Ефим Сегал, контуженый сержант

Ефим соврал и себе, и Розе. Никакого удовольствия от предстоящей встречи он не предвкушал. Образ Нади, больной, по-детски беспомощной, цепко владел его подсознанием, будил в памяти что-то очень далекое, позабытое, давным-давно случившееся с ним. Что его беспокоило, что это было, когда было - вспомнить никак не мог. Но это «что-то» произошло с ним, оно было в его прошлом, тревожило, не давало успокоиться...

Старая чета Гофманов встретила Ефима любезно. Роза глянула на него и с беспокойством спросила:

– У вас неприятности?

– Так, мелочи, - сказал он, отводя глаза.

– Мелочи?
– переспросила она с недоверием.

«Ох, уж это женское чутье!» - подосадовал про себя Ефим.

Свет, тепло, уют гофмановского дома воспринимались им истинным раем после ада, который он недавно покинул.

– Вы, может быть, голодны?
– заботливо осведомилась старшая Гофман.
– Мы уже поужинали, но вы, пожалуйста, не стесняйтесь, поешьте, а чай попьем попозже, все вместе.

Ефима наверняка угощали разными аппетитными яствами - он не ощущал их вкуса. Потом пили чай - общего разговора не получилось. Ефим был рассеян, отвечал, скорее всего, невпопад, к удивлению всей семьи Гофман. Настенные часы пробили одиннадцать.

– Нам пора отдыхать, извините, мы вас покинем, - сказал Гофман.

– Да-да, пора баиньки, - подтвердила его супруга.

Это была невинная хитрость: надо было оставить Розочку наедине с будущим женихом, чтобы мог, как предполагалось, сделать их дочке предложение.

Роза пригласила Ефима сесть рядом с ней на диван, была вся внимание, она ждала от него решения: «да» или «нет». А он смотрел куда-то вдаль и молчал.

– Фима, что случилось? Вас будто подменили. Вы здоровы?
– затревожилась она.

– Кто? Я?
– глупо переспросил он.
– Я вполне здоров. Товарищ мой серьезно заболел. Я у него задержался и опоздал к вам.

– А-а-а!
– протянула Роза.
– Что с вашим товарищем?

– У него какая-то вреднющая ангина. При том, вы посмотрели бы, как он живет: убогий барак и все прочее. Не знаю, чем ему помочь.

С горькой досадой поняла Роза: не до свадебных разговоров сегодня Ефиму, не услыхать ей этим вечером желанного: «Будьте моей женой»!

Они обменивались незначительными фразами, Ефиму хотелось как можно скорее уйти, но он не знал, как это поделикатнее сделать. Выручила Роза.

– Не лучше ли вам сейчас отправиться к себе? Хорошенько выспаться. Говорят, утро вечера мудренее.

– Вы правы, - обрадовался он, - с вашего разрешения.
– Торопливо, без всякого чувства, поцеловал ее в щеку, поспешил к выходу.

– А завтра вы заглянете?
– спросила вдогонку Роза.

– Завтра? Не знаю. Я позвоню вам, до свидания!

Роза непонимающе, растерянно смотрела ему вслед.

Он чувствовал это спиной.

Какая несправедливость судьбы, размышлял Ефим, лежа без сна на постели после бегства от Розы. Вот две девушки - Роза и Надя, примерно одного возраста. Роза живет в собственном доме, в холе и богатстве, Надя горе мыкает в бараке-свинарнике, полуголодная, больная, зябнущая в эти минуты под стареньким ватным одеяльцем. Он будто наяву видел ее - осунувшуюся, в белой косыночке на голове, с укутанной чем-то шеей. И снова его охватило уже пережитое где-то в прошлом чувство щемящей безысходности... Так когда же, при каких обстоятельствах приключилось такое? Может быть, после смерти матери? Нет, тогда была боль от невосполнимой утраты, страх тринадцатилетнего подростка, ставшего вдруг сиротой, одиночество, пустота, - все что угодно, только не щемящая, гнетущая безысходность. Ефим настойчиво ворошил свою память, принуждал, требовал: «Ответь, ответь, ответь...»

И память сдалась.

...Было тогда Ефиму годика три. Жарким летним днем, в длинной ситцевой рубашонке он гонялся по двору за бабочками, которых в тот год было великое множество. И вдруг услышал писк, жалобный, настойчивый... Он замер, прислушался. Полный отчаяния звук доносился откуда-то совсем рядом, из высокой травы, попадал в самое сердечко мальчика. Он понял: кому-то очень плохо, кто-то зовет на помощь, растерянно озирался вокруг, а вопль то приближался, то отдалялся... Неожиданно, совсем рядом с ним, из травы вынырнул маленький, желто-белый, еще не вполне оперившийся цыпленок. Увидя мальчика, цыпленок на секунду умолк, уставился черным глазом на странное существо в белой рубашонке и опять жалобно запищал. Ефимка догадался: маленький цыпленок потерял маму! Кричит, просит: найдите маму, где моя мама? Ефимка бросился туда, сюда, ищет наседку-маму, а ее не видно нигде и нечем помочь несчастному цыпленку!.. И тогда-то маленький человечек, впервые за свою коротенькую жизнь, ощутил жуткую безысходность. С отчаянным плачем бросился в дом, нашел мать и сквозь слезы заблажил: «Где курочкина мама? Курочка потеряла маму! Найди курочкину маму!» Ефимкина мать тогда не на шутку всполошилась: в уме ли ее чадо. «Ты что, сыночек? Не плачь! Какая курочка?».

Он потянул мать за передник. С крыльца она увидела кричащего цыпленка. «Вот она, вот она курочка! А где курочкина мама?»

«Ах ты, дурачок мой! Глупенький! Успокойся!» - Ефимкина мать поймала цыпленка, и они вместе отнесли его к наседке. С тех пор, на многие годы, пристало к Ефимке прозвище «курочкина мама»...

Вспомнив во всех подробностях трогательную историю из далекого детства, Ефим уразумел, наконец, отчего возникло у него теперь то же ощущение тяжкой безысходности: больная Надя подняла его из глубин памяти, напомнила ему того злосчастного цыпленка, на которого чем-то была так похожа в своей беде, пробудила в Ефиме сострадание, острую потребность помочь.

Не спалось в эту ночь Ефиму Перед утомленным бессонницей взором то и дело всплывала нищая барачная комната, пять железных коек, на одной из них лежит Надя, поджав ноги калачиком, - так теплее - с режущей болью в горле, с пылающим от высокой температуры лицом...

Только под утро заснул Ефим, а проснулся в испуге: кто-то тормошил его, над самым ухом кричал:

– Вставай, гулена! Скоро полдень, а ты все дрыхнешь! Вставай, слышишь?
– Не сразу узнал он Ванечку, соседа по комнате. Нехотя вылез из-под одеяла. Часы и впрямь показывали двенадцать. Чувствовал он себя усталым и, как показалось, простуженным. Но когда умылся, позавтракал, бодрости малость поприбавилось. Оставивший было его образ Нади вновь неотвязно замаячил перед ним. Она словно звала его, словно издали, тихо прозвучал ее голос: «Где же вы, что же не идете? Мне так плохо...» И он сразу помчался на этот зов. По дороге купил на свои продовольственные карточки немного масла, яичного порошка, кусочек колбасы, две булочки. С пакетиками в руках направился к Наде. «Жива ли она, — думал он тревожно, — у нее вчера был такой жар!»

Еще не дойдя до двери Надиной «обители», услышал нестройное пение:

Хазбулат удалой,

Бедна сакля твоя,

Золотою казной Я осыплю тебя...

Ефим остановился у порога, прислушался, робко приоткрыл дверь. В нос густо ударило сивухой и еще чем-то острым, кажется, селедкой, луком, капустой. За столом, загораживая Надину постель, сидело трое мужчин и три молодые особы. На столе две пустые бутылки из-под водки, в третьей - меньше половины.

Компания приумолкла. Ефим смотрел растерянно, вопросительно.

– Тебе кого?
– спросил черноволосый детина.

– Извините, может быть, я не туда попал? Я к Наде Воронцовой.

Надя сразу узнала его голос, приподнялась на локте и, к величайшему удивлению Ефима, самым обычным, даже бодрым голосом позвала:

– Заходите, Ефим... Моисеевич! Пожалуйста!.. Это, -пояснила она застольной компании, - мой сослуживец, сотрудник нашей газеты.

Все сразу отрезвели, застеснялись. Мужчины встали, пропуская Ефима к больной.