Ефим Сегал, контуженый сержант

— Я из части майора Спиркина. Мне необходимо видеть начальника штаба.

Один из караульных нажал сигнальную кнопку. В дверях появился молодой офицер.

– Товарищ капитан, вот сержант просится к начальнику штаба.

Офицер посмотрел на Сегала.

– Какое дело у вас к генерал-майору? Кто вас прислал?

– Никто, товарищ капитан, меня не присылал, сам пришел. А дело у меня очень важное, я бы сказал государственное.

– Государственное? — недоверчиво переспросил капитан.

– Да.

Капитан иронически улыбнулся.

– Коли так, следуйте за мной.

Он привел Ефима в просторную комнату, сел за письменный стол, заставленный полевыми телефонами, указал на стул Ефиму. Все еще улыбаясь, сказал:

– Так что у вас за государственное дело?
– Слово «государственное» он выделил интонацией.
– Докладывайте.

Слушая рассказ Ефима, капитан становился все серьезнее и серьезнее, посматривал на рассказчика с сомнением, не перебивал, раз только воскликнул:

– Быть не может!.. Но продолжайте, продолжайте!

– Всё это правда, товарищ капитан, - закончил свой рассказ Ефим.

– М-да...
– капитан помолчал.
– Дело, может и не государственное... Вот вам бумага, садитесь за тот столик, пишите рапорт на имя генерал-майора. Напишите полностью, что доложили мне... Сумеете?

Через час Ефим подал капитану три убористо исписанные страницы. Тот прочел, сказал одобрительно:

– Складно пишете, сержант.

– Натренировался, до войны работал в газетах...

– Это видно... А поступок ваш рискованный, однако!.. Пакет в штаб запасного полка у вас?

Он положил пакет вместе с рапортом в ящик письменного стола.

– Пока, товарищ сержант, вынужден вас арестовать. Сами понимаете, самоволка!

В десять утра следующего дня капитан повел Ефима к генерал-майору:

– Рапорт и пакет я передал, предупреждаю: говорите короче.

Адъютант открыл дверь, обитую дерматином. Ефим шагнул в кабинет.

– Товарищ генерал-майор, сержант Сегал...

– Не надо докладывать, товарищ сержант. Садитесь.

Ефим сел на стул напротив генерала. Несколько мгновений генерал и сержант пристально, изучающе смотрели друг на друга. Ефим пытался угадать, о чем думает этот умный с виду, пожилой человек, но лицо его с крупными, правильными чертами было непроницаемо.

– В вашем рапорте сказано все? Или хотите что-ни-буць дополнить?
– спросил генерал.

– Дополнить нечего, товарищ генерал! Если позволите, я кое о чем хотел бы вас спросить.

– Спрашивайте.

– Не удивляет ли вас, товарищ генерал, что такое донесение не поступило к вам раньше, скажем, от начальника штаба пересылки или от парторга? Ведь...

Генерал вежливо, но твердо перебил Ефима:

– Если верить характеристике на вас, которая вот в этом пакете... Независимо от этого донесение ваше будет проверено до-ско-наль-но, - отчеканивая и подчеркивая каждый слог, сказал генерал.
– Факты подтвердятся - ваше счастье и нам добро. Налгали - пойдете под трибунал и за клевету, и за дезертирство! Вот так... А вообще-то я хотел вас повидать, - генерал загадочно улыбнулся.
– Из-под ареста освободить пока не могу.

... На двадцать первые сутки заточения к Ефиму явился сияющий капитан.

– Молодец, сержант! Все в порядке, молодец! Пошли к генералу.

Начальник штаба на этот раз был приветливее.

– Ваша правда, сержант. Виновные получат по заслугам. Спасибо за бдительность!

– Служу Советскому Союзу!
– ответил по уставу Ефим.

– Я вижу, вы отдохнули. На передовую хотите?
– Не дожидаясь ответа, заключил: - Конечно хотите: характер! Направим вас в вашу родную дивизию. Воюйте! Будьте живы и целы!
– и генерал крепко пожал Ефиму руку.

История с майором Спиркиным прошла перед мысленным взором Ефима во всех деталях и подробностях. Он так возбудился, что забыл, почему именно она всплыла в памяти.

«Ах, да! Яшка-кровопиец!
– произнес вслух.
– Яшка - после контузий. Спиркин - задолго до первой. Значит, дело не в контузиях...»

Размышления его оборвало забытье. Он устало уснул. В зарешеченное окно пробивался рассвет.

* * *

Борис Наумович долго, подробно расспрашивал Ефима обо всем, что, видимо, имело отношение к его заболеванию. Особо он почему-то интересовался состоянием Ефима после первой контузии. Некрупным почерком доктор исписывал белые листы бумаги. Белая ординаторская, белый халат Бориса Наумовича, мягкий солнечный свет, падающий сквозь матовые стекла - вся эта белизна и доброе лицо врача умиротворяли, располагали к беседе.

После первой контузии, как считалось, сравнительно легкой, рассказывал Ефим, он пролежал в армейском госпитале около месяца, вернее, лежал дней восемь-десять, затем стал «ходячим». Чувствовал себя пока еще неважно, изнуряли частые головные боли, внезапно темнело в глазах, аппетит был - хуже некуда. Лечащий врач, внимательная, приветливая женщина, на очередном обходе сказала: «В условиях нашего госпиталя вас лечить невозможно. Через недельку-другую отправитесь в тыл. К этому времени ждем санлетучку».

Как-то ночью Ефима обуял беспричинный неодолимый страх. «Пойду к дежурной сестре, попрошу какое-нибудь снадобье, авось пройдет», - он отправился в дежурку. На столе слабо горел ночничок. Согнув колени, на скамье дремала медсестра Зоя. Ефим слышал, она - студентка медицинского института, ушла со второго курса прямо в санбат, оттуда попала в армейский госпиталь. Раньше Зоя казалась ему ничуть не примечательной: так, девушка, каких много. Но сейчас, глядя на нее, погруженную в усталый сон, он нашел ее не то чтобы красивой - одухотворенной, жертвенной. «Не стану будить, пусть отдыхает» - и на цыпочках пошел из дежурки.

– Больной, вам что-нибудь нужно?
– вдруг окликнула его Зоя.

– Нет, я так, извините, что разбудил, мне уже легче.

– Честно сказать, я очень устала, трудное дежурство выдалось.
– Зоя уже сидела на скамейке, заправляла под белый колпачок выбившиеся кудри.
– Что с вами? Присядьте, расскажите...

Они разговорились о недавнем мирном времени, об учебе, с радостью обнаружили много схожего во вкусах и взглядах. Беседа наверняка продолжалась бы, если бы не резкий крик, донесшийся из палаты напротив. Зоя мгновенно сорвалась с места.