Экс на миллион

— Ну что ж, о вас действительно наводили подробные справки и ничего предосудительного не установили. Вижу в вас человека твердой воли, не готового уступать. За годы моего губернаторства в Гродно и Саратове я привык договариваться. На посту министра мне эта способность пригодится еще больше. Я вас слушаю. Если ваша информация важна, даю слово: вас посадят на вечерний пароход.

Обычно такого рода сделки принято скреплять рукопожатием. Но кто знает, как принято у этих министров? Я решился.

— На ваш дом готовится покушение.

— Ой, уморили! — рассмеялся Столыпин. — Да мне такую белиберду каждый день доносят.

— Вы не поняли, господин министр. Не на вас. На ваш дом. Включая вашу семью.

Он побледнел.

— Кто? — чуть не прорычал.

Я обратил внимание, что он с трудом заставил себя усидеть на месте.

— Подробностей я не знаю. Но организатором выступает некий товарищ Анатолий, или Медведь, или Каин.

— Вы видели его?

— Мельком.

Министр покопался в стопке папок, вытащил одну, раскрыл. Открепил от первой страницы полицейскую фотографию в фас и профиль. Развернул ее ко мне. Я приблизился вплотную к столу и вгляделся, отметив для себя, что карточку почему-то украшает надпись «Курск».

— Он?

— Да.

— Это Соколов, Михаил Иванович. Эсер. Разыскивается после боев на Пресне в Москве.

— Он в Петербурге. Готовит серию нападений. Кроме планов взорвать ваш дом, он еще задумал нападение на карету, перевозящую таможенные сборы, на ее пути в Казначейство. Больше никаких подробностей я не знаю.

— Не знаете или не хотите говорить?

— Все, что я знал, выложил как на духу.

Столыпин хитро прищурился.

— Про источник информации, полагаю, спрашивать бесполезно… — мой уверенный кивок его раззадорил. — А что было бы, если вас не задержали в порту? Так бы и уплыли?

Я хладнокровно достал из кармана запечатанный конверт. Положил его на стол.

— Здесь мое письмо на ваше имя. В нем изложено все, о чем я вам рассказал.

Столыпин раскрыл конверт, достал лист бумаги и внимательно его прочитал.

— Опять не соврали. Ваша информация, пусть и фрагментарная, нам очень поможет. Что же мне с вами делать?

— Отпустить, как и обещали, — я почувствовал, что натянутая во мне струна начала ослабляться.

— Отчего-то я склонен вам верить. Эх, Лешка, Лешка, старый школьный приятель. Запутался окончательно в своих либеральных мыслишках. Обижен на весь свет, получив везде отставку.

— Вы защитите свой дом?

— Террористам меня не запугать! — грохнул Петр Аркадьевич по столу кулаком. — Ныне у людей в головах каша. Запутался народ русский. Кто-то жаждет великих потрясений. Кто-то ищет странных выходов из создавшегося положения. Первых повесим, вторых — образумим. Ступайте, я дам необходимые распоряжения.

С тяжелым сердцем я покидал кабинет на Фонтанке 16. Корил себя за то, что не решился рассказать Столыпину, что его ждет смерть через пять лет. Все равно бы не поверил. И еще меня угнетала мысль, что я, возможно, поломал планы своей любовницы.

«Прости, Адель. По-другому не вышло. Не нужны тебе кровавые деньги».

… Пароход до Гамбурга оказался не прямым, а с остановками на рейдах нескольких прибалтийских городов. Кто-то сходил на берег, кто-то, наоборот, поднимался на борт. Грузы, почта, и Бог знает что еще придумали ушлые фрахтователи судна. Я не роптал. Спешить было некуда. Пользуясь моментом, просто приходил в себя. Так разнервничался в последний день в Питере, что впору посетить какой-нибудь восстановительный курорт. Или зависнуть на палубе, любуясь морским закатом. Или просто полежать в каюте, уперевшись взглядом в иллюминатор.

В Риге вынуждено пришлось воспользоваться последним вариантом. Нескончаемый дождь смыл с палубы пассажиров. Всех разогнал, даже самых упорных, лишив возможности полюбоваться на многокилометровый порт на Западной Двине. За дождевой завесой скрылись даже шпили соборов. Ну и смысл мокнуть?

Узкая койка с бортиком была для меня тесновата и коротковата. Лежал, закинув руки за голову, и снова вспоминал Адель. Через злость на себя. Сказал же себе: забудь! Но стоило закрыть глаза, возникала, как живая, картинка струящегося по телу темно-синего платья. Чертовы французы! Придумали же моду так выгодно оттенять и подавать хорошую женскую фигуру (куда эффектнее, чем в будущем, следует добавить). Адель мне призналась, что купила свой наряд на самой модной улице Петербурга, на Троицкой. И обошлся он недешево. Но оно того стоило!

Раздавшийся стук в дверь вернул меня в реальность. Пленительный образ исчез, перед глазами снова был залитый водой иллюминатор.

— Войдите, не заперто! — ответил, поленившись даже повернуть голову в сторону двери.

Скрипнула дверь. Меня окликнули.

— Мистер Найнс!

Этот голос я узнал мгновенно. Попытался резко вскочить, но лишь приложился головой о койку над моей. Койка была свободной — я ее оплатил, чтобы избежать попутчика. И вот так она мне отплатила за вынужденный простой, который я наивно обозвал незапланированными каникулами.

Потирая будущее место приличной шишки, извернулся и бочком вылез в проход. Встал лицом к визитеру и сжал кулаки. Передо мной стоял Лопухин.

— Что вам угодно? — резко бросил ему в лицо, слегка наклонившись, чтобы вышло доходчивее.

— Поговорить, — он предупреждающе поднял руку. — Нет-нет, не спешите меня прогонять. Я пришел со смиренной просьбой, а не выяснять отношения.

Я заглянул через его плечо. За неприкрытой до конца дверью никого больше не было ни видно, ни слышно. Никаких перешёптываний. Никаких звуков от топтавшихся на месте людей. Лишь шум продолжавшей работать паровой машины.

— Головой стукнулся по вашей милости, — пожаловался я, снова потерев уже появляющуюся шишку.

— Я понимаю, что доставил вам и другие неприятности.

— И все же вы здесь.

— Так получилось, что мне, по-видимому, в ближайшее время не удастся выехать за границу. Что-то подсказывает мне, — он грустно усмехнулся, — что МВД откажет мне в паспорте. Я сразу вспомнил о вас и воспользовался своим пребыванием в Риге. Мне сообщили, что вы на борту парохода. И я не решился упустить шанс передать за границу кое-какие документы. Было бы неплохо, если они станут достоянием прессы. В САШ.[2]

Удивительно, с последней нашей встречи он потерял свой светский лоск. Даже безэмоциональный ранее тон изменился. Появились просительные нотки. Только глаза казались все такими же лишенными жизни.

— Вот! — Лопухин показал мне папку.

— Что там?

— Материалы, подтверждающие причастность полиции к еврейским погромам.

— Нет, — спокойно отказал я, но он не понял.

— Уверяю вас, там истинная правда, — он потряс папкой перед моим носом.

— Нет, я не буду брать ваши документы. Поищите другого.