Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
– Степан Петрович! Это ты?
– спросил негромко, слабым голосом.
– Степан Петрович Жилин! Какими судьбами? Рад тебя видеть!
– Признал-таки старого солдата, слава Богу! А то я уж обеспокоился, не помешался ли наш сержант? Как-никак, контуженый! Теперь вижу - ошибся, отлегло!
– Присаживайся, Степан Петрович, не беспокойся, в общем-то, я здоров. Тут такое дело, понимаешь... да ладно, рассказывать не буду ... тяжелое дело.
– Ну и не надо рассказывать. Где ты запропастился? Давненько не заходил. Старшина говорит: совсем позабыл нас сержант! Загордился, редактором
– Виноват я, Степан Петрович, но, поверь, закрутила работа, времени не хватает.
– Понимаю, Ефим, и старшина шутит. Знаешь, зачем я к тебе пришел? Мы, то есть я и старшина, полный расчет с завода взяли. Завтра по домам. Я в свою Сибирь, он - на Смоленщину. Вот и решили дать отвальную. Забежал к тебе, хорошо, что застал на месте. Попрощаемся как следует. Кто знает, сведет нас еще когда жизнь на одну дорожку?
Верно сам Господь Бог послал Жилина к Ефиму в этот трудный для него час. Ни одно лекарство не смогло бы так облегчить его душевные и физические муки.
– Спасибо, Степан Петрович, ты даже не представляешь, как вовремя пришел!
– Жилин - старый волк! За версту чует: в каком месте и когда быть надо. Вставай, сержант! Встряхнись и шагом марш в наше подразделение!
...
– Встать! Сми-и-рно!
– скомандовал старшина, когда появились Жилин и Ефим. Человек десять вскочили с мест и замерли.
– Товарищ редактор-сержант!
– начал докладывать старшина.
– Рота готовится к выпивону-закусону, просим и вас.
– Он огромными ручищами поприжал Ефима.
– А ты все такой же боксер наилегчайшего веса, пора переходить в другую весовую категорию.
Все засмеялись. И Ефим повеселел, настроение улучшилось, хотя боль от пережитого недавно совсем еще не уходила, она как бы опустилась вглубь, притупленно саднила .
Ефим сел за длинный дощатый стол, на ту же скамейку, что и около полутора лет назад. Водки на столе выставили - хоть отбавляй.
– А насчет закуски, товарищи солдаты и командиры, - балагурил старшина, наливая всем по граненому стакану, - не взыщите. Хлеб да соль есть, капуста, картошка - в избытке, колбасный дух присутствует. Дело за тостом. Вам говорить, товарищ редактор-сержант, это по вашей части.
Ефим встал, поднял стакан.
– Скажу коротко: за здоровье отбывающих, счастья им и удачи. И нам тоже. И не приведи Бог ни всем нам, ни детям, ни внукам нашим хоть когда-нибудь отправляться на войну!
Все зааплодировали и дружно осушили стаканы.
– Вот оно и пришло это времечко золотое, долгожданное, - сказал рыжеусый, - возвращаемся мы в родные дома... Не все, правду сказать, - добавил с грустью, - кто живой остался. Давайте-ка, ребятушки, выпьем за помин души наших корешей, советских солдат, кто головушку сложил на поле боя.
— Выпьем, — повторил Ефим и мысленно помянул Савелия Петровича Нагорнова.
— Помнишь, сержант, - обратился к Ефиму старшина, - как в прошлом году весной мы шагали на завод за фартовым мужиком?
— Как не помнить. Такое не забывается: конец военной службы, начало новой жизни. И фартового помню: раскормленный, веселый не по времени. Тыловая крыса или еще хуже.
— Так и есть, хуже. Знаешь, кто он? — старшина подсел к Сегалу.
–
Я гляжу на него, не прикуриваю, соображаю: какого рожна тебе, толстомордому, от меня надо?
«Кури, - это он мне, - папиросы наивысший сорт».
Я закурил, спрашиваю: «Вы зачем меня позвали? Не для того ведь, чтоб папиросами толстыми угощать?»
Он уперся в меня хитрющими буркалами, сладко так говорит: «Само собой. Я хочу предложить тебе стать нашим осведомителем».
«Осведомителем?
– спрашиваю, - это как?»
Он засмеялся: «Какой ты недогадливый! Слушай. Имеются среди рабочих вредные на язык трепачи, болтают в цехах всякое против партии и товарища Сталина. Осведомитель слушает, на ус мотает, мне передает. А я - куда следует».
Эх, Ефим, и разозлился я! Говорю ему: «Выходит, мил человек, в стукачи меня вербуете? Извините-подвиньтесь, мне это ни к чему! В нашем роду доносчиков не было и не будет. Я в гражданке был плотником, на войне - старшиной, на заводе - подручным кузнеца. Вернусь домой - опять за плотницкое дело примусь. Всё! Больше вопросов ко мне не будет?»
Он меня прощупал бельмами: «Не будет! Ступай!»
Я было пошел к двери. Он меня остановил: «Неволить тебя не могу, стало быть, ты - не патриот нашей Родины».
Тут меня взорвало: «Ах, ты! Это, выходит, я - плохой патриот? Три года на фронте воевал, четыре ранения и контузию схлопотал, сейчас по двенадцать часов горбину гну у парового молота... А вы как, спрашиваю, хороший патриот? Чего же вы в таком разе в глубоком тылу отсиделись?»
Красный он стал, буркалы на лоб полезли. Ну, думаю, держись, старшина, сейчас тебе будет порка! А он сквозь зубы: «Иди! Иди! Не трепись никому, что у меня был, а то...»
Я ему: «Не беспокойтесь» - и ходу! Думал мне это так не сойдет... Ничего, отвязался.
– Ишь ты, право, лягаш, - вставил сидящий рядом Жилин, - а сколько воров, жуликов в тылу брюхо, карманы набивали, когда мы Гитлеру капут делали?.. С Гитлером покончено. А вот с этими нашими кровососами управиться потяжелей будет, а? Как думаешь, сержант? С внутренней сволотой война, видать, на исходной позиции... Аль я не прав?
– Кто же с ней будет воевать-то, со сволотой, может подскажешь, Степа?
– спросил старшина, спрятав усмешку.
– Известно, кто - партия и правительство, - уверенно ответил Жилин.
– Поживем, посмотрим, Степа!
– подмигнул многозначительно старшина.
– Ну их всех к бесу! Давайте еще выпьем, а то, я гляжу, ребята заскучали.
Проводы продолжались допоздна. Ефим с искренней грустью распрощался с отбывающими домой боевыми товарищами. Изрядно захмелевший, в полночь вернулся в общежитие.
Проснулся он в десять утра, вспомнил: нынче выходной день, воскресенье. Странно, но после вчерашних проводов чувствовал себя бодро - встал, заправил кровать, умылся, позавтракал и стал прикидывать, как провести свободный день.