Экс на миллион

Я сразу сменил тактику. Выбросил свое «бревно», снова снеся одного из встающих. Второму, подскочив, сломал руку хлестким ударом моих «выносливых» ботинок, вырвав у гопника жалостливый вскрик. И тут же мне в спину нехило прилетело чем-то металлическим. Аж в пупок отдалось!

Развернулся к нападавшим и начал крушить челюсти. Хрясь! Мелкие, юркие питерцы драться толком не умели и разлетелись как кегли. Но им на подмогу из-за голых стволов парковых деревьев вылетела орава очередных тинейджеров-отморозков. Она захлестнула меня, как облепившая кабана стая гончих. Хватали за руки и ноги, пытались повалить на землю, тыкали ножами и кинжалами.

Отмахивался в меру возможностей, чувствуя, как бекешу полосует сталь и добирается до моего тела. Как куда-то улетела кубанка, снесенная метким ударом, но в последний раз защитившая мою бедовую голову. Изредка ломал чью-то конечность или разносил нос всмятку, стараясь не замечать замельтешившие в глазах белые вспышки-звездочки. Пытался пробиться к своим пацанам, которым тоже неслабо доставалось. Они стояли спиной к спине, как привыкли с детства, и пока держались.

Мне же не повезло. Все-таки с ног меня сбили. И тут же принялись добивать. Жестоко, на смерть, без оглядки на каторгу. Последнее, что я запомнил — это летящий мне в голову носок блестящего от гуталина сапога. Занавес!

… Очнулся в госпитальной палате, безошибочно определив запах карболки, касторового масла и больничных «уток». Тело как неживое: не вздохнуть, не пернуть. Рядом сидели Ися и Ося. Живые! Хоть и изрядно помятые. Оба в пятнах йода, пластырях, но без серьезных повязок. И зубы у Оси на месте. Сохранил капитал, чудила!

— Славно нас отмудохали! — смог вымолвить с трудом и невнятно: разбитые вздувшиеся губы мешали, сухой язык, как после знатной попойки, отказывался подчиняться. Зато зубы, как и у Оси, все целы — и то праздник. — Где я?

— У Николы Чудотворца. Ты в бреду такое нес — не передать! Мы ни словечка не поняли.

Парни заржали, явно обрадованные моим возвращением.

— Что смешного?

— Шутим. В больнице Николы Чудотворца умалишенных пользуют. А ты в Александровской мужской.

— Жить буду?

— На три недели минимум, доктор сказал, ты к койке прикован.

— Экая незадача.

— Богу спасибо скажи, что живой!

К госпиталям мне не привыкать. Сколько их уже на моей памяти! Главное, чтобы обошлось без повреждений внутренних органов. Остальное заживет.

— Сами — как?

— Да что нам сделается? Ты на себя все принял, Босс. Уже стыдно, хоть в церковь иди и Богу свечку ставь.

— Хорош языком молоть. Рассказывайте, как меня вытащили из замеса.

— Нас спасли городовые…

… Потянулись тоскливые больничные дни. Парни ежедневно навещали. Соседи по палате подобрались не склочные. Нормальные. Такие, которые, очутившись в госпитале, стремятся не выделываться, не грести все под себя, а наоборот — помочь или поддержать участливым словом. Курорт, а не больница, если бы не травмы — колотые раны, порезы, трещины и, что самое хреновое, ушибы внутренних органов. От души на моей тушке потопталась будущая Красная Гвардия, передовой, мать его, отряд диктатуры пролетариата![3]

Однажды, когда немного оклемался, всех моих соседей повыдергивали из палаты. Кого куда — на перевязку, на осмотр. Я не уследил. Только собрался подремать, дверь негромко распахнулась. В палату вошел мужчина в белом халате, из-под которого выглядывал немалой цены галстук с булавкой и поразительно белые накрахмаленные стойки воротника, почти упиравшиеся в холеное аристократическое лицо.

«Профессор?»

Я присмотрелся повнимательнее, тем более что человек в пенсне с щегольскими, подкрученными вверх усами спокойно уселся у моей кровати, придвинув больничный табурет так близко, чтобы можно было общаться, не повышая голоса. Он кивнул на бумажный кулек, который предварительно пристроил на тумбочку.

— Я принес вам колониальных фруктов из магазина Елисеевых. Мандарины. Хорошо помогают при ранениях.

— Чем обязан?

— Разрешите представиться. Алексей Александрович Лопухин. Экс-директор департамента полиции и бывший же эстляндский губернатор.

Я почувствовал, как потеплели ладони, которые раньше мне казались ледышками.

— Не стоит волноваться, мистер Найнс. Для вас нет никакой угрозы со стороны полиции. Я навел справки: ваши действия в Александровском саду признаны подпадающими под все признаки самообороны. Ваша решимость оценена более чем положительно. От вашей руки пострадали и задержаны разыскиваемые ранее хулиганы — в том числе, известный холмушинский насильник Колька Нога. Похвально.

Вроде, хвалил, но от его холодного, без тени эмоций тона, от препарирующего сквозь стеклышки пенсне, умного взгляда хотелось поежиться. Предчувствие грядущих неприятностей меня не подвело. Лопухин все также безучастно продолжил:

— Впрочем, я сомневаюсь в том, что вы тот, за кого себя выдаете, — и перейдя на английский повторил свой сокрушительный залп. — Питаю подозрение, что вы не англичанин.

— Я подданный соединенного королевства.

— Британец сказал бы: подданный его величества короля Британии Георга V, — равнодушно возразил Алексей Александрович — без тени насмешки или торжества следователя, поймавшего подозреваемого на лжи. — Видите ли, у меня огромный опыт полицейской и прокурорской работы. Так что нет никакого смысла со мной юлить.

— Я ранен. Устал. Продолжим этот разговор позже, — попытался я закруглить опасный диалог.

— Вы не поняли, — снова перешел на русский Лопухин, сохраняя аристократическую надменность. — Как я сказал в самом начале, вам не о чем беспокоиться. Я уже не на службе, не «Ваше Превосходительство». Частное лицо.

«Да уж, да уж, так я и поверил. Бывших полицейских не бывает».

— Не понимаю, что вы от меня хотите.

— У меня остались большие связи в моем бывшем Департаменте. Попробовал навести про вас справки. Безуспешно. Чисты как агнец. На уголовника-маравихера или громилу-налетчика совершенно не похожи. Для подпольщика — крайне безрассудны. И все же я склоняюсь к мысли, что вы глубоко законспирированный агент, прибывший в Петербург из-за границы. Эсдеки, эсеры, Бунд? Все же скорее эсеры, Боевая Организация. Их почерк.

— Вы ошибаетесь. Я не приемлю террора.

— Значит, большевик. Питерский Совет или человек господина Юхансона?[4]

— Боже, что за нелепость!

— Иного ответа я и не ждал. Мне собственно ваше признание не нужно. Чтобы вы знали: я лично на посту обер-полицмейстера занимался созданием рабочих союзов.

— И что же? Получилось? Вы способствовали созданию черносотенного Союза русского народа?

— Боже упаси! Я не приемлю насилия. В этом мы с вами сходимся. Правда… в вашем нынешнем положении сложно доказывать верность толстовским заповедям.

Он впервые за весь разговор позволил себе легкую ухмылку Да и та вышла у него какой-то надломлено-болезненной, как у человека, еле выдавливающего из себя смешок при известии о смертельном диагнозе. Измучен революцией? Расстроен отставкой? Ищет возможность отличиться? Быть может, вот мой шанс донести до властей угрозу, нависшую над Петербургом со стороны Медведя и его людей? Их планы устроить бойню на улицах столицы меня тревожили не на шутку. Этих «перетряхивателей сундуков» нужно изолировать от общества, а не помогать им. Превентивные аресты — вот, что нужно. Так все сохранят жизни — и безусые юнцы, вообразившие себя «право имеющими», и стоящие на страже закона, исполняя свой долг и присягу, и ни в чем не повинные горожане…