Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Скользящие в ночи Перевод Ю. Александрова

Ряды куртин и фонарей вдоль галерей, В которых вьются так неторопливо Шаги созданий, молчаливо Несущих траур по душе своей… На купола, на колоннады, Воздвигнутые там и тут, Отпугивая тьму, текут Огней холодных мириады. Пылает газ, и, как алмаз, Вкрапленный в диадему ночи, Любой светильник нежит очи, Кого-то приводя в экстаз. А круг воды в лучах голубоватых Блестит, как днем, И часть колонны, отраженной в нем, Подобна торсу в медных латах. Растут костры, как желтые кусты, На площадях разбрызгав ртуть и серу, Волшебной сделав атмосферу И мрака раздробив пласты. Громадный город блещет, словно море, И волны электричества бегут По всем путям, туда, где стерегут Свое молчанье, с трауром во взоре, Скользящие по грани темноты. Они томятся, дожидаясь утра, И держат в коготках из перламутра, Как водоросли, сникшие цветы. Скользят медлительно, влача воланы, рюши И кружева, прикрывшие позор… Они друг друга знают — с коих пор? — Взаимные, болезненные души. Они плывут, как будто по ковру, Вздымая перья шляп и рыжие шиньоны… У них свои жестокие законы, Полузабывшие пути к добру. На пальцах, сжатых в горьком исступленье, В их перстнях дорогих под сенью галерей, Подобные глазам ночных зверей, Играют камни, пряча преступленье. А их глаза ушли под бледный лоб. Лишь иногда, безмолвной схватке рады, Они так яростно вперяют взгляды, Как будто гвозди забивают в гроб. Но лбы — как белые повязки На мыслях раненых. А губы — два цветка, Что на воде качаются слегка И сходятся почти без ласки. Глаза понурые глядят, Пустые, в пустоту без бога, Хоть в сердце пламя и тревога, И звон его — набат. Я знаю женщин в траурных одеждах, Но в туфельках нарядно-золотых; А в косах, черных и густых, Сверкает серебро, и на былых надеждах Поставлен крест, и колкий остролист — Их диадема. Траур тот, однако, — Креп овдовевших без мужей, без брака, Избравших путь, который лишь тернист. И здесь, в ночи, глухой порой бесстрастья, Наедине с трагической судьбой, Они постигли всё и плачут над собой, Держа в руках ключи потерянного счастья. Вдоль галерей, сверкающих, как млечный Холодный путь, когда кругом — ни зги, Скользят бесшумные шаги Несущих траур бесконечный.

Заводы Перевод А. Ибрагимова

Глазами окон друг на друга мрачно глядя, Покоясь тенями огромными на глади Прямых каналов, меж разводов нефтяных, Вдоль набережных, в сумерках ночных, Близ города, в предместном захолустье, Где плачет нищета, истерзанная грустью, — Стоят заводы, грохоча. Надгробия из кирпича, Прямоугольные гранитные громады, И длинные — на много льё — ограды, И трубы, что, змеистый дым струя, Вонзили в небо, словно шилья, Громоотводов острия, Сараи, полные туманом ядовитым, И грязные дворы, где полуголый люд Свершает — в отблесках огня — свой труд, И чад, и копоть, и кипящий битум, И уголь, и над всем — угроза смерти злой, И души и тела, глубоко под землей Изведавшие ад мучений беспощадных, И фонари в шеренгах безотрадных Вдоль стоков смрадных. Не отрывая друг от друга черных глаз, Там, где струятся смоляные воды, Грохочут день и ночь заводы, Не умолкая ни на час. О ржавые промозглые кварталы! И женщины в рванье, печальны и усталы, И скверы, что изъел жестокий кариоз, Где пробиваются сквозь щебень стебли роз, Иссохнувших в мечтах о влаге рос. Везде, на перекрестках улиц, — бары, И медь, и зеркала, сверкающие яро, И поставцы, что чернотой — как смоль, И запечатанный в бутылках алкоголь, Бросающий свой блеск на тротуары, И кружки — пирамидами корон — На стойке, изукрашенной, как трон, И толпы посетителей безмолвных, Глотающих не торопясь Янтарный эль и виски — как топаз. Близ города, в предместном захолустье, Где плачет нищета, истерзанная грустью, Где сонмы бед, одна другой лютей, И ненависть, между собою Разъединившая людей, И кражи среди тех, кто обойден судьбою, — Дни, ночи напролет Ударами глухими круглый год Заводы сотрясают неба своды. Под кровлями, что искрятся, светлы, Вращает пленный пар машинные валы, Захваты разевают пасть, как рыбы, И молот, с высоты обрушившись, в листы Расплющивает золотые глыбы, И брызжется в углу литье — оно Рукою властной будет смирено. А вот станки с проворными руками Из нитей трепетных и тонких — челноками — Под мерное жужжание и гуд Сукно неутомимо ткут. В огромных залах многолюдных Безостановочно, в усильях обоюдных Соединив со шкивом шкив, бегут ремни, И крутятся большие шестерни, Как крылья мельниц безрассудных Под натиском ветров. Из огороженных дворов, Сквозь запотевшие подвальные оконца, Едва сочится свет полуденного солнца На труд рабочих, что без слов Отлаживают ход часов, В чьем шумном тиканье и бое — Безумство, порожденное алчбою, Горячечный нелепый бред, Сжирающие с яростью слепою Людскую речь — теперь на ней запрет. Ночная тьма — тревожна и угрюма. И все растет, растет стена из шума. Но вот внезапно рушится она — И поглощает все обломки Разлившаяся тишина. И снова — гневный клич, пронзительный и громкий, И, оглушительно резка, Трель отдаленного свистка Вдоль фонарей, что в копоти и дыме Стоят кустами золотыми. Весь город, тонущий в пыли, Кольцом певучие строенья оплели. Мосты, и маяки, и пристани, и доки, Вокзалы — в вечной суматохе, Заводы, тягостно мрачны, Литейни, кузницы и адские чаны, Что нефтью и смолой начинены, Откуда иногда в небесные просторы Взмывают огненные своры. По берегам одетых в камень вод, За черными путями, мостовыми, Там, на окраинах, где все невыносимей Тяжелый гнет невзгод, — Дни, ночи напролет Ударами глухими круглый год Заводы сотрясают неба своды. Испачкалась заря сама О прокопченные дома, И светлый полдень, как слепец убогий, В тумане сумрачном плутает без дороги… Лишь по субботам, ввечеру, Упорный, в лихорадочном жару, — Труд замирает. Так над наковальней Могучий молот виснет, недвижим. И выползает ночь из дымки дальней, Пронизанной сияньем золотым.

Биржа Перевод Г. Шенгели

Проспект чудовищный, строеньями объятый; Сжимает пену толп его крутой гранит, Пробитый окнами, где млеет и горит Последний ореол пурпурного заката. И, торсом каменным вздымаясь в высоту, Храня в своей нечистой тайне Тревожный дух земли бескрайней, Встал памятник златой, сияя в темноту. Вокруг него строй банков черных; Гераклы медные, сжимая кулаки, Несут фронтонов гнет, победных и упорных, Как денежные сундуки. Вот площадь, где дает он грозный бой. Она вбирает ярости прибой, Влекущийся к его магнитам скрытым. Вот площадь, скверы и мосты, Где гроздья газа голубые Бросают с темной высоты Лучи и мглу на мостовые. Грез и огней водоворот Согласной яростью течет И во дворец безумный хлещет. Там золото горит и блещет, И жажда золота во всех сердцах трепещет, По городу летит из дома в дом И раздувает жар страстей кругом. Конторы грузные грохочут, как гроза, Завистливая роскошь бьет в глаза, И вдруг банкротства, как удар, На площадной валятся тротуар, Раскраивая резким взмахом Лбы буржуа, объятых страхом. Горячка в полудневный час Еще растет и всходит, Глядит с карнизов сотней глаз И в залах биржи бродит, Клубится у недвижных ламп, Струится вдоль перил и рамп, Мятется, вьется, и сверкает, И прячется в тяжелых складках Драпри, и снова возникает На лестницах и на площадках. И ярость, вспыхивая вновь При проблеске надежды вздорной, Восходит, красная, как кровь, Над этою геенной черной, Где бьется с грабежом грабеж. Сухие языки, и взгляды точно нож, И жесты дикие, и в мыслях — миллионы, Монет сверкающих безумные циклоны, И то надежд, то ужасов мираж. Там спешка заменяет смелость; Там судорожно чертит карандаш Тоску, что в платье цифр оделась; Там продают и покупают гром, Что на краю земли народы убивает; Химеры носятся кругом, И шансы то растут, то убывают. «Даю, беру, даю, беру», — В жару ведут свою игру; Пылает воздух. Цифры, обезумев, Пакетами, тюками, в адском шуме, Вверх, вниз, вверх, вниз летят, летят, Переполняя этот ад, Пока не прозвонит на башне час, Вещающий, что бой их тяжких масс Угас. В те дни, когда кругом кряхтят крушенья, Самоубийствами их утверждает смерть, И, в траурном величье, погребенья Торжественно сияют в твердь. Но в тот же вечер бледный пыл победный Вновь воскресает, и игра Свирепая мятется, как вчера. С улыбками, рыча, все рвутся в бой, пока Не доведут врага до петли и крюка. Там, как котел, клокочет злоба Вкруг тех, кому она готовит сумрак гроба; Там твердо, без ненужных слов, Обкрадывают бедняков; Там плутовство окутывают в честность, Чтоб все прельстить, все заманить, Чтобы к деньгам позорным, в неизвестность Всеобщее безумие взвихрить. О, золото! Как башня в облаках, Оно возносится, блестящий сея прах. Металл чудовищный! И миллионы рук К нему простерты, замыкая круг; Мольба всеобщая к нему летит, все шире Раскатываясь в беспредельном мире. Там кубы золота на золотых треногах, И к ним стремят безумный свой полет Удачники, чей долго зрел расчет В бессонницах, томленьях и тревогах. О, золота, как пищи и питья! В умах же, — злей той жажды, — как змея, Слепая вера в темный случай, В пляс прихоти его зыбучей, В игру бессмысленных чудес, В которой древний рок воскрес. Игра! Ось адская, вокруг которой яро, В дыму и золоте, средь грома и угара, Завьется пагубная страсть, Затем лишь, чтоб в уродства и надрывы, В безумной похоти приливы и отливы Упасть. Так, торсом каменным вздымаясь в высоту, Храня в своей нечистой тайне Тревожный дух земли бескрайней, Встал памятник златой, сияя в темноту.

Торжище Перевод В. Шора

Большое торжище гудит в предместье алом, Хлопот по горло зазывалам; Под всякой всячиной тут ломятся лотки, И, корчась, извиваются над входом Перед мятущимся народом Букв золоченых странные витки. Купец с утра расхваливает рьяно Приправы, снадобья, румяна, И бриллианты утренней росы Пускает он в продажу, на весы. В закатный час для взора торгаша Милей, чем луч, мерцание гроша. Сбывает он по сходным ценам, Угрюмого злорадства полн, Лучи, омытые в морском просторе пенном Руками розовыми волн. Огромен рынок. Сводчатая крыша Покоится на двух рядах столбов; Здесь много галерей и погребов, А на стене — гигантская афиша Слепящим светом залита: На ней два цирковых шута, С нахальным хохотом, в знак своего неверья, У ангела выщипывают перья. И ночью рынок тоже неспокоен: Со скотобоен, С заводов, с кладбищ — отовсюду Сюда везут товаров груду. По грязи тащится обоз, Не утихает скрип колес, И содрогаются в ночи Земля и корпусов окрестных кирпичи. Кто здесь бывал, тому, конечно, ведом Ряд лавок, где торгуют без стыда Любовью, что в старинные года Божественной казалась нашим дедам. Здесь продаются боги всех религий В сиянье вечности и неземных красот; Торговец по частям их продает И богохульные сует в придачу книги. Лежат на полках страсти, плесневея… Давно поник и смолк их ураган. Слова, звучавшие в молитве иерея, Мусолит первый встречный хулиган. Безмерность в тесные шкапы заключена, Полна кровоточащих ран она… И в стертых исчисляется монетах Цена великих дел, поэтами воспетых. Большое торжище гудит в предместье алом; Причудлив танец букв над необъятным залом, — И черная несметная толпа, Жадна, и легковерна, и глупа, Валом валит из всех дверей, Вливаясь в лабиринт проходов, галерей, Чтобы прильнуть к прилавкам поскорей. Поток свои спирали вихревые На лестницы взметает винтовые. Трепещет наверху бессмертная Идея. Толпа, постичь ее творений не умея, Едва их замечает на ходу. А те, кто, на свою беду, Умом пытливым обладает, Стоят смущенные, их бьет озноб, Но все ж они упрямо пробивают Надменной Тайны медный лоб, И откровенья вылетают Сквозь трещину высокого чела, Раскинув белые крыла. Глумясь над смельчаками, торгаши Без колебаний и сомнений Эксплуатируют их гений И загребают барыши. О, рай земной — мечта провидцев вдохновенных, Проникших в смысл законов сокровенных! О, их стремленье мир преобразить Так, чтоб он стал похож на идеал, Являвшийся им в снах, которые забыть Они теперь уже не в силах… О, сколько в их глазах любви и доброты, Когда, вернувшись в мир, который породил их, Из далей никому не ведомой мечты, Готовые принять страдания за всех, Достойные, как боги, преклоненья, Они встречают брань и грубый смех! Бушует торжище в неистовом круженье, Смешались в хаосе безумном люди, вещи, Волною золото вздымается и плещет… И мнится, некий зверь, во весь поднявшись рост, Нарушить хочет страшным рыком Гармонию недвижных звезд В пространствах, стынущих в безмолвии великом.

В музее Перевод Ю. Александрова

Превыше скипетра и трона Лежит огромная корона На лбу фигуры восковой, Поправ надменно и законно Чело империи самой. Блестят в холодном этом зале Полупомеркшие глаза, И словно тусклая слеза Мерцает в трещинках эмали. А лоб грозой могучей был, Пока не приковали годы Судьбу, лишенную свободы, К предмету, что мертвей могил. И челюсть, потеряв управу Над всем, что было ей дано, Полуотвисшая давно, В зубах не удержала славу. И лишь на рыжих волосах Расселась тяжкая корона, Главу сгибая неуклонно, Стремясь вдавить ее во прах. Она по гибельному праву Сдавила собственный оплот — Империи былую славу, Высокий лоб, жестокий рот. Она душила и блистала, Она гасила жар сердец, Она для будущего стала Эмблемой страха наконец. А сторож в одеянье черном Пред этой смертью напоказ Живет в усердии упорном, С короны не спуская глаз. Не понял он, бродя уныло В своей покорности слепой, Какая власть руководила Разбушевавшейся толпой. Слуга увенчанного лика, Вдали от мира, от людей, Не слышит яростного крика И пенья грозных площадей.

Искания Перевод Ю. Александрова

Лаборатории, музеи, башни Со сфинксами на фризах, и бесстрашно Глядящий в бездну неба телескоп. Клинки лучей, прошедшие сквозь призму, Откуда брызнул Свечений драгоценных дивный сноп; Огромные кристаллы; тиглей ряд, Где плодоносным пламенем горят Соцветья атомов, чьи превращенья — Венок чудес; тончайшие сплетенья Пружин и рычагов; приборы — существа, Похожие на насекомых стройных… Все дышит жизнью страстной, беспокойной В пылу борьбы за тайну вещества. То строится науки зданье, Стремящейся сквозь факты в даль познанья. О, сколько времени низверглось в бездну лет!.. О, сколько здесь тревог и упований было; Каких умов огонь усталость погасила, Дабы забрезжить мог уверенности свет! А заблужденья!.. А темницы веры, В которых разум воздуха лишен!.. И на горе, вверху, победы возглас первый, Что ропотом толпы мгновенно заглушен! Вот жар костров, орудия позора, Распятий лес, костей на дыбе хруст, — С бескровных лиц глядят безумья взоры, Но слово истины летит с кровавых уст! То строится науки зданье, Стремящейся сквозь факты в даль познанья. Вооруженный взгляд, не знающий преград, Идет в глубины — к атомам, к светилам, К началам всем, к вершинам и могилам, И дело движется на лад: Огромная вселенная до дна Обшарена пытливыми глазами, Как солнца жаркими руками Морей холодных взрыта глубина. Здесь каждый действует с упорством смелым В потоке общих дум, удач и неудач, Один лишь узелок развязывая в целом, Составленном из тысячи задач. Все ищут, к истине вплотную все подходят, Все правы — но единственный находит. А он!.. О, из какой прекрасной дали Он шествует, неся великий свет! Какою пламенной любовью он согрет! Какие ум его надежды волновали! Как часто, как давно трепещет он, Тому же ритму подчиненный, Что и закон, Победно им провозглашенный!.. Как скромен он и чист перед вещами! Как он внимателен, едва лишь мрак Подаст ему желанный знак И шевельнет губами! Как он стремительно, прислушавшись к себе, В зеленой чаще жизни настигает Нагую истину, и миру возвещает Ее, подобную судьбе! Когда такие же — и большие, чем он, — Своим огнем земную твердь расплавят И высших тайн врата скрипеть заставят, Минуя ночи, дни, стенаний миллион, К небытию во мраке обращенных, Угасшие порывы укрощенных И разъяренных океанов рев, — Тогда сумеет простодушный гений Упорных, гордых, вольных поколений, Как острый шпиль, вонзить в небесный кров Луч постиженья всех миров. И вознесется перед нами зданье Единого и полного познанья.

Идеи Перевод Ю. Александрова

Над ужасами города, незримо, Но явно и непобедимо Царят идеи. Порою кажется, что там, над нами рея, Живут они средь неземных миров. Они плывут в сумятице ветров. Как зори алые, как полдни золотые, Горячим соком налитые. В глубинах неба вечностью дыша, Бессмертье обретает их душа. Вот первая из них, чье имя — Сила, Вскипавшая в морях и в облаках, Пока себя еще не проявила В тяжелых торсах и тугих руках, Или в уме молниеносном, ясном, След оставляющем в веках. Сквозь мглу кровавую над золотом ужасным, Сквозь ярость плоти, страх и нищету, Сквозь муть безумия, мы узнаем в ней ту, Кто сдерживает нас иль гонит в пустоту. С тех пор как жадно пожирают Иль жизнью оплодотворяют Миры друг друга — в атоме она К захватам новым вся устремлена. Ее неукротимое дыханье В горниле города вздувает пыл восстанья. Она рождает славу и позор. Она, как молнии полночной взор, Внезапно зажигает преступленье И сеет гибель в диком исступленье. Вот Правосудие и Состраданье, Божественные сестры-близнецы, Благие матери, чьи нежные сосцы Струят лишь милосердия сиянье. Хотят их меж собой поссорить мудрецы, Друг друга осыпающие бранью; Христа при этом поминают без конца — Владыку гневного иль доброго отца, — В зависимости от истолкованья. Закон из божества стал идолом, который Владеет кодексов натасканною сворой, Вселяя только страх. Но должен расцвести Мир свежий, как цветок огромный, Чьи лепестки не преградят пути Живой любви, которая найти Сумеет свой предел в ночной глуши бездомной. О, будущего пламенные страны, Что так прекрасны, так мечте желанны, Которая всему наперекор Стремится в нескончаемый простор, Сквозь долгий мрак — туда, где поколенья Сольют в одно своих сердец горенья, И выжгут ненависть, и утвердят любовь!.. Людская совесть вновь и вновь Так утончается, так вдохновляет разум, Что высшим исполняется экстазом И чудеса великие творит. Грядущее — жар-птица, что парит, Пылающие перья к нам роняя, Надежду в нас волшебно сохраняя, Что справедливость землю озарит. А там над Силой и над Правосудьем, Над истиной, над ложью, надо всем, Что дорого иль ненавистно людям, — Сияет Красота. Могущественна тем, Что миф двойной в себе объединила — Минерву кроткую с Горгоной роковой, — Она вошла во храм всемирный свой. Даны ей гении в жрецы. Как два светила, Горят ее глаза, даруя благодать. Грядут, блистая славою нетленной, Века, что призваны благословенной Ковчегами даров священных стать. Разрозненные молнии вселенной Она хватает, чтобы их сплести — Чтоб мир переиначить и спасти. Египет розовый, Эллада золотая Возвысились, ее богиней почитая; А прежний бог, развенчанный, бежал. Флоренция, Париж — кто только не дрожал, Став алтарем под этими стопами, Крылатыми и светлыми, как пламя!.. Сквозь дымку вечности она ведь и сейчас, Полудоступная, глазами манит нас И радостным, горячим, нежным телом. Скользя по пальцам, до поры несмелым, Огонь чарует и зовет. Но современность молотами бьет, И гул такой стоит во мгле ненастной, Что заглушается призыв напрасный. Но все же — вот она, гармония сама, Владычица и сердца и ума! Сквозь все усилия, что скепсис называет Столь бесполезными, она нам открывает, Как некий ключ, круги времен людских. Мы страстно веруем в расцвет и славу их, В эпоху новую, где грянет строй могучий Никем еще не слыханных созвучий. Кто к ней стремится, тот над часом стал, Что черный маятник сегодня отстучал. Когда толпа, с мечтой своей в разлуке, Бессильно опускает руки — Призыв грядущего услышишь ты Из вещих уст проплывшей Красоты. Над ужасами города, незримо, Но явно и непобедимо Царят идеи.

Города и поле К будущему Перевод В. Брюсова

О странник вечности! О человек! Почувствовал ли ты, откуда Так неожиданно, в единый миг, Твоих великих сил возникло чудо? От глубины морей до яркого убранства Светил, блуждающих, но собранных в узор, Из ночи в ночь, в пространство из пространства Стремится к высоте пытливый взор. А здесь, внизу, весь темный сонм столетий, Почивший в устланных забвением гробах, Вновь вызван к бытию, встает, истлевший прах, Былыми красками сверкает в новом свете. В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить Проходит человек по лесу естества, Сквозь тернии кустов, все дальше… Время верит, Что он найдет свои всемирные права! Он в пыли, в атомах, в химических началах Ликующую жизнь стремится подсмотреть. Все, все захвачено в раскинутую сеть: Миры вскрываются в песчинках малых! Герои, мудрецы, художники, пророки — Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой; Одни сошлись в толпу, другие — одиноки, Но чувствует земля себя уже иной! И это вы, о города, Как стражи, ставшие по странам, на полянах, Вместили в свой затвор достаточно труда, И света нового, и сил багряных, Чтоб опьянить безумием святым Умы, живущие тревогой неизменной, Разжечь их жар и дать упорство им: В рядах недвижных числ, В законах — воплотить весь смысл Вселенной! Но дух полей был мирным духом бога, Он не хотел борьбы, исканий, мятежа; Он пал. И вот шумит враждебная тревога На четырех концах родного рубежа. Поля кончают жизнь под страшной колесницей, Которую на них дух века ополчил, И тянут щупальца столица за столицей, Чтоб высосать из них остаток прежних сил. Фабричные гудки запели над простором, Церковные кресты марает черный дым, Диск солнца золотой, садясь за косогором, Уже не кажется причастием святым. Воскреснут ли, поля, живые дали ваши, Заклятые от всех безумств и лживых снов: Сады, открытые для радостных трудов, Сияньем девственным наполненные чаши? Вас обретем ли вновь, и с вами луч рассветный, И ветер, и дожди, и кроткие стада — Весь этот старый мир, знакомый и заветный, Который взяли в плен и скрыли города? Иль вы останетесь земли последним раем, Уже покинутым навеки божеством, Где будет сладостно, лучом зари ласкаем, Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим сном? Кто знает! Жизнь кипит, исполнена сознанья, Что радость в буйстве сил, в их полноте. Так что ж! Права и долг людей — лишь беглые мечтанья, Что на пути надежд пленяют молодежь!

Призрачные деревни

^{12}

Рыбаки Перевод Ю. Александрова

Сплошными белыми пластами Туман залег вокруг домов. Клубится он среди холмов И над прибрежными кустами. В тумане смрадная река Несет останки жертвы бедной. Луна утопленницей бледной, Всплывая, пенит облака. На черных челноках ныряет Свет одиноких огоньков И спины старых рыбаков, К воде пригнутых, озаряет. За разом раз они в тоске Вытягивают сеть, и снова Ее влекут в гнилой реке, Невольники ночного лова. На темном дне вражда судьбы Подстерегает их, как рыбу, Которую, морщиня лбы И молча восходя на дыбу Суставы рвущего труда, Они добудут иногда. Колокола звонят в селенье. Надтреснутый, охриплый звон Протяжно тонет в отдаленье, Вещая людям утомленье Земли, зовущей зимний сон. Дыханьем запада изрыта Ночная стылая река. Лохмотьями едва прикрыто Худое тело рыбака. Туман, туман… В его накрапе Темно и сыро, как в траншее, И на видавшей виды шляпе Сгустившись, он течет по шее. Поодаль дышат еле-еле Подслеповатые лачуги — Они совсем оцепенели В тревожном ожиданье вьюги. Безмолвен лес, пустынный, голый, Объятый думою тяжелой. Лишь осень выросла, окрепла В наплыве каплющего пепла. Но рыбаков угрюмый труд — Занятье тех, что лучшего не ждут. Закидывая сеть и веслами гребя, Товарищей не окликая, Здесь ловит каждый только для себя, Из желтой мути первым извлекая Дары неведомой вражды: Всю мелюзгу своей нужды, Все неудачи, все болезни, Гнездившиеся где-то в бездне Зловонной, медленной воды. А вот его сосед, Озлобленный, не зная утешенья, Вытаскивает память прежних бед — Обломки кораблекрушенья И угрызенья совести своей… Но некогда ему возиться с ней. Слепа, глуха к людским печалям, Река течет к незримым далям, В камнях и камышах ворча И на излуках клокоча. Туман сырой, туман холодный, Туман, как белый войлок плотный, Окутал низкие челны. Они, закинув якоря, Туман кровавя нимбом фонаря, В безумье тихое сейчас погружены. Владельцы их, ночному бденью Над колыханием волны Предавшись, разъединены Трудом, ведущим к разоренью. О, если бы они могли кричать и петь — Им легче было бы не отупеть!.. Но нет — они, безмолвны и сутулы, Склонили лбы и каменные скулы, И взгляд вперили в красный огонек. Им, обездоленным, наверно, невдомек, Что над рекой, бездонной, как могила, Над лентой белой мглы, горят светила, Чей блеск людскую мысль манит, Как удивительный магнит. Седая ночь миры в туманах прячет И в тусклых душах монотонно плачет. В привычной муке рыбаки Застыли посреди реки. Они молчат. Они устали. Гудят невидимые дали — Плывет, плывет со всех сторон Осенний погребальный звон.

Мельник Перевод Ю. Александрова

Столетний мельник с ветхой, черной Забытой мельницы, — он был Схоронен глухо, как и жил, Среди растительности сорной В кругу покинутых могил. А почва, что горбатой грудой Над ямой свежею ждала, Казалась пеплом и цикутой; Метался ветер, стыла мгла, И тощий пес бродил, хромая, Меж покосившихся оград, Уныло морду поднимая На догорающий закат. Звеня, терзала грунт лопата, — Блестящий зуб кромсал и грыз, И комья прыгали куда-то В ночную бездну, вниз… И солнце падало покорно, Кровавя небосвод… Могильщик действовал проворно, Как всполошённый крот. Лопата бешено скакала В его руках. Но яма все-таки зияла И ширилась впотьмах, И жуть из мрака наплывала, Впивался в душу страх. Ведь на селе никто Не дал гвоздей, чтоб сбить убогий гроб. Не провожал никто, Когда усопшего несли. Не подошел никто, Чтоб осенить крестом огромный лоб. Не захотел никто В могилу кинуть горсть земли. Пред этим мертвецом в рогоже, Чья жизнь была селянам ненужна, Которого всегда, похоже, Сопровождала ненависть одна, Могильщик сам в какой-то миг Все одиночество свое постиг. Там, на холме вечеровом, Безвестно жил старик угрюмый Наедине с пытливой думой; Дышал в просторе ветровом В согласии с полетом бурь, С дыханьем Севера суровым, Гонящим облачную хмурь К закатам серным и багровым… Он чутким сердцем слушал тьму И золото ночей бескрайных, Шептавших запросто ему О звездах, о великих тайнах, Не приоткрытых никому. Старейшие не помнили, когда Он поселился на отшибе, На исполинской серой глыбе Холма, И жил, вперяя в никуда Свой взор, следящий знаки молний, Каким-то исступленьем полный Безбожного ума. Никто бы не узнал о том, Что смерть пришла в крылатый дом И повлекла жильца к могиле, — Когда бы крылья, что с трудом Взносились в утренней мольбе, Вдруг не застыли, став крестом На завершившейся судьбе. Могильщик видел зыбь растущей тени, Безликой, как толпа, И что деревня тает в отдаленье, Как на ладони снежная крупа. Враждебная неясность этой дали Холодными касаньями плела Сеть ужаса и яростной печали, До той секунды, как могильщик вдруг Почуял рядом чащу цепких рук, Швырнул невесть куда лопату, Рванулся опрометью прочь, Перемахнул через ограду  И канул в ночь. Заполненная тишиной, Казалась яма необъятной, Бездонной трещиной земной, Казалась пастью почвы жадной, Глотавшей прах и перегной. Лишь ненасытная равнина Дохоронила мертвеца, Чья жизнь была с ней так едина До самого конца. И лишь равнина, лишь она сама, Своею тайной Дала ему восторг бескрайный, Жизнь безграничную, перед которой Бессилен Север с дикой сворой Ветров. И так бессильна Тьма.

Тишина Перевод Ю. Александрова

Последний гром отгрохотал устало, И вслед за ним настала тишина, И вересковых зарослей она С тех пор уже не покидала. Болтаются порой колокола, То звонкогласны, то басисто тяжки… Три этажа нагруженной упряжки Вползают в ельник с улицы села, И колесо в натуге постоянства Скрипит, скрипит, как старая кровать… Но мертвой напряженности пространства Уже ничто не может разорвать. Угомонились летние раскаты, А тишины запасы непочаты, И вереск, поглотивший вечера, И голая песчаная гора, И перелески, сникшие в печалях, Себя продлили в беспредельных далях. Когда ушла последняя гроза, Невозмутимой тишины глаза Открылись медленно в лесных озерах, И дремлет в этих отвлеченных взорах Лишь бледная дневная бирюза. Ничто не дрогнет в стынущих просторах, И лиственниц осенних желтизна В безветрии светла и холодна. И редко-редко пролетает птица, Чтоб где-то в чаще молча опуститься… Кругом слышна сплошная тишина. Стерпев железный грохот кузни летней, Ужаленная искрою последней, В осенней мгле расширилась она, И ею чаща вереска полна, И с четырех концов ее владенья Одеты пеленой немого бденья. Под нею, сидя меж кустов ольхи, Столетние согнулись пастухи, Разобщены и вместе с тем едины. Собаки воют, глядя на нее, В лохмотьях шерсти существо свое Сокрыть пытаясь посреди равнины. А деревушка неподалеку В солому крыш упрятала тоску И ждет луну, дрожа и негодуя, С самою очевидностью враждуя. Но в тишину она вплетает страх, Боясь увидеть сквозь разрыв тумана, Сквозь пелену самообмана, Разгадку тайны в блещущих мирах.