Элеонора Дузе

обыкновенно говорят видные актрисы, не боясь, что их слушают.

Никулина говорит: «Вот только боюсь, что ничего не пойму. Ведь

я языка-то не знаю». А Федотова отвечает: «Да ведь пьесу-то ты зна¬

ешь, ну и поймешь...»

Подняли занавес. На сцену вышла Дузе, и первое впечатление

было не в ее пользу. «Какая невидная! И голос — ничего особен¬

ного...» Но когда она начала играть, публика замолчала. А после

третьего акта Никулина так горько плакала, уткнувшись носом Фе¬

дотовой в грудь, что кто-то из публики принес ей стакан воды. Она

плакала и говорила: «Ну как же теперь можно играть после нее...

Ведь рядом с такой актрисой я просто прачка! И я никогда не ду¬

мала, что итальянский язык так похож на русский! Ведь я у нее все

до слова понимаю!.. Боже, какая актриса!..»

Вот вам впечатление от игры Дузе... Это было в ту пору, когда в

русском театре то и дело раздавались аплодисменты среди акта. А

тут — все молчали. Многие плакали и даже по окончании акта не сра¬

зу начинали аплодировать. Впечатление было слишком сильно, но

не восторженное, не крикливое, а, я бы сказала, потрясающее. Дузе

потрясла прежде всего неожиданностью формы, манеры своей игры...

Через несколько минут после закрытия занавеса публика начала

хлопать очень сильно и очень упорно.

Так проходили все спектакли. Аплодисменты были дружные,

сильные, настойчивые, а она выходила всегда бледная, усталая и

печальная,— в ответ на аплодисменты у нее не было ни улыбки, ни

воздушных поцелуев, ничего... Она стояла серьезная и только уходя

раскланивалась. Вообще она не была весело-приветлива по отноше¬

нию к публике. На ее лице было написано: «Я сделала все, что мог¬

ла». Она стояла в пролете занавеса и серьезно смотрела на незнако¬

мую публику, словно разглядывала ее.

Так как мое место было недалеко от оркестра, я подошла ближе,

к самому барьеру, не хлопала — аплодисменты не выражали впечат¬

ления, которое она на меня произвела,— а просто стояла у барьера

оркестра и смотрела на нее. Может быть, я плакала, но, конечно,

молча. Просто при взгляде на нее у меня текли слезы. И кругом

меня стояли другие люди, тоже потрясенные виденным (другого

слова для выражения впечатления от ее игры я не нахожу), и все

так же со слезами на глазах глядели на эту среднего роста, хрупкую

женщину, которая раскрывала перед нами свою душу, показывала

нам свое чувство и свою человеческую боль. Этого еще никто и ни¬

когда не показывал со сцены с такой силой и с таким обаянием та¬

ланта.

У меня были взяты билеты на несколько спектаклей, я ходила

каждый день подряд и, наконец, поняла, что судьба послала мне

величайшее счастье — увидеть крупнейшую актрису мира. Я уже и

тогда видела многих и немецких, и французских артистов, видела и

итальянцев, например, танцовщицу Вирджинию Цукки,— видела да¬

же Сару Бернар, которая считалась первой драматической артисткой

мира. Но такой, как Дузе, я еще никогда не видала... Все остальные

были просто хорошие, молодые, сильные и красивые актеры. А это...

Сколько ей было лет? На вид — лет тридцать... Была ли она красива?

Красавицей ее назвать было нельзя. Черты лица неправильные, фи¬

гура средняя, рост средний... Вот глаза были хороши — это верно!

Большие, выразительные. Движения обычные. Она была очень по¬

движная — итальянка...

Была одна черта в спектаклях Дузе, которая отличала ее от всех.

У других актеров всегда легко было выбрать лучшую из их ролей.

А у Дузе лучшая роль всегда была та, которую она играла сегодня.

Это постоянно было причиною ссор и споров между зрителями ее

«вчерашних» и «сегодняшних» спектаклей. И еще одна вещь: это —

детали, они у нее всегда были новые во всех, даже старых ролях, и

всегда они были неожиданные.

Теперь я хочу рассказать, что со мной случилось на одном из ее

спектаклей. Я смотрела пьесу Шекспира «Антоний и Клеопатра».

На этот спектакль я не достала билета в партер и сидела в последнем

ряду амфитеатра. В сцене с приходом гонца на самом заднем плане

стоит ложе (или камень — не знаю, как это назвать), и на этом ло¬

же в позе сфинкса лежит Клеопатра и ждет гонца. Он выходит спра¬

ва из самой первой кулисы. Она его спрашивает об Антонии. Гонец

ей отвечает, что Антоний женился. Клеопатра с криком вскакивает

со своего ложа и шагами тигрицы приближается к гонцу. «Это не¬

правда!» А когда гонец подтверждает принесенную им весть, Дузе —

Клеопатра кидается на раба, бросает его на землю и начинает топ¬

тать его ногами и бить. Это было сделано так, что публика ахнула и

отодвинулась назад — такая страшная была Клеопатра, кинувшаяся

на раба. От прыжка Дузе на авансцену вся публика двинулась

назад — эго был прыжок разъяренной тигрицы. Я тоже откинулась

назад, и от испуга движение это было так сильно, что расшибла себе

затылок об стену в кровь. Этот случай дает понятие о феноменаль¬

ном темпераменте Элеоноры Дузе.

Не надо забывать, что я была актрисой, а ведь мы, актеры, иначе

смотрим па спектакль и иначе чувствуем актера и его исполнение,

чем публика вообще. Те, кто близко стоят к системе К. С. Станислав¬

ского, конечно, иначе будут смотреть и слушать актера, чем это

делали мы, о системе еще не слыхавшие, жившие до ее рождения.

К. С. Станиславский говорил впоследствии, что его очень интересует

путь творчества у больших актеров, и мы знали, что он обычно зна¬