Эхо вечности. Багдад - Славгород

Но у Александры Сергеевны в жизни оставался один счастливый момент — день, когда Борис Павлович получал зарплату. В этот день она после заводского гудка, дающего отбой рабочему дню, выходила на перекресток и встречала сына Павловича. Он делился с нею частью заработка. Других счастливых мгновений у нее не было.

Так она и прожила свою жизнь.

Впрочем, рассказ о ней еще не окончен.

Гонимые судьбой

Побег и спасение

Обдумывая будущее, Павел невольно вспоминал свою жизнь...

В точности он не знал, когда приговор приведут в исполнение. Но зато уверенно знал другое, что он обладает необыкновенной притягательностью, редкостным обаянием, исключительной обворожительностью и даже гипнотическим умением располагать к себе людей. У него был приятный грудной баритон с таким количеством интонаций и с таким диапазоном речевых пассажей, что ему позавидовал бы любой диктор, если бы услышал его. Его голос, надень на Павла хоть лохмотья, говорил о его высоком статусе и способен был довести людей до слез или до восторга. Павел не всегда пускал в ход свой арсенал, все-таки старался не размениваться по пустякам и не бросаться другим в глаза со своими преимуществами. Это раздражает завистников, да и вообще нехорошо. Но теперь была не та ситуация. И он, замыслив вырваться на волю, старался воспользоваться всеми доступными средствами.

Для начала он узнал от дежурных и конвоиров, выводящих его на прогулки, что смертников тут долго не держат, расстреливают в кратчайшие сроки после вынесения приговора. Если в течение месяца они не подают апелляцию, то через две недели их вывозят за город и в одном из глухих мест расстреливают. Есть такое место, куда жителей не пускают. Где-то там расстрелянных и хоронят.

— Долго туда ехать? — спросил Павел Емельянович, прикидывая, сколько у него будет времени на обольщение конвоиров.

— Часа два, наверное, — неопределенно сказали ему, — если не больше. Далековато это.

Конечно, он не собирался подавать апелляцию, ибо не хотел, чтобы в его деле копались заново да более дотошно, к тому же чтобы раскопали правду о купленной фамилии и подложных документах. Для него это было бы вторым смертным приговором, а заодно и всей его семье. Нет, надо выкручиваться так, без апелляции.

На суде он сразу признал вину. Так и сказал, что не знает, почему банда из трех человек напала на него. Видимо, хотели ограбить. Это случайные люди, никого из них он не знает. Но на убийство пошел сознательно, поняв, что иначе от бандитов не отобьется, просто погибнет. Причем расправляться надо было с главарем, который сразу выделился своим агрессивным и недвусмысленным поведением — он вынул нож и даже успел дважды полоснуть свою жертву.

— Это просто счастье, что от тех ударов я смог увернуться, и они глубоко не задели меня. Но вы же видели, что оба раза я был ранен. В конце концов, его нож повернулся против него. А после этого остальные нападавшие разбежались, — говорил Павлуша на суде, — Просто я их догнал....

Значит, теперь у него есть две недели сроку, чтобы придумать план побега, и будет минимум два часа времени, чтобы побег подготовить и осуществить.

И Павел вспоминал всю свою жизнь.

Вот Саша все время добивалась, когда это с ним началось, когда пришла к нему пагуба картежная. Себе в вину ставила, что занялась швейным ателье и не уделяла мужу внимания. Глупая... Разве она виновата в том, что в России произошла революция, что появился бандит Махно, что от него пришлось всю ночь отбиваться, а потом бежать в Багдад?

Лучше бы она подумала и постаралась понять, как себя чувствовал Павел после возвращения домой, к матери...

Взять вопрос о поездке в Россию, которую готовило несколько поколений его предков. Когда это осуществилось, когда Павел только приехал и, женившись, осел в стране Пушкина и синих сказок, он чувствовал себя на вершине успеха, настоящим победителем. Он сделал то, что до него не смогли сделать три мечтающих о России недюжинных мужчины — прадед Гордей, дед Глеб и отец Емельян. Он, их продолжение и плод их духовных устремлений, осуществил родовую мечту, выполнил их завет, слился с исторической родиной и стал служить трудами своими ей во славу.

А потом случилась революция и в стране его мечты все порушилось. Он чувствовал, что наступившие перемены имеют странное свойство расшатывать дисциплину в обществе, игнорировать древние устои и идут не на пользу ему с его жизненным опытом. Им давно уже владела растерянность — к кому же надо примкнуть, чтобы оставаться в рядах полезных граждан? Желание вписаться в новое время не подсказывало ответа на этот вопрос. Не находил он тех, на кого следовало бы ровняться, с кем объединяться. Дальше стало хуже...

Более прочего его расстроило появление грабежей и убийств, причем со стороны даже знакомых людей. Как же жить, если не знаешь, чего ждать от вчерашнего друга или от лучшей подруги? Между тем люди продолжали работать, растить детей, есть и пить, одеваться и обогревать жилища — как же удовлетворять эти потребности, если станет нормой отнимать товар у торговцев и поставщиков, если их самих убивать? Что тогда будет завтра с простым людом?

Скорее всего, Павел сам бы уехал из бурлящей России, даже не будь подлого покушения на него, не будь Махно с его бандой. Но для этого он должен был созреть, сам должен был к этому прийти. Отбросив эфемерные надежды, должен был понять, что меняются не просто персоны во власти, ничего для него не определяющие, а меняется само экономическое устройство в стране, переиначивая ее снизу доверху. И наступает то, чего он не знает и поэтому пока что не может его понять, а тем более не может в него встроиться. Устанавливаются совершенно чуждые его опыту отношения между людьми и отношения между народом и государством.

Быть беглецом от нищего ублюдка, каким Павлу представлялся Махно, — это позор и унижение. Павел ругал себя, что вовремя не просчитал, куда покатилась Россия, и не увез семью прочь от нее. Как можно было с его умом и предусмотрительностью дожиться до покушения на себя? В нем было задето что-то очень мужское, очень восточное, гордое и чувствительное, что заставляло переживать оскорбление, причем возникшее по своей собственной вине. Хоть руку себе секи за это! Только и того, что пользы от этого не будет. Досада съедала Павла, заставляла отводить глаза от жены, а потом, когда он возвратился в Багдад, и от матери. Он вернулся посрамленным, а вовсе не тем, кем хотел себя чувствовать. Это просто счастье, что он не сорвал мать с сестрами и не перетащил в Россию — вот тут интуиция не подвела его.

А что было дальше с ним? Ведь уезжая в Россию — навсегда! — он все дела передал матери, и та успешно справлялась с ними. Она вошла во вкус, заявила о себе, нажила имя, кое-что в аптеке изменила и поставила по-своему. И что — теперь рушить ее порядок и отнимать у нее дело? Кто же так делает?

Пришлось Павлу довольствоваться второй ролью. Но на Востоке все строго — там на первом месте не родственные отношения, а деловые. И если ты находишься не на вершине положения, то сполна почувствуешь свою зависимость. По большому счету это было бы не страшно, если бы до этого сам Павел не побывал на вершине положения, если бы еще недавно на него не молились мать и сестры. Произошедшие метаморфозы в семейной субординации сильно ударили по его нервам, а значит, по общему здоровью.

Саша могла не заметить этих перемен, потому что не знала прежних багдадских отношений.

А Павлу все время казалось, что мать смотрит на него, как на неудачника — вот-де, смог сеть на конька да не долго покрасовался в седле. Просто не умел он доходчиво изложить матери то, что творилось в России, что от него не зависело. Не встречаясь с подобным в своей стране, она бы никаких описаний и пережитых ее сыном потрясений не поняла. Да и вообще, для того чтобы объяснить что-то другим, надо самому в этом разобраться. А Павлуша в российской революции ничего понять не успел. Он был там просто пострадавшим обывателем, даже случайным зрителем, не понимающим глубины перемен. Павлушины объяснения звучали бы для матери как оправдания.