Ефим Сегал, контуженый сержант

Гофманы промолчали.

– Вот сейчас мы с вами, - продолжал Ефим, - четверо евреев, представители двух поколений, в своем тесном кругу, на каком языке беседу ведем? На русском. А почему, разрешите вас спросить, не на родном, еврейском?

Старый Гофман пожал плечами.

– Честно говоря, я как-то об этом ни разу и не задумывался... Ну, живем в России, говорим по-русски, естественно... Как, Кларочка?

Мама Гофман поджала губы.

– А вы что на это скажете?
– обратился Ефим к Розе.

– Я?
– удивилась она, как будто вопрос был обращен не к ней.
– Надо подумать...

– И ничего не придумаете, - горячо возразил Ефим, - как это ни прискорбно, а приходится признаваться: мы, евреи, легче других народностей поддаемся ассимиляции. Не знаю как за рубежом, а здесь, в «светлой отчизне всех племен и народов» именно так. Абсолютное большинство советских евреев катастрофически быстро теряет национальную суть, а главное - забывает или вообще не владеет материнским языком, и, к величайшему стыду, не тяготится этим. А народ без своего языка перестает быть народом, становится, не будь сказано за обеденным столом, кем...

Гофманы, в том числе и молодая, смотрели на Ефима с восхищением, но у старших к восхищению примешивалось что-то похожее на испуг или крайнюю настороженность.

– Как-то, еще до войны, - развивал свою мысль Ефим, - я прочел небольшой рассказ Альфонса Доде «Последний урок». Последний урок на французском языке в небольшом местечке, где завтра будут властвовать завоеватели, пруссаки и их язык. На последний урок собираются стар и млад - все жители деревушки. Старик-учитель, француз, пишет им на школьной доске... я может быть, не совершенно точно воспроизведу слова: «Пока народ, обращенный в рабство, почитает и хранит родной язык, он держит в руках ключ от своей темницы».

– Интересный вы человек, откровенно скажу, - патетически отреагировал старый Гофман, - даже необычный! Вы полностью правы. Но...
– тут у него патетики резко поубавилось, - как бы это выразиться... Жизнь идет своим чередом, как река течет. Мы, люди, - щепки, хочешь, не хочешь - плывем по течению... так получается. Значит, по другому быть не может. Поверьте мне, молодой человек, я ведь вдвое с лишним старше вас, при всем уважении к таким людям, как вы, я имею в виду беспокойных, мыслящих не как все, - поверьте мне, таким людям всегда крайне трудно.

Мама Гофман поддакивала своему многоопытному супругу, а Ефим понял, чего они испугались, отчего вытянулись их лица: такой муж для Розочки - сплошные хлопоты и неприятности. Незнакомая, непроторенная тропинка! Куда она заведет?.. Конечно, заключил он, Гофманы - не Крошкины. А во многом ли отличаются от них? Плывут себе по течению вдали от стремнины. Тихо, сытненько, уютненько. И того же желают единственной доченьке... Вряд ли подойдет для нее муж такой, как Ефим: утлый челн для моря житейского!..

Чтобы переменить тему разговора, мама Гофман воскликнула, укоризненно покачав головой:

– Мужчины! Мужчины! Ну что у вас за привычка забираться в дебри?! Примитесь-ка за цимес!

Ефим пришел в редакцию раньше других сотрудников. Достал из ящика несколько писем - ничего существенного. Взялся за чтение свежих номеров газет и вскоре отложил их. Мысленно вернулся к истории с Нагорновым, его гибели, похоронам. Неужели виновные - Крутов, Смирновский - не будут призваны к ответу, не понесут наказания?.. Погруженный в размышления, не услышал, как вошла новенькая сотрудница, Надя Воронцова. Она поздоровалась с ним.

– Здравствуйте, - ответил он машинально, мельком глянув на нее, и продолжал думать.

Надя сняла телефонную трубку и начала с кем-то громкий, очень оживленный разговор. О чем? Ефим не прислушивался. Звуки высокого девичьего голоса долетали до него пулеметной дробью, раздражали, мешали сосредоточиться. Он не выдержал:

– Извините, вас, кажется, Надей зовут? Вы не можете убавить громкость?

Она была так увлечена беседой, что не услышала замечания и продолжала тараторить.

– Надя, а Надя! Товарищ Воронцова! Я к вам обращаюсь. Говорите, пожалуйста, потише. Вы мешаете мне работать, - раздельно и сухо попросил Ефим.

– Вы что-то мне сказали?
– откликнулась она, услышав последние слова.
– Это не тебе, Коля, это наш сотрудник... погоди минутку!
– Надя повернула к Ефиму голову, украшенную двумя косами, уложенными венком, устремила на него безразличный взгляд серо-голубых глаз.

Ефим повторил просьбу.

– Разве я вам мешаю? Вы сейчас ничего не пишете, сидите так, без всякого дела.

– А вы не допускаете, - съязвил Ефим, - что иной раз человек трудится невидимо, то есть думает?

Она чуть смутилась.

– В таком случае извините... Пока, Коля, до вечера, - сказала в трубку.
– Передайте, пожалуйста, редактору, - попросила Ефима, - что я пошла по цехам.

Стуча каблуками грубых туфель кустарного производства, она удалилась. Ефим посмотрел ей вслед. Чем-то непонятно приятным повеяло вдруг на него от ее стройной девичьей фигурки, которую не смог испортить даже убогий наряд - плюшевая кургузая жакетка, грубошерстная юбка. Внешне, с первого взгляда, Надя ему не понравилась, совсем не в его вкусе, несмотря на то, что блондинка... и эти ее веснушки-конопушки, и, к тому же, сорока-тараторка! Откуда выкопал Гапченко этот экземпляр? Но наперекор всему, несколько минут назад пахнуло от нее на Ефима будто бы мягким теплом... на мгновение. Но мгновение запомнилось.

Вскоре почти одновременно пришли редактор и остальные сотрудники. Гапченко пригласил всех к себе. Приближалась двадцать восьмая годовщина Октябрьской революции, следовало обсудить содержание праздничного и предпраздничных номеров газеты, составить план, распределить задания.

Гапченко окинул взглядом собравшихся сотрудников.

– Где же наша новенькая, Воронцова?
– обратился он к Ефиму.
– Ты вроде раньше пришел.

– Она ушла в цех, просила сказать вам.

– Ладно. Передашь ей задание. Кстати, поможешь ей, это твоя секретарская обязанность.

Обсуждали, предлагали, спорили... Планерка затянулась. Ее прервал телефонный звонок.

– Слушаю, — недовольно отозвался Гапченко, - слушаю!.. A-а! Здравствуйте, Иван Сергеевич!.. Да-да! Сейчас иду... С Сегалом? У нас оперативное совещание... Хорошо, отложим. Слушаюсь.

В кабинете Смирновского они увидели кроме него Дубову и секретаря партбюро крутовского цеха. Смирновский показал вошедшим волчий оскал, что означало улыбку. Дубова кольнула рысьими глазами, секретарь цеховой парторганизации, полный, бочковатый, жирно надулся.