему одному ведомые связи среди местного населения, показывать утренние сюрпризы в виде крабов и дельфина, а потом – свернуть всё долой и сразу же взять обратные билеты на самолет… Он повторял неоднократно, что денег от той лавочки у него собрано много.

– Но сейчас ты ведь продаешь ее, – заметила она.

– А, ничего, разберемся! – отмахнулся Нефёд в своей обычной манере.

– Азочка, – повернулся он к ней. Когда еще он был таким?! – ну не надо было тогда так делать! Я же просил тебя вернуться, и если бы ты вернулась, всё пошло бы нормально! Тебе не следовало кричать, плеваться, топать ногами и убегать на гору! Ты бы просто получше попросила меня: Нефёд, пожалуйста, я буду осторожна, и я все-таки хочу поплыть с тобой! Ты бы сказала так, по-человечески – и я бы, конечно, согласился, мы поплыли бы вместе, и ничего бы не случилось! Честное слово, Аза, я же не говорил этого очень серьезно, а ты так серьезно восприняла мои слова, что не будешь плавать? Не стоило так к этому относиться!

Она молчала в ответ, потупившись. Что она могла сказать? Может, он и не врал.

Она подняла глаза и уже прежним взором посмотрела на его лицо. И увидела на левой щеке две красные подзатянувшиеся глубокие царапины. Прекрасно понимая, откуда они, она инстинктивно подняла ладонь, чтобы дотронуться до них, погладить… Но он моментально отстранил ее руку.

– А вот этого не надо, Аза! – произнес он прохладно и почти жестко. – Вот этого теперь – не надо!

И разговор был закончен. Ну что ж, – подумала Аза, – и это всё же было недвусмысленно: значит, несмотря ни на что, все-таки – черта между ними пролегла в эту ночь, и он подчеркнул ее: мол, помню и не забываю, и не пробуй пытаться загладить! Типа уже не загладится… Но и это тоже было в его духе!

Проснувшийся утром седой Каменидзе умылся прохладной водой и зажег первую сигару, как тут супруга донесла до него неожиданное известие: приехал сынок Рамо – наш внучатый племянник Кириак!

Словно помолодевший Каменидзе вышел на солнышко, поглядел на освещенную нависающую скалу. Навстречу шел племянник Рамо.

– Надо же! – сказал он. – Те двое странных палатку так и оставили!

– Что? – не сразу понял Каменидзе, дымя сигарой, зажатой между пальцами опущенной руки.

– Да наш пострел Кириак разведал, с русскими ребятками внутрь уже влезли и хотят там в палатке в индейцев типа играть! – доложил Рамо. – Палатка-то теперь ничейная, бесхозная! Ее даже не сложили! Вот наши шустрики уже ей и завладели!

Старик Каменидзе понял, о чем речь. Вот и в самом деле интересная та парочка… И куда же они укатили?

Он направился к своему любимому бревнышку, откуда так хорошо открывался вид на утреннее море и встающий огромный жаркий мяч солнца.

Палаточный лагерь был прежним, но если возле «шатров» уже суетились давно проснувшиеся курортники, то одна палатка, стоящая в стороне от всех – которую помогало ставить тем двоим позавчера полпляжа – действительно опустела.

Пара на лиловом внедорожнике с тонированными стеклами уехала рано утром, бросив довольно дорогую, «продвинутую» палатку и даже не подумав ее сложить. Как бросают остатки еды амбициозные клиенты дорогих ресторанов…

Шустрый внучатый племянник Кириак первым обнаружил ее опустевшей… А может, русские ребятки. Неважно.

Кто же все-таки были эти двое? Каменидзе не помнил еще такого – чтобы туристы вот так вот оставляли свои палатки…

Когда их джип уже отъехал на шоссе и набирал скорость, сидящая на заднем сиденье, молчащая до сей поры Аза сказала:

– Нефёд, ты ведь украл ту палатку, верно?

Машина чуть вильнула. Нефёд обернулся и – тотчас отвернулся. Он не ответил. Но этого вкупе с остальным уже было достаточно.

Как же она не понимала тогда, откуда вдруг взялась у него эта палатка, ведь ни он, ни тем более она, ни разу в жизни не притрагивались до этого к палаткам и вообще не знали, с какой стороны к ним подходить, чтобы установить… Потому и вышло позавчера это представление на весь пляж. А Нефёд-то был укурен уже с утра… Он давно сидел на опиатах.

И он откровенно спёр где-то палатку, а потом бросил. И это тоже укладывалось в его манеры.

Они молчали. Что еще, интересно, он украл? Аза была почти убеждена, что далеко не одну вещь… Но разве теперь догадаешься, что именно, где и когда – на протяжении их путешествия или даже раньше?..

– Полетим в Москву и – сразу на выставку одну! Там твои любимые инсталляции будут, народу много! Отвлечемся! И ты надевай лучшее вечернее платье! Художник Кинули выставляется! Долетим и – сразу туда!

Что ж, усмехнулась она углом тонкого рта. «С корабля на бал» – и в этом она узнавала Нефёда – в спонтанном импульсе, только которым он и жил, в свое время владевший магазином, а потом его заложивший.

Если бы знали они, что летят прямиком на роковой вечер – вечер на этой самой выставке…

А может, что-то уже подсказывало ей это даже втайне от нее самой?!

На выставке художника с фамилией (впрочем, возможно, псевдонимом) «Кинули» в салоне на Брянской собралась разнородная публика. И если гвоздем программы был именно Кинули, то на периферии залов висели картины и других художников; и различные перформансы и инсталляции действительно оказались представленными довольно широко. Имелась, в частности, инсталляция «Хлебное дерево». Прямо в огромном горшке с удобренной настоящей землей росло дерево, похожее на приземистую осину, а на раскидистых ее ветках изобильно «росли»… настоящие, вполне съедобные баранки со свежим маком, и примерно в середине – висел среди веток аппетитный каравай диаметром почти в полметра и толщиной с руку подростка, – покрытый узорами кремовой сеточки. Другая инсталляция являлась, вероятно, эпатажным перформансом на тему экологии в частности или современной цивилизации вообще. Она называлась замысловато: «Взращенное на тритии и азотнокислом свинце» – и тоже представляло собой древо. Оно походило на фикус, но ствол его плавно переходил в «растущую» на нем вертикально вверх кухонную ножеобразную лопатку для тортов, узкую и длинную, а с каждой почти горизонтальной ветки свисал еще особый «плод» – бритва-станок «Жиллет». Еще были инсталляции-перформансы: огромный фарфоровый чайник типа заварного – ведерного объема с лепнинами в виде листиков салатового цвета и нежно-желтых фруктов; и – тоже огромный – трехлитровый! – флакон духов из толстого зеленоватого стекла, как бы вытесанный из горного кварца с внешней сеточкой узоров, с такой же стеклянной фигурной пузатой пробкой и – прикрепленной сверху, эдаким крупным «ушком», печатной бумагой, над которой, как ее продолжение, так и витала спираль аромата, напоминающего «Красную Москву».