Ефим Сегал, контуженый сержант

Грядущий день принес событие общегосударственного порядка: вместе с отменой карточной системы, в СССР была объявлена денежная реформа. Сегалы встревожились за свой выигрыш: вдруг обесценится? Они поспешили получить деньги в сберкассе, большую часть выигранной суммы отрядили на погашение долга и хлеб насущный. Остаток употребили на покупку двух вещей для пополнения интерьера: настольных часов в деревянной оправе и пластмассового радиорепродуктора. Установленный на шкафу, он каждое утро начинал с песнопения во славу, в ознаменование и т.д. Большей частью он был у Сегалов выключен: они щадили свои уши, души свои.

Часы торжественно водворили на письменный стол. Мерно тикая, они вели отсчет времени следующего этапа «свадебного путешествия» молодой четы.

Ненадолго блеснуло солнышко на сплошь затянутом облаками небе Сегалов... И это бы ничего, привычно... Но на горизонте показались тяжелые тучи, предвещавшие то ли бурю, то ли грозу, а может быть - грозу с бурей...

Ефим не предчувствовал, знал: время его пребывания в редакции исчисляется несколькими месяцами. Щукина предрешила это в первый же день вступления на редакторский пост. Дело было за немногим: создать, именно создать подходящий повод и ... марш, Сегал, на все четыре стороны! А следом и Надя. Пока же Ефим упорно обдумывал, как защемить в капкан грязные да загребущие лапищи Рызгалова. Теперь, с отменой карточной системы, сделать это стало еще сложнее. Что было — то сплыло, есть ли надобность старое ворошить? — могут сказать влиятельные заступники афериста.

С кем бы посоветоваться, ломал голову Ефим, где найти сильного мира сего, который захотел бы заинтересованно выслушать и — о фантазия! — принять сторону справедливости?

Вообще-то такой человек был у Ефима на примете. Он играл видную роль в политической жизни страны, в журналистской среде слыл относительно либеральным и принципиальным, в чем-то, учитывая суровое сталинское время, и смелым. Попасть на прием к личности такого масштаба - дело чрезвычайно трудное, если не безнадежное...

Не видя иного выхода, Ефим решил попытаться: недели две, почти ежедневно, звонил помощнику этого человека. Тот не отказывал. Без особого энтузиазма, скорее всего желая отделаться от назойливого просителя, советовал: «Позвоните, скажем, денька через два-три, попытаюсь...»

А в один из ближайших дней Ефиму суждено было узнать потрясающую новость.

... В редакцию явилась немолодая, с интеллигентной наружностью женщина, спросила Сегала, извинившись, попросила его выйти в коридор «на пару слов». Ефим последовал за ней. Озираясь по сторонам, незнакомка вынула из сумки сложенную вдвое довольно толстую пачку бумаг, сунула в руки Ефиму и, не сказав больше ни слова, очень поспешно удалилась. Ефим оглядел объемистую пачку, хотел вернуться в редакцию, но передумал: «Что сие такое, надо посмотреть без свидетелей». Он, как всегда, пошел в читальню парткабинета. Удостоверившись, что она безлюдна, забрался в самый дальний угол огромной комнаты, расправил бумаги, глянул на титульный лист, пробежал глазами несколько строк и обомлел: перед ним была копия напечатанного на машинке протокола особо секретного заседания парткома завода.

Из протокола явствовало: по настоянию одного из глав аппарата ЦК ВКП(б) Дьякова, с ведома министра, треугольник завода рапортовал товарищу Сталину об освоении - впервые в Советском Союзе - и запуске в серию сверхмощного двигателя для военной техники. Товарищ Сталин щедро наградил орденами и премиями комсостав и кое-кого из рядовых, не зная и не ведая, что ему, великому, всевидящему, бессовестно втерли очки.

Тем временем, чудо военной техники, пока что не доведенное до кондиции, кряхтело, пыхтело и мыкалось на испытательном стенде. Сталин срочно, без промедлений требовал новое стратегическое оружие, торопил Дьякова и министра. На спасение агрегата, а стало быть, себя самих, было брошено все. Но, как следовало из протокола, объявленное новорожденным дитя никак не покидало чрева матери, несмотря на отчаянные потуги и всевозможные стимуляторы.

Протокол кричал, бранился, неистовствовал: парторг Смирновский метал громы и молнии в главного инженера Гаинджи, генерал-директор Мошкаров пообещал к чертовой матери выгнать с завода начальника производства. Главный диспетчер обозвал начальника сборочного цеха словами, которые ведущий протокол обозначил многоточием. Гаинджи обругал главного испытателя «курдючным бараном, который и на шашлык не годится»... Не заседание парткома - Содом и Гоморра!

В конце концов порешили: во избежание огласки - страшной для всех катастрофы - довести двигатель для передачи его в серийное производство за три дня.

Ефим был ошеломлен. Рызгаловская афера по сравнению с этой выглядела детской забавой... Много кой-чего нагляделся он за годы работы в печати, но такое?! Надуть самого Сталина?! Что же предпринять? Как действовать? Кто та незнакомка, вручившая ему протокол? И почему именно ему? Голова шла кругом.

Прежде всего он, разумеется, поделился новостью с Надей. Она была поражена не меньше его.

– Кто эта женщина? Откуда? Как к ней попал протокол? Ты хоть запомнил ее внешность?

– Не успел... Внезапно появилась - внезапно исчезла.

– Как думаешь поступить с этой бомбой?

– Надеюсь подорвать с ее помощью Смирновского, Мошкарова и иже с ними. Шутка ли, наврать Сталину! Узнает — наверняка всем головы поотрывает. И, разумеется, не ради справедливости, она великому кормчему неведома. Он поразит их булавой из царской амбиции. И доверенного своего, Дьякова, не пощадит.

Подумав, Надя спросила:

– Ты веришь, что будет так? Допустим... Но как дать знать обо всем этом Сталину?

– Ты хочешь сказать, как обойти Дьякова?
– Ефим задумался.
– Послушай, - заговорил он с воодушевлением, - ведь я собираюсь на прием к человеку, который занимает положение не меньшее, чем Дьяков. Ему и передам протокол. А рызгаловское «мясо» пойдет довеском. Что скажешь?

– Поступай, как знаешь. Меня, откровенно говоря, тревожит одно: как бы еще больше не осложнилось наше положение... А что, если тот самый деятель приятель Дьякова?

Ефим махнул рукой.

– Всего не предусмотришь. Бог не выдаст, свинья не съест, ничем другим утешить не могу. Сейчас же отвезу протокол помощнику. Посмотришь, после этого буду немедленно принят: тот человек захочет меня увидеть.

Ефим не ошибся.

Минут за пятнадцать до назначенного времени Ефим пришел в приемную. Помощник глянул на часы, вышел из-за стола, скрылся за начальственной дверью. Вскоре появился и кивком пригласил Ефима в кабинет.

С неприсущей ему робостью, как-то неуверенно двинулся он в раскрытые перед ним двери. Сердце билось учащенно, ноги плохо слушались. «Что со мной? Кого я испугался? Волнуюсь, конечно...» В таком состоянии он переступил порог сравнительно небольшого, очень светлого кабинета. Навстречу поднялся высокий худощавый человек. Сквозь старомодное пенсне он смотрел на Ефима внимательно, казалось, с несколько повышенным интересом. Серьезный, умный на вид, глаза - не злые и не добрые, - изучающие. Тщательно выбритые щеки прочерчены морщинами, скорее от худобы, чем от старости.

– Здравствуйте, проходите, садитесь, - услышал Ефим негромкий баритон. Крупный деятель производил впечатление человека сдержанного, чем-то располагающего к себе.
– Прежде чем говорить о деле, с которым вы ко мне обратились, я хотел попросить вас рассказать о себе, вкратце вашу биографию. Кто вы? Откуда родом?

Ефим не удержался, рассмеялся:

– «Эх, расскажи, расскажи, бродяга, чей ты родом, откуда ты?»

– Допустим, - скупо улыбнулся Леонид Николаевич, так звали хозяина кабинета.