Единственный вдох

Сол уже много лет не видел отца без рубашки. Когда-то тот ходил по своей лодке в одних шортах, и спина у него блестела от пота, под загорелой кожей играли крепкие мышцы. Во время школьных каникул Сол с Джексоном работали на лодке вместе с отцом: здорово было видеть его за штурвалом, слушать, как он выкрикивает распоряжения сыновьям, как травит шуточки.

Скрипнула койка. Дирк повернулся, открыл глаза.

– Сол?

– Как самочувствие?

Отец нервно сглатывает, облизывает губы. Слегка улыбается.

– Все будет в порядке.

Сол позвякивает ключами в кармане.

– Уверен? Я тут говорил с доктором. Болезнь уже не в острой стадии. – Последние несколько лет Дирка мучил панкреатит. – Теперь это хроническое. От твоей поджелудочной ничего не осталось, врачи подозревают диабет. Ты в курсе?

Почему он так нападает на отца? Наверное, вид Дирка выбивает у него почву из-под ног.

Превозмогая боль, отец приподнимается, и Сол подхватывает его за плечи, помогает сесть. Руки у отца костлявые, кожа дряблая.

– Прости, что причинил столько неудобств.

Сол снова кладет руки в карманы.

– Не надо просить прощения, главное, поправляйся.

– Я сам виноват. Мы оба это знаем.

«Выпивка, чертова выпивка», – думает Сол.

– Давно у тебя боли?

– Ну, какое-то время.

– Сильные?

– Когда как.

– Ты тощий, как скелет.

– Булимия. На подиум, знаешь ли, не берут, если весишь больше пятидесяти.

Сол выдавливает улыбку.

– Еще немного, и ты сможешь позировать только в больничном халате!.. Зря ты не сказал мне, что болеешь.

– И что бы ты сделал? У тебя своя жизнь. Я сам разберусь, ладно?

– Ты звонил мне на днях.

– Да, подумал, что надо сходить к врачу.

Солу ужасно стыдно, что он не ответил на звонок. Белки глаз Дирка пожелтели, налились кровью, кожа потускнела.

– Хронический панкреатит – это серьезно. Доктор говорит, болезнь сильно сокращает продолжительность жизни.

– Я знаю.

– То есть ты бросишь пить?

Отец вздыхает.

– Я хочу бросить. И всегда хотел.

Больше Дирк ничего не говорит, но Солу все понятно: эту тему они поднимают не первый раз. Хотеть бросить и действительно бросить – две разные вещи.

Отец и сын молчат, в палате слышно лишь, как пищит кардиомонитор.

– За тобой тут хорошо присматривают? – спрашивает Сол, лишь бы не молчать.

Мимо палаты проходит медбрат, толкающий тележку, и радостным тоном с ними здоровается.

– Обтирание губкой не на высшем уровне, – отвечает Дирк.

– Я смотрю, старый моряк еще не растерял чувство юмора.

– Нет, только достоинство.

Отец с сыном болтают еще несколько минут.

– Послушай, – наконец предлагает Сол, – может, когда тебя выпишут, ты немного поживешь со мной? Пока не поправишься.

Наверное, в нем говорит чувство вины, но так будет правильно. Увидев отца в больнице, Сол вновь задумался о том, что годы не знают пощады. В последнее время они отдалились друг от друга, сейчас самое время это изменить.

– На Уотлбуне?

Сол кивает.

– Не, вряд ли это хорошая идея.

– Почему? – спрашивает Сол. Так легко он не отступит.

– Не знаю, просто не хочу.

– Раньше тебе там нравилось.

– Ну да, только это было давно, – мрачно отвечает Дирк.

После того пожара Дирк не появлялся на острове, однако теперь Уотлбун стал Солу домом, и отец должен жить там вместе с ним.

– Заманчивое предложение, сынок, мне очень приятно, правда. Только не люблю я это место.

– Подумай еще, ладно?

Дирк кивает в ответ и постепенно погружается в сон.

Ева выходит из кафетерия с двумя пластиковыми стаканчиками кофе. Пальцы обжигает; она ставит стаканчики на столик, натягивает рукава на ладони и снова берет кофе.

В коридорах стоит запах антисептика и хлорки, а еще переваренной еды. Похоже, все больницы мира пахнут одинаково.

Сол стоит у окна в отделении гастроэнтерологии. В стерильной атмосфере приемной он кажется чересчур крепким, чересчур загорелым.

– Как отец? – спрашивает Ева. Она ставит кофе на подоконник, и стекла запотевают от облачков пара из стаканчиков.

– Ему ввели еще морфина, и он уснул.

– Думаешь, его надолго тут оставят?

– Неделя отцу точно светит. Ему надо набрать вес.

– А что сказали насчет алкоголя?

– Если не бросит, то загонит себя в гроб. Поджелудочная ужасная. Высока вероятность новых обострений.

– Как, сумеет бросить?

– Наверное. Ненадолго. У него бывали периоды воздержания: однажды он не пил целый год.

– И что ты обо всем этом думаешь?

– О том, что он попал в больницу?

– О его зависимости.

– Большую часть моей жизни я помню отца алкоголиком. Я не в восторге, но что делать.

Ева молчит: Сола, как она поняла, не надо торопить во время беседы.

После небольшой паузы он продолжает:

– У меня не слишком получается понять… В смысле, мне ясно, в чем причина, просто… Я не пойму, почему он до сих пор себя травит. Конечно, это болезнь, зависимость – или как там говорят чертовы доктора, – но если бы он просто… остановился. Отец сильно постарел, – тихо добавляет Сол.

– Он у тебя крепкий, с ним все будет хорошо, – успокаивает Ева.

– Он звонил мне сегодня утром, а я не взял трубку. Я сто лет к нему не заходил, а надо было навещать регулярно, я ведь знаю, как он страдает из-за Джексона, потому и пьет больше обычного. Мне нечем оправдаться – я прохожу мимо его дома по дороге на работу. – Сол поворачивается к Еве и продолжает: – Отец мог умереть. У меня больше никого не осталось, а он мог умереть.

Ева подходит ближе и обнимает Сола.

Вокруг звучат голоса медсестер и посетителей. В ее объятиях Сол успокаивается, напряжение постепенно спадает. Она тоже успокаивается – когда они рядом, все остальное неважно.

Сол и Ева останавливаются на ночь в мотеле рядом с больницей. Комнаты простые, мебель старая, зато в душе отличный напор, вода горячая и приятная. Шея и плечи расслабляются, и Ева понемногу смывает с себя события дня.

В ванной стоит густой пар; Ева выходит из душа, и на полу остаются мокрые следы. Завернувшись в полотенце, она идет в спальню за феном, заглядывает в ящики, но его нигде нет. Потом присаживается – буквально на минутку и даже решает прилечь – совсем ненадолго…

Ева почти уснула, как вдруг раздается стук в дверь. Прижав к себе полотенце, она бросается поднимать с пола вещи и одеваться, затем идет открывать, раскрасневшаяся и все еще с полотенцем в руках.