Эдуард Лимонов
Шрифт:
«Это было в 1969 году. Как-то после одной из вечеринок в посольстве, было лето, мы пошли ночью гулять с двумя молодыми парнями, студентами Патриса Лумумбы. Потом, через много лет уже, находясь в Париже, я увидел в газетах фотографии человека в странных таких очках. Это было убийство на Орли, когда Карлос застрелил четверых. На фото был человек, с которым мы тогда целую ночь проговорили, спорили. Это официально известный факт, он пишет в своей биографии, что тут учился, потом как он ходил в посольство. Тут сомнений быть не может.
И мы целую ночь спорили, куда-то еще зашли потом — не было тогда ночных заведений — наверное, к нам, еще выпили. И мы все доказывали, говорили, что у нас страна говно, как молодые люди. А они говорили: “Да вы что, вы живете в такой стране,
По Карлосу там немножко даты, месяцы не сходятся. Но когда я прочел несколько французских книг о Шакале, мне кажется, он натянул немного даты, чтобы участвовать в Черном сентябре, а мои воспоминания такие, что он еще был в это время в СССР. Может быть, чтобы ужесточить свой имидж, сделать из себя такого ветерана. Ну бог весть, он сидит в тюрьме, и человек он большой».
Случай или нет, но Карлос также без сомнения проходит по разряду священных монстров и титанов. Сегодня, отбывая пожизненное заключение во французской тюрьме, он пишет: «Я не жалею ни о чем из того, что совершил. Но я жалею об эволюции современного мира, о распаде СССР и о том, что нам пока не удалось освободить Палестину».
Палестина русским не столь близка, как принявшему там ислам Ильичу, а так Эдуард мог бы подписаться.
Эпизод № 4. КГБ был достаточно велик.
Со времен перестройки либеральные историки, публицисты и литераторы создают картину мира, согласно которой в СССР половина страны была палачами, а другая половина — жертвами. Те, кто имел отношение к спецслужбам, автоматом записываются в палачи, хотя очевидно, что сам факт работы в органах отнюдь не означал «расстрелов несчастных по темницам» или допросов диссидентов.
«Нет, я никогда к арестам отношения не имел и заключенных не охранял, — рассказывал на склоне лет в интервью Дмитрию Быкову Вениамин Савенко. — Я радист, с детства приемники собирал у себя дома, потом и в армию был призван связистом. Был во внутренних войсках, на охране особо важных объектов промышленности. Потом, после переподготовки, стал политработником».
Таким же талантливым «технарем», попавшим в систему госбезопасности, был и мой папа — Юрий Алексеевич Дмитриев. Студента, с отличием учившегося в Институте связи имени Бонч-Бруевича, в какой-то момент заметили и пригласили на работу во всесильный Комитет государственной безопасности. Папа работал в Оперативно-техническом управлении, занимавшемся разработкой различной аппаратуры для нужд комитета, в том числе для пограничников, дослужился до подполковника и ушел на пенсию накануне краха СССР. Затем по его стопам пошел и младший брат, Евгений Алексеевич (средний же — Лев Алексеевич — много лет проектировал подводные лодки и корабли в КБ «Рубин»). Он быстро сделал карьеру, занимаясь курированием по линии комитета различных ленинградских промышленных предприятий.
В застольных разговорах дядя Женя вспоминал о своих встречах с нынешними первыми лицами государства. Однажды он давал отчет о проделанной работе только что назначенной главе Красногвардейского района Ленинграда комсомолке Валентине Матвиенко. Со слов дяди, в отчете она ничего не поняла, «ну ей этого и не надо было». Предложила кофе с коньяком. «Я извинился — кофе, мол, не пью…» В общем, отметили наступающий 1979 год просто коньяком.
Ну а пока на дворе 1960-е годы, и сын офицера спецслужб Эдик Савенко попал в поле зрения «органов» как предмет разработки. Попал скорее случайно, хотя его круг общения — Гершуни, Бурелли, богема — к этому, несомненно, располагал.
«— Ваш отъезд за границу был связан с угрозами КГБ?
— Да не угрозами, а просто конкретно сказали уезжать. Но как мы потом выяснили с моей бывшей женой, как это ни причудливо звучит, мы попали в пекло борьбы между двумя спецслужбами — КГБ и Службой внешней разведки. Мы-то думали, это мы так интересуем их, а оказалось, что копали под ее сестру. У нас стоял под окном фургон,
который нас прослушивал, к нам приезжал с сестрой бывший военный атташе в Германии, муж ее Николя. И он привычно говорил — о, вас подслушивают, я знаю, как у них там все устроено. И она, оказалось, работала на Лубянку. Как у нас говорят, борется, но и себя не забывает. Прикрытием у нее был антикварный магазин. Муж — бывший военный атташе — он так ее любил, она была такая пышнотелая блондинка. А противники из КГБ хотели даже не ее завалить, а ее шефа. Вот они вели вот эту слежку, на нас давили тоже.Мы еще выпутались хорошо, а парень этот, поскольку у сестры был антикварный магазин, а она хотела еще на что-то существовать и привозила, пользуясь своими связями, иконы там какие-то роскошные. Все это продавалось, естественно. А человек, который поставлял иконы, ему дали девять лет тогда. Ей — нет, ее выгнали, по-моему.
Ну, короче, вот эти все люди присутствовали на нашей с Еленой свадьбе в 1974 году. Этот Давид, которого взяли сразу после свадьбы. А мы отделались вот так вот легко».
Позднее Эдуард отметит, что решительно не хотел стучать на свое окружение. Вот если бы пригласили в Высшую школу КГБ — другое дело. Мог бы, наверное, сделать в комитете хорошую карьеру.
Либеральные критики потом не раз пытались доказать, что такого быть не могло и на самом деле Лимонов наверняка был завербован, а потом уже отправлен за границу. Доказательств, однако, никаких нет.
Зато, как утверждала дочь певца Александра Галича Алена, в 1989 году в КГБ ей показали дело ее отца и сообщили, что он был одним из немногих, кому даже не предлагали стать информатором: «Мы понимали, что это просто бессмысленно. Ну, еще Лимонову не предлагали. Он же дурак, чего ему предлагать».
«— Как вы оцениваете то КГБ и тех сотрудников, с которыми вам приходилось сталкиваться?
— Вел нас некий Антон Семенович, высокий такой, довольно молодой человек в очках. И я потом как-то попал во Франции, меня французская контрразведка ДСТ допрашивала. Типажи те же. Из троих двое были в очках. Я ходил на Дзержинскую улицу, там такие особнячки с колоннами, и чтобы запугать, видимо, посетителей, стояли двое таких крепких мальчиков. Это когда видишь, было очень неприятно. Отметили эти ребята, что я не боялся. Было неприятно, что они мне звонили каждое утро, в ранние часы. Они могли мне позвонить в семь часов и сказать: “Приезжайте, Эдуард Вениаминович!” Вот на Дзержинского, рядом с основным корпусом, сейчас это Сретенка. Допрашивали, разговаривали одно время чуть ли не каждый день. Это после свадьбы, на которой был арестован Давид. Завербовать они тоже хотели. Но мне кажется теперь, что особой ценности во мне, даже завербованном, не было. Долгое время моя оценка этого была самой наивной, что это потому, что я в посольство ходил.
В общем, мой опыт говорит, что КГБ был достаточно велик. Народ был хмурый и серьезный. Однажды Антон Семенович, когда он отчаялся уже со мной, сказал — вот сейчас придет мой начальник. Он и сказал: “Вам с Козловой на выезд”.
Потом пришла открытка, что нам разрешают выезд. Люди ждали этих разрешений годами, а мы — веселая пара — поехали на юг.
Последнее, что я помню, это таких ленивых скучающих солдатиков у входа в Шереметьево, погранцы такие, курящие какую-то жуткую махорку, стоящие в расслабленных позах, в мятых шинелишках таких.
— А у вас не было мысли остаться в стране, несмотря на угрозы?
— Я сейчас не буду разыгрывать, что упирался в те годы. Нет. Не из-за чего было садиться, вот чего. Когда я в 2001 году оказался в тюрьме, я знал, за что я сижу. Я никуда бы не уехал, тем более что за мной стояла организация, за которую я ответствен. В тот период я был молодой человек безо всякой политической ориентации, кроме того, что я был естественный такой патриот, воспитанный в определенной семье, с определенной памятью. И конечно, я одобрял всю советскую внешнюю политику. У меня были разногласия чисто личного, эстетического какого-то порядка. Я считал, что я очень крупный поэт, и одновременно меня там не печатали. Я считал, что мне мешают стать тем, кем я должен быть и кем я по праву являюсь.