Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Вся Фландрия

^{38}

Шаги Перевод А. Блока

В зимний вечер, когда запирались С пронзительным визгом ставни И зажигались В низенькой кухне лампы, Тогда звенели шаги, звенели шаги, Вдоль стены, на темной панели — шаги, шаги. Уже дети в постелях закутались, Их игры спутались; И деревня сгустила тени крыш Под колокольней; Колокол бросил в мир дольний из ниши Часы — один — и один — и два. И страхи, страхи без числа; Сердца стуки — вечерние звуки. Воля моя покидала меня: К ставне прильнув, я слушал томительно, Как те же шаги, все те же шаги Уходят вдаль повелительно, Во мглу и печаль, где не видно ни зги. Я различал шаги старушки, Фонарщиков, дельцов И мелкие шажки калечной побирушки С корзиной мертвых барсуков; Разносчика газет и продавщицы, И Питер-Хоста, шедшего с отцом, Воздвигшего вблизи распятья дом, Где золотой орел блестит на легком шпице. Я знал их все: одним звучала в лад клюка Часовщика; другим — костыль убогий Монашенки, в молитвах слишком строгой; Шаги пономаря, что пьет исподтишка, — Я различал их все, но остальные чьи же? Они звенели, шли — бог весть, откуда шли? Однообразные, как «Отче наш», они звучали ближе, Или пугливые — то сумасшедшие брели вдали, — Иль тяжкие шаги, — казалось, Томленьем всех времен и всех пространств обременялась Подошва башмака. И был их стук печален и угрюм Под праздник Всех Святых, когда протяжен шум, — То ветер в мертвый рог трубит издалека. Из Франции влачили ноги, Встречались на большой дороге, — Когда сошлись, куда опять ушли? И, углубясь опять, бредут в тени бессменной В тот мертвый час, когда тревожные шмели По четырем углам вселенной Звенели, как шаги. О, дум их, их забот бесцельные круги! О, сколько их прошло, мной всё не позабытых! Кто перескажет мне язык их странствий скрытых, Когда я их стерег, зимой, исподтишка, Когда их шарканий ждала моя тоска, За ставней запертой, на дне деревни старой? — Раз вечером, в телеге парой, Железо, громыхая, провезли И у реки извозчика убитого нашли; Он рыжий парень был, из Фландрии брел к дому. Убийцу не нашли с тех пор, Но я… о! чувство мне знакомо, Когда вдоль стен моих царапался топор. А вот еще: свой труд дневной кончая, Наш пекарь, весь в муке, ларек свой запирал И даму странную однажды увидал, — Колдунья здесь она, а там — святая, — Соломой золотой одета, за углом Исчезла — и вошла на кладбище потом; А я, в тот самый миг, в припадке, Услышал, как плаща свернулись складки: Так землю иногда скребут скребком. И сердце так стучало, Что после долго — из глубин  Души — мне смерть кивала. А тем, — что делать им среди равнин, Другим шагам, несметным и бесплодным, Подслушанным на Рождестве холодном, Влекущимся от Шельды, сквозь леса? — Сиянье красное кусало небеса. Одних и тех же мест алкая, Издавна, издали, в болотах, меж травы, Они брели, как бродит сила злая. И вопль их возлетал, как хрип совы. Могильщик шел с лопатой следом И хоронил под ярким снегом Громаду сложенных ветвей И окровавленных зверей. Душа еще дрожит, и ясно помнит разум Могильщика с лопатой на снегу, И призраки сквозь ночь мигают мертвым глазом, Взметенные в пылающем усталостью мозгу, — Шаги, услышанные в детстве, Мучительно пронзившие меня В сторожкие часы, во сне, в бреду мучений, Когда душа больна и стиснуты колени, Они бегут, в крови ритмически звеня. Из теней дальних, далей синих Угрюмо-грузные, в упорной и тяжелой тишине. Земля пьяна от них. Сочти их! Сочти листы, колосья, снег в небесной вышине! Они, как вести грозной мести, — С раскатным шорохом, вдали, В ночной тени, верста к версте, они Протянут тусклые ремни, И от одной страны, и от одной петли Замкнется обруч их вдоль всей земли. О! как впились и плоть прожгли Шаги, шаги декабрьской тьмы, И светлые пути зимы, — Со всех концов земли — сквозь комнату прошли!

Кровля вдали Перевод А. Корсуна

О, дом, затерянный в глуши седой зимы, Среди морских ветров, и фландрских дюн, и тьмы! Едва горит, чадя, светильня лампы медной, И холод ноября, и ночь в лачуге бедной. Глухими ставнями закрыт провал окна, И тенью от сетей расчерчена стена. И пахнет травами морскими, пахнет йодом В убогом очаге, под закоптелым сводом. Отец, два дня в волнах скитаясь, изнемог. Вернулся он и спит. И сон его глубок. Ребенка кормит мать. И лампа тень густую Кладет, едва светя, на грудь ее нагую. Присев на сломанный треногий табурет, Кисет и трубку взял угрюмый старый дед. И слышно в тишине лишь тяжкое дыханье Да трубки сиплое, глухое клокотанье. А там, во мгле, Там вихри бешеной ордой Несутся, завывая, над землей. Из-за крутых валов они летят и рыщут, Бог весть какой в ночи зловещей жертвы ищут. Безумной скачкой их исхлестан небосклон. Песок с прибрежных дюн стеной до туч взметен… Они в порыве озлобленья Так роют и терзают прах, Что, кажется, и мертвым нет спасенья В гробах. О, как печальна жизнь средь нищеты и горя Под небом сумрачным, близ яростного моря! Мать и дитя, старик в углу возле стола — Обломок прошлого, он жив, но жизнь прошла. И все-таки ему, хоть велика усталость, Привычный груз труда влачить еще осталось. О, как жестока жизнь в глуши седой зимы, Когда валы ревут и вторят им холмы! И мать у очага, где угасает пламя, Ребенка обняла дрожащими руками. Вой ветра слушает, молчит она и ждет, Неведомой беды предчувствуя приход, И плачет и скорбит. И дом рыбачий старый, Как в кулаке гнездо, ноябрь сжимает ярый.

Гильом де Жюлье Перевод Г. Шенгели

^{39} Ведя ряды солдат, блудниц веселых круг, Ведя священников и ворожей с собою, Смелее Гектора, героя древней Трои, Гильом Жюлье, архидиакон, вдруг Пришел защитником страны, что под ударом Склонилась, — в час, когда колокола Звонили и тоска их медная текла Над Брюгге старым. Он был горяч, и юн, и жаркой волей пьян; Владычествовал он над городом старинным Невольно, ибо дар ему чудесный дан: Везде, где б ни был он, — Быть господином. В нем было все: и похоть и закон; Свое желание считал он высшим правом, И даже смерть беспечно видел он Лишь празднеством в саду кровавом. Леса стальных мечей и золотых знамен Зарей сверкающей закрыли небосклон; На высотах, над Кортрейком безмолвным, Недвижной яростью застыл Французов мстительных неукротимый пыл. «Во Фландрии быть властелином полным Хочу», — сказал король. Его полки, Как море буйное, прекрасны и легки, Собрались там, чтоб рвать на части Тяжелую упрямую страну, Чтоб окунуть ее в волну Свирепой власти. О, миги те, что под землею Прожили мертвые, когда Их сыновья, готовясь к бою, С могилами прощались навсегда, И вдруг щепоть священной почвы брали, С которою отцов смешался прах, И эту горсть песка съедали, Чтоб смелость укрепить в сердцах! Гильом был здесь. Они катились мимо, Грубы и тяжелы, как легионы Рима, — И он уверовал в грядущий ряд побед. Велел он камыши обманным покрывалом Валить на гладь болот, по ямам и провалам, Которые вода глодала сотни лет. Казалось твердою земля, — была же бездной. И брюггские ткачи сомкнули строй железный, По тайникам глухим схоронены. Ничто не двигалось. Фламандцы твердо ждали Врагов, что хлынут к ним из озаренной дали, — Утесы храбрости и глыбы тишины. Легки, сверкая и кипя, как пена, Что убелила удила коней, Французы двигались. Измена Вилась вкруг шлемов их и вкруг мечей, — Они ж текли беспечным роем, Шли безрассудно вольным строем, — И вдруг: треск, лязг, паденья, всплески вод, Крик, бешенство. И смерть среди болот. «Да, густо падают: как яблоки под бурей», — Сказал Гильом, а там — Все новые ряды Текли к предательски прикрытой амбразуре, На трупы свежие валясь среди воды; А там — Всё новые полки, сливая с блеском дали, С лучом зари — сиянье грозной стали, Все новые полки вставали, И мнилось: им глаза закрыв, В горнило смерти их безумный влек порыв. Поникла Франция, и Фландрия спаслась! Когда ж, натужившись, растягивая жилы, Пылая яростью, сгорая буйной силой, Бароны выбрались на боевых конях По гатям мертвых тел из страшного разреза, — Их взлет, их взмах Разбился о фламандское железо. То алый, дикий был, то был чудесный миг. Гильом пьянел от жертв, носясь по полю боя; Кровь рдела у ноздрей, в зубах восторга крик Скрипел, и смех его носился над резнею; И тем, кто перед ним забрало подымал, Прося о милости, — его кулак громадный Расплющивал чело; свирепый, плотоядный, Он вместе с гибелью им о стыде кричал Быть побежденными мужицкою рукою. Его безумный гнев рос бешеной волною: Он жаждал вгрызться в них и лишь потом убить. Чесальщики, ткачи и мясники толпою Носились вслед за ним, не уставая лить Кровь, как вино на пире исступленном Убийств и ярости, и стадом опьяненным Они топтали всё. Смеясь, Могучи, как дубы, и полны силы страстной, Загнали рыцарей они, как скот безвластный, Обратно в грязь. Они топтали их, безжизненно простертых, На раны ставя каблуки в упор, И начался грабеж оружья, и с ботфортов Слетали золотые звезды шпор. Колокола, как люди, пьяны, Весь день звонили сквозь туманы, Вещая о победе городам, И герцогские шпоры Корзинами несли бойцы в соборы В дар алтарям. Валяльщики, ткачи и сукновалы Под звон колоколов свой длили пляс усталый; Там шлем напялил шерстобит; Там строй солдат, блудницами влекомый, На весь окутанный цветным штандартом щит Вознес Гильома; Уже давно Струился сидр, и пенилось вино, И брагу из бокалов тяжких пили, И улыбался вождь, склоняясь головой, Своим гадальщикам, чьих тайных знаний строй У мира на глазах цвет королевских лилий^{40} Ему позволил смять тяжелою рукой.

Верхарн. «Зори»

Общинники Перевод Ю. Александрова

Не брезговать любой добычей — На протяжении веков У граждан Фландрии таков Обычай. Урвав зубами добрый кус От плоти мировой однажды, Готов опять вцепиться каждый, Войдя во вкус. Война! — Они ее любили. Едва скликали рать, Они в движенье приходили, Себя не заставляя ждать. За гриву долго ли схватить Коварную победу, Ее стреножить, укротить, Как доводилось деду, И привязать к своей судьбе, Взнося до неба славу — Все это, Фландрия, тебе Давным-давно по нраву! Свирепый колокол мычал, В нем было сердце гнева — Лупить врагов он приучал Направо и налево. Махал он медным языком, Что кулаком тяжелым. Набат призывный был знаком И городкам и селам. Лихую думу о враге Общинники умели Разжечь в домашнем очаге У самой колыбели. А на полях, одетых тьмой, Любя отчизну свято, Душою Фландрии самой Была душа солдата. Был городок вооружен, Покорный чувству долга. Простой народ был ублажен, Хотя и ненадолго. Не шла забота со двора И поутру будила, И жданных вольностей пора Никак не приходила. В мошну разбухшую впились Пиявками налоги. За дело господа взялись, Вот-вот протянешь ноги!.. Свои князья и короли Врагов иных почище. Недаром на гербах росли Всё когти да зубищи! Добро и деньги — не пустяк!.. От хищных покушений Упорно защищался всяк Оружьем соглашений, Контрактов и договоров, Ища себе опору. Был каждый жаден, и суров, И яростен в ту пору. Шли в оборот дома, земля, Товары с весом и без веса… Росли на складах штабеля Мануфактуры, бочек, леса… И парусники шли в моря С отвагой неизменной, Родную Фландрию даря Всей остальной вселенной. О, бунты, битвы и грызня Для многих были сладки! Порой не проходило дня Без костеломной схватки. Но сукновальщики, ткачи, Жестянщики да пивовары Промеж собою горячи Бывали лишь на время свары. А вырвав собственную часть, Они, сплотившись воедино, Немедля штурмовали власть — Вцеплялись в глотку господина. Пылали красные костры В хоромах и палатах, Взлетали к небу топоры В ручищах волосатых. Они рубили вкривь и вкось, Не ждя врага иного — И древо дряхлое тряслось От ужаса ночного. Вот так, дружа со смертью, жил Фламандский буржуа когда-то, Детей плодил и не щадил Ни конкурента, ни собрата. Растя на брюхе добрый жир, Не отходя от полной кассы, Он метил весь окрестный мир Клеймом своей упорной расы.

Старые дома Перевод А. Корсуна

Дома у стен дворца, близ городского вала, Укрыты в ваших тайниках Богатства в крепких сундуках, Что жадно, по грошам, провинция собрала. Личины львиные над ручкою дверной Глядят, оскалены и дики. Решеток вздыбленные пики На окнах сумрачных, как копьеносцев строй. Дат золоченых вязь искрится и сверкает, И, медленно вступая в дом, Хозяин кованым ключом Всегда торжественно запоры отмыкает. А в праздники, когда среди сограждан он Шагает важно и кичливо, То сам напоминает живо Тяжеловесный ваш и вычурный фронтон. Вы жирное житье в себе замуровали С его добротностью скупой, И спесью жадной и тупой, И затхлой плесенью затверженной морали. И все-таки, дома в плаще туманном лет, Хранит ваш облик величавый Остатки отшумевшей славы И древних доблестей едва заметный след. Панель дубовую украсили узоры, И лестниц взлет надменно строг, И жутко, перейдя порог, Вступать в безмолвные, глухие коридоры. Там гости за столом пируют без забот. Пылают вечером камины, Семью сбирая в круг единый, И плодовитостью гордится каждый род. Дома, ваш мир умрет! И все же будьте с нами, Когда великий вспыхнет гнев, И люди, факелы воздев, Раздуют рыжее клокочущее пламя. Но пусть навек уснут богатства в сундуках, И жизнь будить их не посмеет, И жар горячки не согреет, — Пусть непробудно спят, как мертвые в гробах. Дремота тяжкая провинцию сковала, И все черней забвенья тьма Над вами, старые дома На главной улице, у городского вала.

Шаланда Перевод В. Дмитриева

Вот лодочник, веселый малый, Налег на руль плечом… Увидят все каналы Его плавучий дом. До блеска вымытая лодка Скользит, красотка, По глади вод, легка, чиста. Не слышно даже плеска… Зеленый ют и красные борта, Белеет занавеска. На палубе лохань с бельем стоит, Над нею в клетке чиж свистит. Собака на прохожих лает. Обратно эхо отсылает Ее смешную злость… А за рулем — Сам лодочник, веселый малый. Его плавучий дом Увидят все каналы, Что Фландрию прорезали насквозь, Связав Голландию с Брабантом цепью длинной. Он помнит Льерр, Малин и Гент старинный, В Дордрехте и в Турнэ ему бывать пришлось, И снова со своей шаланды Лиловые он видит ланды. Он возит грузы, что порой Над ютом высятся горой: Корзины яблок краснобоких, Горох, бобы, капусту, рожь… Подчас на палубе найдешь И финики из стран далеких. Он знает каждый холмик, каждый мыс В стране, где вьются Шельда, Лис, И Диль, и обе Неты; В дороге им все песенки пропеты Под перезвон колоколов — Все песни сел, полей, лесов И городов. В далеком Брюгге мост Зеркал Ему сверкал; Мосты Ткачей и Мясников, Мост Деревянных башмаков, Мост Крепостной и мост Рыданий, Мост Францисканцев, мост Прощаний, Лохмотьев мост и мост Сирот — Он знает их наперечет. Нагнувши голову над древней аркой В Антверпене, и в Монсе, и в Кондэ, Он со своею легкой баркой Проскальзывал везде. Он парус поднимал на Дандре, Дюрме, Леке, Из края в край несли задумчивые реки Его суденышко, качая на воде. Пейзаж вокруг него — в движенье, Бегут, мелькая, отраженья, Дробясь в волнах. И, с трубкою в зубах, Медлительный, спокойный, загорелый, Пропитанный и ветром и дождем, Тяжелым правит он рулем Своей шаланды белой. И день и ночь плывет она, И в сердце входит тишина.

Конец года Перевод З. Морозкиной

Под небом из сырой и грязной пакли, Откуда без конца сбегают капли, В грязь облетая, Под ветром резким, точно плеть, Ложится тлеть Одежда осени багряно-золотая. О листья, вдоль дороги в вышине Под ветром трепетавшие, как звуки, Теперь, печальны, точно руки, Вы на земле успели почернеть. Часы устали складываться в дни; Бродячий ветер кружит по равнине; Вся жизнь, как будто в гробовой тени, В глухой тоске и скоро нас покинет, Зароется и затаится в глине. Вы слышите ли, как сюда идет, Спускается с неведомых высот Под похоронный звон угрюмый рок? Который жадною рукой сгребет Усталый век и уходящий год И сунет, как опавший лист, в мешок.

Старая усадьба в день Всех Святых Перевод З. Морозкиной

Усадьба с длинными белеными стенами Под сенью ясеней и ольх, в день Всех Святых Паденье медленное листьев золотых Следит угасшими квадратными глазами, Она все думает о тех, кого уж нет, Кто здесь из рода в род, вослед за стариками, Рыл землю заступом и разрыхлял руками И сотрясал трудом равнину много лет. И думает еще, что вот она одна, Что трещины в стенах зияют, словно раны, Что проникают дождь и плотные туманы В очаг, где прячется святая старина. А тучи налились свинцом со всех сторон, И замки древние косятся недовольно, И колокольне вдаль бросает колокольня Тяжелой глыбою свой погребальный звон. И если вдруг, стены ветшающей касаясь, О слезы! — падает прозрачно-желтый лист, Ей кажется, что к ней усопшие сошлись И смотрят на нее, печально улыбаясь, И плачут.

Часы

^{41}

Ранние часы

«Чтобы любовь жила в глазах у нас…» Перевод Э. Линецкой

Чтобы любовь жила в глазах у нас, Отмоем их от тех недобрых глаз, Чьи взгляды мы так много раз встречали В дни рабства и печали. Рассвет румяный, и росистый, И дымкою волнистой Подернут, И кажется, что веера Из нитей солнечных и серебра, Туманы разорвав, в саду скользят по дерну. Как чаши синей искристой воды, Блестят пруды, В листве мелькает изумруд крыла, И стряхивает день, нетороплив и точен, С дорог, с оград, с обочин Чуть влажный пепел, где таится мгла.

«У нас, в саду любви, не увядает лето…» Перевод Э. Линецкой

У нас, в саду любви, не увядает лето: По лугу шествует павлин, в парчу одетый; Ковер из лепестков пушистый — Жемчужины, смарагды, аметисты — Расцвечивает монотонность трав; Густая синь прудов, и к ней цветы купав, Как поцелуи белые, прильнули; Кусты смородины стоят на карауле; Щекочет сердце флокса яркий жук; Как яшма, вспыхивает луг И пчелы, пузырьки мохнатые, роятся Над лозами, где гроздья серебрятся. Похож недвижный воздух на муар: В полдневный раскаленный жар В нем что-то светится жемчужно. Меж тем медлительным дорогам нужно Брести вперед, Туда, где плавится белесый небосвод. Но не у лета взял наш сад Свой небывалый, свой сверкающий наряд: То нашей радости негаснущее пламя Его усеяло горячими огнями.

«Когда меня подстерегала злоба…» Перевод Э. Линецкой

Когда меня подстерегала злоба И ночь была черна, Явилась ты, как огонек радушный, Чей луч ложится из окна На стылый наст сугроба. Твоя душа во тьме бездушной Меня коснулась — так легка, Как теплая, спокойная рука. Потом пришли и пониманье, И прямота, и нежность, и слиянье Доверчиво протянутых ладоней В часы, когда звезда встает на небосклоне. Давно настал конец снегам и мгле, Давно и в нас, и на земле Горячий летний день пылает И наши помыслы огнями устилает, И, рождена желаньем, Любовь, как в давние года, Сильна и молода, Не тронутая умираньем, — Но все мне помнится тот кроткий огонек, Что вспыхнул встарь во тьме моих дорог.