Ефим Сегал, контуженый сержант

– Я пришел, Иван Сергеевич, чтобы попросить вас заступиться за Савелия Петровича Нагорнова. — Ефим следил за выражением глаз Смирновского. Они совсем похолодели, оскал-улыбка мгновенно исчезла, лицо окаменело.

– За кого хлопочешь, Сегал? За гоношистого старика из цеха Крутова? Правильно его выгоняют с завода, не знаю, чего там Родионов с ним цацкается, чего тянет. Подумаешь, Крутов не так сказал ему! Эка красна девица, ушки у него, видите ли, вянут! Бросил работу, бастует, до чего додумался!.. Хотя, — Смирновский чуть понизил голос, — скажу тебе, между нами, где-то мне его, может, немного жаль, по-человечески, Но как коммунист, как парторг ЦК, - забасил он, — не имею права потакать саботажнику, ясно?

«Ого!
– подумал Ефим, - до чего же ты, голуба, договорился, какую невзначай правду выплеснул». Он едва удержался, чтобы не спросить Смирновского: исключают ли друг друга, как понятия противоположные, человечность и принадлежность партии большевиков? Но благоразумно промолчал, дабы не навредить делу, с коим пришел. Осторожно возразил:

– По-моему, Нагорнов не саботажник. Он взбунтовался против попрания своего достоинства.

– Во-во!
– обрадовался Смирновский.
– Ты сам говоришь : «взбунтовался!» А какой может быть бунт на советском заводе? Что, если по примеру Нагорнова весь цех Крутова бросит работать, забастует то есть?
– Смирновский испытующе сверлил Ефима злыми глазами.
– А за цехом Крутова - все тыщи рабочих, инженеров, служащих, техников завода объявят: «баста!» Что мне тогда скажет ЦК нашей партии, товарищ Сталин?.. Не знаешь? Вот что скажут: «Как это так, на рабоче-крестьянском производстве, где сам пролетарий - хозяин, на тебе - забастовка!..» Сообразил? То-то... Беспартийный ты, сразу видно... Сорвут мне башку и не пищи!.. Черт с ним, с Нагорновым! Худую траву с поля вон! Пусть еще спасибо скажет, что передумали отправить его, куда полагается.
– Смирновский выжидающе смотрел на Ефима.
– Укумекал?.. Есть у тебя еще какой вопрос ко мне, товарищ милай? А то...
– Смирновский выразительно стукнул ногтем по стеклу наручных часов.

Сегал «укумекал» достаточно. Больше чем достаточно. Однако, сам не зная почему, кинул Смирновскому последнюю, как ему показалось, козырную карту:

– У Нагорнова очень больное сердце, как бы он не скончался от нервных перегрузок. В ваших руках, можно сказать, жизнь старого почтенного человека.

Смирновский снова блеснул волчьим оскалом.

– Говоришь, Нагорнов может концы отдать? Ну, и что? Все мы не вечны. Поделом ему, в следующий раз умнее будет.

«Идиот! Дремучий идиот и шкурник!» - констатировал Ефим. Он заставил себя сказать Смирновскому «до свидания» и, сопровождаемый кусачей улыбкой, покинул кабинет парторга. По дороге в редакцию вспомнилась ему ядовитая народная присказка про дуру-бабу, пригрозившую своему отпрыску, собравшемуся на речку: «Гляди, если утонешь, домой не приходи!..».

«Ну и тип, - думал он с возмущением.
– Умницу Зою Александровну отозвали с партийной работы, подыскали антипод. Зачем? Чей он ставленник? Вне сомнений - номенклатура ЦК ВКП(б). Поставлен в один ряд с генералом Мошкаровым, может быть, в чем-то и позначительней его! Возглавляет многотысячный коллектив огромного предприятия! Если принять во внимание, что ему не администрировать, а воспитывать - воспитывать народ в духе честности, неподкупности, правдивости, скромности...
– Ефим засмеялся.
– У самого-то Смирновского есть такие высокие качества, хотя бы в зародыше? А у тех, кто его сюда подобрал и утвердил? Невольно возникает вопрос: нужны ли высокие моральные качества партийному работнику? Теоретически, на словах, бесспорно - да!.. А на практике? Интеллигентная, человечная Зоя Александровна не пришлась ко двору, предпочтение отдано Смирновскому, действительность именем ЦК партии распорядилась: Горина - нет! Смирновский - да!»

Из редакции он не медля позвонил Родионову.

– Были у Смирновского? И какие там пироги?
– послышался в трубке знакомый глуховатый голос.

– Пироги ни с чем...

Трубка долго молчала.

– Так я и предполагал, - упавшим голосом наконец произнес Родионов — да и что ждать от него? И в министерстве не мычат, не телятся. Напоминать не решаюсь, боюсь услышать отказ... Что же дальше, Ефим Моисеевич?

– Спросите меня о чем-нибудь попроще, Андрей Николаевич. Попробую поговорить с Гапченко.

С Гапченко разговор был коротким.

– Значит, Смирновский ни в какую?.. Па-ня-тно!
– Знакомая змейка мелькнула на щеке редактора.
– Па-ня-тно... получается тупик...

– Тупик, - повторил Ефим.
– Выходит, Нагорнова на наших глазах убивают, а мы руки умываем... Что прикажете ответить Нагорнову на его жалобу в редакцию? В архив ее, что ли?

– Как это в архив?! Нельзя! Не имеем права.

– Ну, и...

– Ну и, ну и - раздраженно передразнил Гапченко.
– Бес его знает!

Оба замолчали.

– Может быть мне, Федор Владимирович, пойти в цех Крутова, поговорить с рабочими, попытаться уломать Крутова?

– Ха-ха-ха!
– ехидно выдохнул Гапченко.
– Поглядите-ка на него, он уломает Крутова! Ефим, Ефим! Утопист ты, фантазер! Сходи, сходи, я не возражаю. Надо же хоть как-то, формально что ли, отреагировать на письмо.

– Я не берусь заставить Крутова извиниться перед Нагорновым, - сказал Ефим, - но дать ему по шапке за хамство и матершину, чтоб в глазах потемнело, можно и должно!

– Да-а!
– покачал головой редактор.
– Ни дать, ни взять - Дон Кихот!
– И серьезно добавил: - А с Нагорновым поступили скверно, очень скверно!.. Ты когда собираешься к Крутову?

– Сейчас же!

– Ступай! Удачи тебе.

Ефим посмотрел на Гапченко с удивлением и любопытством. Он уже давно приметил: где-то в тайниках души этого сухаря, человека осторожного, подчас желчного, таится доброта, порядочность, даже мягкость. С горьким сознанием своего бессилия сказал он только что: «А с Нагорновым поступили скверно, очень скверно...» Раскрепостись Гапченко, живи он в условиях свободного проявления личности, пожалуй ярче развивались бы в нем лучшие свойства человеческие. В нынешнее время они еле-еле теплятся, в недалеком будущем, скорее всего, угаснут, отомрут как помеха, чтобы выжить смог.

Много исповедей выслушал Сегал в цехе Крутова, многое записал в журналистский блокнот. Оставалось встретиться с главным действующим лицом.

...Крутов мельком глянул на представителя прессы черными, блестящими, как антрацит, глазами.

– Чем могу быть полезен?
– спросил сухо, не отрываясь от чтения каких-то бумаг. Над столом возвышался крепкий торс начальника. Лицо - смазливое, холеное, гладко выбритое. — Я слушаю, слушаю вас, - бросил нетерпеливо, - слушаю вас, товарищ корреспондент. Но если вы насчет Нагорнова - разговаривать не о чем.

«Он уже и мне начинает хамить», - подумал Ефим.

– Слушать о саботажнике ничего не желаю, - бросал, как камни, слова Крутов, - я отправил его в отдел кадров, на этом - все!

– Но вы, товарищ Крутов, - сдержанно возразил Ефим, - глубоко и незаслуженно оскорбили отличного рабочего, пожилого человека.

– Смотрите-ка, какую адвокатуру нашел себе Нагорнов!
– нагло, насмешливо протянул Крутов.
– Кто, скажите, слышал, когда и как я оскорбил Нагорнова? Кто может подтвердить?
– антрацитные глаза глядели на Ефима вызывающе, спесиво.

«Действительно, - подумал Ефим, - последний раз Крутов поносил Нагорнова с глазу на глаз, в своем кабинете».

– Мало ли что захочет наплести на меня по злобе вздорный старикашка!
– в том же тоне продолжал Крутов.

– За что же, собственно говоря, Нагорнову на вас злиться, - разрешите полюбопытствовать?
– спросил Ефим с подчеркнутым интересом.

Крутов не ожидал такого вопроса, промолчал. Не давая ему опомниться, Ефим зашел с другой стороны: