Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Опьянение Перевод Ю. Александрова

В подвале, у стены — пузатых бочек строй, Одна, в двойном ряду, насупротив другой. Снабжавший корабли скульптурными богами Украсил бочки те имперскими гербами. А брюха в обручах, распертые вином, — Как животы пьянчуг, сидящих за столом. За каждым их дубовым волоконцем — Румяный виноград, насквозь прогретый солнцем. А над отверстьем — солнечный венец, Прорезанный в доске, тяжелой, как свинец. И словно вижу я похмелья огневые: Кутилы прежних дней толпятся, как живые… Вхожу я в погребок, былое помянуть И счастья аромат с глотком вина вдохнуть. Стаканов геральдические рати, Построившись в ряды, ждут винной благодати, Поблескивая в темном уголке; И рожи добрые на низком потолке Взирают из-под пыльной оболочки На гномиков, спускающихся с бочки; А деревянный фавн стоит на сундуке, Готовый к пляске, с дудочкой в руке. А через дверь в коротком коридоре Виднеется распахнутое море, И мачты там, в порту, где дремлют корабли, Привязанные пленники земли; Виднеется гора, чье имя знаменито И с именем вина в сознанье нашем слито, И лозы растеклись, раскинулись по ней, Легко плодонося на лоне мирных дней. Сливалась гавань с этою горою, Когда вскипал прибой желанного труда И пышной фиолетовой порою Пылала виноградная страда. Холмы стояли в пурпурных повязках, И сборщики — они же рыбари — Полуобнажены, гребли в сияньях вязких Расплавленного золота зари. Вздымались лозы, как фонтаны света, И отблески сверкали меж камней. Феерия бушующая эта Воспламеняла тысячи огней. Всю жизнь прирейнской солнечной долины Тот виноград могучий воплотил, И для него скользили бригантины Под гроздьями полуночных светил. Пред этим видом, где соединились Веселье, труд и раздробленный свет — И в сказочное чудо воплотились, — Впивал я влагу, коей равных нет. Сквозь губы, меж зубами, небывало Медлительно и сладостно текла Струя, созревшая в глуби подвала… Душа моя свободу обрела И над землей блаженно воспаряла, Как нежный луч, как облачная мгла. В стакане темном огоньки дрожали. Казалось — пламя сделалось вином, И вялый дух мой под его дрожжами Сам становился пурпурным огнем. И в дряблом теле сила закипала, И дух летел из мрачного подвала Туда, туда, к холмам вечеровым, К бескрайным горизонтам огневым, Где порожденные войной руины Покоились в объятиях равнины. Я приобщался к скорбным небесам И плотью мира становился сам, И тысяча неведомых общений Возможной сделалась, благодаря любви Ко всем вещам, таящейся в крови, Сулящей глуби новых превращений. В упругих разветвлениях лозы Обрел я снова мускулы тугие, Обрел я плечи мощные, нагие, Возжаждавшие солнца и грозы. И, стоя неподвижно подо мною, Гора казалась глыбою моей Победной воли, высотой земною, А чувства все укоренились в ней; А кровь моя впитала соки жизни, Которая бродила, жилы жгла И пела сердцу: жаркой влагой брызни В стакан бездонный, где огонь и мгла! Я в погребок вошел с душой веселой. Надолго я засел за стол тяжелый, Держа сосуд, где, покидая дно, Закваска мира бродит неуемно. И стало сердце, как земля, огромно, Когда благословенное вино Своей воистину великой властью До беспредельности раздвинуло мое В себе самом застрявшее житье И представленье жалкое о счастье.

Лес Перевод Ю. Александрова

Прекрасен мощный лес, подперший небосвод! Сейчас он только птиц просторное жилище, Вернувшихся весной на пепелище Багряных вечеров у края сонных вод. Он вечен, этот лес. Он вечен потому, Что не обязан жизнью никому, Что сами выросли дубы, чьи кроны Напоминают голову Горгоны. Он вечен потому, что в давние года Блистающая жизнь с надмирного престола Сошла к нему и время поборола, Безмерная в своем «всегда» и «никогда». Он вечен, этот лес, непостижим и вечен, Предавшийся мечте над сменою времен. То молнией с налету изувечен, То солнцем без пощады опален, В кипучих ливнях воскресает он И радостно шумит, забыв тяжелый сон. Здесь все, что в оны дни посеяно богами В пространстве нищем и нагом, Звенит и блещет на ветру тугом Над золотыми берегами. Здесь каждый стебель, ощущая мир, Затрепетал и смело разветвился, Как будто в нем хохочущий сатир, Сожженный небом, воплотился. И ореады, нимфы гор, У склонов, блещущих слюдою, Склоняют свой влюбленный взор На пастухов, что над водою Спокойно дремлют в сильный зной, Осенены листвой резной. Вода лесных озер бездонных, Отобразивших облака, Всегда прохладна и сладка — Ведь в ней гамадриад зеленых Купались гибкие бока!.. В цветочной красочной одежде Прелестных фей душистая толпа Кивает на лужайках, как и прежде. И там, где сходит к озеру тропа, Сильфиды, гномы и ундины, Лесной причудливый народ, В забавах праздничных едины, Снизались в яркий хоровод И, словно искры в темноте камина, Промчались быстрой гаммой в чаще тмина… И все, что зачалось тогда, Порою той первоначальной, Где завершился пир венчальный Весны и почвы в блеске льда, Здесь разродилось наконец И превратилось в эти крупы Округлых крон и в дрожь сердец Несчетных листьев. Буков купы — Как бы зеленые стада, Бредущие невесть куда… Любое царственное древо Под синевой огромной дня, В наплывах птичьего напева, Вдыхает белизну огня. И почва — темная берлога, Где корни длинные живут, Заплетшиеся в мощный жгут Под самым дном лесного лога; И разращеньями ветвей Рога зеленых сохачей, Могучей жизни воплощений, Сплелись, как узел всех вещей На лоне вечных превращений. А мириады летунов И ползунов полузнакомых — Неисчислимых насекомых — На ткани лиственных обнов И в чашечках цветов играя, Плодятся, пожирая их — Но также оплодотворяя Кормильцев стонущих своих. Блеск солнца, утром разрезая На лоскуты ночную тень, Роняет их под буков сень, И там они, кору лаская, Лежат прохладой целый день… А вечер снова их сшивает В просторный траурный наряд, И все ночное оживает, И в травах светляки горят, И дышит существом огромным Раздувшийся, безликий лес В зияющем просторе темном Под млечным куполом небес. Для взоров тех, кто к сказке равнодушны, Он лишь гнездовье птиц, могучий этот лес, — Шатры его древес прекрасны и воздушны, Но явно лишены каких-либо чудес. А ты, чей лоб дорожной лихорадкой С рожденья опален, чья жилистая плоть Так часто пронзена певучей дрожью сладкой, Которую нельзя рассудком побороть, — Ты прошлое и будущее сплавил В горниле сердца и ума И мир в бесценный сплав оправил, Чтоб стала жизнь чудеснее сама. В порыве непрерывном и высоком, Себя доверив огненным словам, Ты отдал кровь лесным бродячим сокам И стольким существам!.. Почувствуй же всю эту беспредельность, Как воздух счастья, в собственной груди. Почувствуй всю раздробленность и цельность Великой жизни, ждущей впереди. Вбери в себя столь глубоко все это, Чтоб вечной тайны сумрачный покров Истаял в жгучем токе света, Чтоб ширилась любовь поэта, Одета в пурпур этих вечеров!

Вода Перевод В. Давиденковой

Моря, и солнца диск, и берег в белой пене! Я буду петь о них! Там неприступных пиков тени И скал и облаков червонные ступени. Я буду петь о тайниках морских, О жажде жить существ исконных Во мгле пещер холодных и бездонных. Я телом так устал, Мой взор, мой шаг бессильным стал, Я слабым телом так устал, От срывов и усилий изнемог, Бродя во тьме запутанных дорог, И рук иссякли силы В работе, раскаленной, как горнило. В бреду, в жару, безумными ночами Спалило губы мне души горящей пламя, И пот меня ожег, как едкая смола Кору ствола. Спою про океан, безгрешный и безлюдный, Проникший в душу мне мечтою изумрудной. Спою про ветер я, спою про ветер дикий… Схватить его, поймать бы между скал, Которые отшлифовал Прибой, где гаснут меди блики. Спою про фосфором горящие просторы, Трагических течений путь, И даль, без края даль, к которой бы прильнуть, Любить, и пить ее, пить каждой жадной порой. Спою про ласковый, обнявший мир закат, То в нежных облаках, то в пышном блеске алом, Когда лучи небес, нам чудится, звучат Торжественным хоралом. О, как тогда прозрачны и чисты Мечты; Как волны мыслей вольно мчатся в дали По золотой эмали, Над светлой глубиной морских горизонталей. Заснуть бы возле волн, заснуть, как засыпали Рожденные эпохой первозданной, Стать морем, стать склоняющимся днем, Сливаясь с их зеркальным серебром И с их Голконд грядой багряной! Ждать перевоплощенья, чтобы вновь, Уйдя от человечьего закона, Стать существом Атлантики студеной, Где вечера хмельны, а на заре — любовь. В пещерах под прозрачною волной Как будто панцирей сверкают блики, Цветы огромные плывут, Цветы — как лун подвижных лики… Под их текучей пеленой Сирены, слышу я, поют, Целуясь под волной. На скалах-скакунах, несущих горделиво Гранитные тела и пенистые гривы, Резвятся в золотых лучах сирены. Их океан алмазами одел, И, словно радуга, блестят извивы тел. Одна — мешают кудри ей взглянуть — Вздымает над водою грудь, И тело издали сверкает ярче глаз. Она зовет к себе, она встает над пеной, И все мечтатели, вдоль всех морей вселенной, Раскрыв объятия, стремятся за сиреной. Спою, как сказочен вечерний голос волн, И как на севере своем Его, дрожа, мы ждем, И как летим за ним, с безумием не споря, Не ведая, на радость или горе, Чтоб обновить себя в бродильных чанах моря, Еще дымящихся у крайних граней волн.

К морю Перевод В. Брюсова

На вечном трепетанье струй, Как вещи хрупкие, — вдали Спят золотые корабли. И ветер — нежный поцелуй — Чуть шепчет вслух, И пена волн, Лаская челн, — Как пух. На море праздник, воскресенье! Как женщины с богослуженья, Идут к земле и в небеса — Там облака, здесь паруса: На море праздник, воскресенье! Порой вдали сверкнет весло, Как ограненное стекло. Собой и часом просветленный И в перламутровый убор Вперяя взор свой ослепленный, Кричу я в блещущий простор: «О море! Ты, как царь, одето В атлас отливный, в шелк цветной! Ты мощь немеркнущего лета Сливаешь с ласковой весной! И ряд твоих зеркал качая, С волны сбегая на волну, Кочуют ветры, зажигая Их голубую глубину. Ты — пламенность; скользя по волнам, Хотели б гимны петь лучи, — Но молкнут в золоте безмолвном Твоей блистающей парчи! О море, общее наследство Простой, начальной красоты! Мое мечтательное детство, Мой юный возраст — это ты! Ты исступленный, благодатный Восторг давно прошедших дней! Ты полно негой невозвратной Безумной юности моей! Сегодня, в день твой просветленья, Прибоем пенистым маня, На новый бой, на достиженья Прими в прилив свой и меня! Я буду жить с душой освобожденной Под взорами глубоких, ясных лиц, Что вниз глядят с таинственных границ, Как рвемся мы к их высоте бездонной; Вещей живой водоворот Меня помчит и увлечет В поток единый превращений; Я буду грезой скал, я буду сном растений, В артерии мои вольется кровь богов, И, как стрелу, направлю в даль веков Я власть моих хотений! Во мне ложится тень. Как колея Обходит глубоко вкруг вспаханного поля, Обведена годами мощь моя, Уж не всегда, как меч, моя багряна воля, И гордость не всегда, как дерево, в цвету, И с меньшей страстностью своим лицом зеленым Хватает буйный ветер на лету — Тот, что в людских лесах проносится циклоном. О море! Чувствую, как сякнут родники В моей душе — равнине пожелтелой… Еще хоть раз огнями облеки Мое измученное тело, Пока последний час, отмеченный судьбе, Его не возвратит, уже навек, — тебе! Да! В неистомный вихрь зачатий и рождений, О море, примешь ты когда-нибудь мой прах! Ты будешь мчать его в бушующих волнах, Ты с красотой своей мои смешаешь тени; Гробницей будет мне безмерность сил твоих, Их тайные труды, их подвиг сокровенный, И существо мое в котле вселенной Исчезнет, растворясь среди естеств других, — Но возвратится вновь, чрез тысячи столетий, Вновь диким, девственным, как в мир приходят дети: Ничтожный ком земли, взглянувший в небеса, Мгновенье новое сознанья, Едва заметное сверканье, Недвижной вечности зажегшее глаза!» На тихом трепетанье струй, Как яркие гроба, — вдали Спят золотые корабли. Но ветер — нежный поцелуй — Чуть шепчет вслух, И пена волн, Лаская челн, — Как пух. На море праздник, воскресенье.

Маленькие легенды

^{15}

Пилигрим Перевод Вс. Рождественского

Мешая с ядом сладкий мед И с грубой руганью — моленья, Минуя вереска поля, селенья, В путь дальний пилигрим бредет. Шагает тяжело песками без конца: Засунули ему в сабо куски свинца. Бредет и морщится, но не роняет вздоха: Чтоб бог к его мольбам внимательнее стал, Колючек он в штаны понапихал И в рукава — чертополоха. Его отправил в путь больной, Что там, на ферме, изнывает, Чье сердце в страхе замирает, Когда в безмолвной тьме ночной Собаки лают под луной. И день и ночь больной все ждет, Что исцеленье от невзгод Мадонна Монтегю ему пошлет. Когда из дома вышел пилигрим, Легко над ним Дышало утро свежестью живою; Кричал петух с обычной хрипотою; Котел, лежащий на дворе, Как будто «Здравствуй!» говорил заре; Служанки медленно зевали, Еще не отряхнув остатки сна, На чердаках своих, где листья трепетали У залитого золотом окна. Пересекая первый городок, Увидел пилигрим На площади веселье буйных танцев, Орущих парней, пьяных в дым, С цветами на фуражках, — новобранцев. Они тащили девок в свой кружок, Их оглушая песней непристойной. Он рядом сел — и важный и спокойный — И кружку осушил одним глотком. Пробило полдень в городке другом. У церкви свадьба в круг влилась народный. Шли парни в блузах, в новых башмаках, Ведя степенно кумушек дородных. В «Зеленом кролике» уселись на скамьях Испытанные пьяницы в жилетах, Увидев пира верные приметы, И все орали страннику, чтоб он За них молился, и со всех сторон Ему тянули кружки в знак почтенья. Он к ним подсел и осушил глоток За их души спасенье. А проходя последний городок, Он повстречался с шумною кермессой. Кружились буйно пары на свободе, Гудели скрипки под листвы навесом, Плясали старики по прежней моде Или курили с наслажденьем Из трубок, чистых, словно воскресенье. Когда глазел он на веселый пляс, Один сказал ему: «Сядь с нами! Ты, друг, христианин. Пей пиво! Мы ведь сами К мадонне Монтегю ^{16} ходили — и не раз». И странник в добрый час Всю кружку выпил, удержав дыханье, И дальше поплелся, шатаясь, по поляне. А вечер пепел свой уж сеял над страною. Вдали вставал собор с высокою иглою — То было Монтегю в тени Под звездным куполом. Огни То там, то тут светились по жилищам. И пилигрим прошел кладбищем, А чтобы шаткий шаг прохожих не смутил, Скользнув в часовню, дверь он притворил. Перед мадонной, в кружево одетой, С глазами восковыми, — без конца Висели ракушки, пластинки и сердца — Дар исцеленных, амулеты. Она ему внимает благосклонно. «О добрая мадонна! Быть может, и нетверд мой шаг, И вижу смутно я сквозь мрак, Как лик твой блещет красотою, Но мне ль сравниться мудростью с тобою? Ты свой святой не покидаешь дом, А я вот выпил — каюсь в том. Но мой хозяин так горюет: Сын умирает у него, Он кровью кашляет, не ест он ничего И терпит лихорадку злую. Вот видишь ли, мы у его постели В молитвах многие уж провели недели. За эти месяцы он на глазах иссох. Как спички — руки. Да, совсем он плох. Когда он молится, то всех берет нас жалость. А чуть забылся сном, Нам кажется он мертвецом В той комнате, куда недавно рожь ссыпалась. От матери ему Арпанов ^{17} пятьдесят досталось бы надела. Отец его как старый дуб замшелый… Внемли, владычица, моленью моему! Я правду говорю. Спаси нас в скорби тяжкой! Сама пощупай — сохранил Я, хоть и брел сюда почти лишенный сил, Свинец в моих сабо, репейник под рубашкой». Когда же вышел пилигрим, То повстречался с ним Привратник, что пришел закрыть в часовне двери. Луна взошла. Голубоватый вереск Простерся бледной пеленою, Куда лишь взор хватал, под полною луною. Обратным он пошел путем Домой к себе, дорог не выбирая. Был слышен Angelus [2] . Равнины ширь немая Ловила мерный звон в спокойствии ночном. И хмель прошел. Хотя был слышен гам, Вой скрипки, песен рев по ближним городкам И топот ног в сабо под деревом густым, — Он шел и был глухим К призывам празднества, летящим издалека. В царапинах, в крови, не слыша рук и ног, Во рву на листьях он прилег Соснуть хоть малость. Одиноко Поля вкушали мирный сон. Заря уже зажглась, когда увидел он Ту ферму, где его больной ждал в нетерпенье. Старик, пасущий около селенья Трех индюков и четырех овец, Воскликнул: «Он здоров! Свершилось наконец! Святая дева тронулась мольбою». А мельник помахал рукою В знак дружбы из чердачного окна. Сбежались люди. Площадь вся полна. По улице, где кумушки болтали, Паломника сопровождали Мальчишки шумною гурьбой. Его увидя, зарыдал больной. Паломник молвил: «Сделал все, что надо. И коль мадонна вам не бросит взгляда, То тут причина в ком-нибудь из вас!» Несут ему и мяса и колбас, В большую кружку до краев льют пиво. А он: «Я угощался там на диво. Я пил, но из сабо не вынимал свинца, Чертополох донес я до конца. Не беспокойтесь же! Держу я крепко слово. Удача мне во всем. Могу спасти любого И даже в Рим пойду, чтоб были вы здоровы!» Смех загремел кругом. Больной поправился. И ожил дом. Был праздник, воскресенье. Паломник вытряхнул колючие растенья, Служанка унесла их. А старик Десятка два денье ^{18} ему отсыпал вмиг.

2

Благовест (лат.).

Статуэтка Перевод Вс. Рождественского

Слывя средь кегель самой редкой, Завидной целью игроков, В наряде радужных цветов Она была старинной статуэткой Времен богов. Никто не знал — Венерой иль Дианой Она возникла в древности туманной, В какой пещере или храме Была она добыта моряками И как, все повидавшая на свете, Во Фландрию дошла через столетья. Один из прихожан рассказывал: «Бывало, При прежнем-то кюре у нас Она часовню нашу украшала, Была одета в бархат и атлас, Как дева пресвятая, И мать моя, мольбы ей воссылая, Жгла свечи перед ней не раз». Другой клялся, что статуэтку эту Его отец у маршала достал. Она давно уж странствует по свету, И к нам был путь ее немал Из Рима иль Испании далекой… Ее в те годы каждый видеть мог На перекрестке четырех дорог В пустых полях, под липой одинокой. И доброю она была и чтимой, В окрестных деревнях любимой. Больным умела помогать Ее святая благодать. Нуждались все в ее чудесном даре, Расслабленным она давала исцеленье, И если б не викарий, Который на язычество гоненье Вел все упорней год от года, Свет имени святого б не исчез — Ведь с ним немало связано чудес В истории прихода! И в реку брошена была она Глухою полночью на вечное забвенье. Но, поднимая встречное теченье, Ее к плотине вынесла волна, И там она у берега осталась, Где в кегли Фландрия с Брабантом состязалась. Хотя из дерева она была, Но дерево то тверже, чем скала, И вазу контуры ее напоминали С гирляндой роз на пьедестале. Лишь игрокам она обязана спасеньем. Торжественно поставили они Ее средь кегель. Было воскресенье, Весенний Духов день. Тогда в деревне Настали солнечные дни. Жужжали пчелы. Девушки в харчевне В чепцах крахмальных, глаженных красиво, Носили на подносе кружки пива, И хлопали прилежно всё кругом Тому, кто первый пред толпою Фигуру эту с древнею резьбою Сбивал шаром. Почет был и другим Из игроков, что вслед за ним Своею меткостью блистали И кеглю главную пять раз подряд сбивали. Но первый, что нанес Удар по цели, Вдруг побледнел: в полях горели Его амбары, и навоз Подсушенный объяло пламя, Зловеще отраженное прудами. Потом, Шесть дней спустя, один из игроков, Что метко бил и выпить был здоров, Вернувшись ночью в дом, Глазам своим не веря, Нашел дочь, замертво лежащую у двери. Сначала он не понял ничего, Но уж его Тянуть не стало больше в воскресенье В харчевню «Белый крест» для развлеченья. И, наконец, Весьма почтенный старшина-купец, Что снял все кегли под один удар, Увидел, что его амбар Обрушил возведенные леса, Убив в саду и пастуха и пса. И страх с тех пор во все сердца проник. Страх рос, он стал велик. И как-то раз Хозяйка «Белого креста» одна Пошла в сарай в вечерний час, Где дров сухих набрать была должна. И вот во тьме, вокруг стоящей, Возник пред ней Бессмертной статуэтки взор горящий. Деревня в ужасе. Кюре скорей Спешит заклясть молитвою своей Все кегли от врага людского рода. И не было б покоя для прихода, Когда б тот странный дерева кусок В плаще из бархата, с каймой узора, Не помещен был в прежний уголок У алтаря святого Христофора! Смещен был слишком уж суровый Викарий и назначен новый. Обычаи времен былых Вновь ожили. Все свято чтили их. И вновь Венера — может быть, Диана — Творила неустанно Большие чудеса по милости своей, И ноготь на ноге у ней Был стерт лобзаньями — за много лет — Людей, произносивших здесь обет, Чтоб уберечь себя от зол и бед.

Буйные силы

^{19}

Искусство Перевод В. Дмитриева

Одним прыжком, Копытом пробуждая гром, Навстречу солнцу и экстазу В пространство прянул сразу, Кося зрачком и не боясь погонь, Стремительный Пегас, крылатый гордый конь. Полны томленья Танцовщиц грациозные движенья На зеленеющих холмах вдали… То музы хоровод вели. Сплетались их тела, как веточки омелы. Невдалеке Амур усталый спал; Вечнозеленый лавр густую тень кидал На лук и на разбросанные стрелы. Олимп и Геликон вздымались к облакам, Потоки горные по склонам их бежали, И храмы белые, подобные венкам, Воспоминаньями долины озаряли. То — Греция. Вот мрамор Парфенона, Вот славная оракулом Додона… Вся Греция, чьих гор и городов Названья мелодичны, Раскинулась ристалищем привычным, Где лиры славили деяния богов. Но дальше мчится конь, копытом вновь ударив. В тумане прошлого встает пред ним из марев Искусство Фив, Мемфиса и Микен: Изида, многогруда и огромна, Сжимала диск, сверкавший ночью темной. Тысячелетья здесь текли без перемен… Вот белая Гатор на розовом пилоне, Вот царство Ур, вот башня в Вавилоне, Висячие сады — дивился им весь мир, Вот Ниневия, вот многоколонный Тир, Вот Индии дворцы, вот сказочные храмы Загадочных богов индийских — Шивы, Брамы. Как каменный костер, они взметнулись ввысь… А дальше на востоке поднялись Террасы, пагоды в сияющей лазури, Беседки пестрые, в эмали и глазури, Где кукольные лица мудрецов Гляделись в гладь прудов, Смеясь над зыбкостью забавных отражений И над никчемностью своих движений. И песнопения неслись со всех сторон: Одни — похожие на стон, Другие — веселы, а третьи — заунывны… Пегас их такт копытом отбивал. Порой он узнавал Мотив протяжный и наивный, Как будто гимны те в минувшие века Он слышать мог издалека, Стремя полет орлиный На горные вершины. Но не одну эмаль и бронзу видел он: Поэты шли сквозь тьму времен И побеждали смерть, подобно Геркулесу. Звучали в строфах их веления царей, И мудрость пела в них, и новизна идей. Их ясные слова срывали с тайн завесу, Дабы источник жизни бил ключом Кристально чистым и прозрачным Для человечества, охваченного сном — Младенческим сном, радостным, не мрачным. Пространства не боясь, Пегас Вновь ринулся вперед, взмахнув крылами. Вот он летит, и взоры мечут пламя. Летит… Иные страны и моря Раскинулись пред ним широко. Он Запад увидал. Грядущего заря, Как золото горя, Вставала там, затмив все чудеса Востока. Не храмы, полные античной простоты, Украсили леса, долины, горы: Вонзали в небеса угрюмые соборы Сиянье излучавшие кресты. Здесь каждый город был загоном, Куда собрали стадо рыжих крыш: Роскошные дворцы, лачуг сырой камыш И кружева из камня над амвоном… Струились реки там в гранитных берегах, В садах деревья старые дремали; Знамена развернув, но улицам шагали Под барабанный бой солдаты. На холмах Сверкали по ночам огни лабораторий, Заводов, мастерских; по ветру стлался дым… Молитвы, битвы, труд — все было перед ним, Всего в избытке: славы, счастья, горя. То были Рим, Париж, и Амстердам, И Лондон, и вдали — Америки просторы: Труд лихорадочный, сдвигавший с места горы, Свет ослепительный, открывший путь умам. Весь шар земной был покорен, измерен, И ярче звезд сияли там огни, Как будто были вехами они Для мысли, чтоб ее полет был верен. И снова, как в былые времена, Поэты шли: Гюго, Шекспир и Данте. Их жизнь вселенной всей была посвящена, Величие веков в могучем их таланте. Увидев это все, затрепетал Пегас. Не только не погас, Но ярче прежнего сверкнул огонь во взорах. И без удил, узды, воспламенясь, как порох, Покинул он заоблачный эфир: Его ристалищем отныне стал весь мир.

Любовь

Венера Перевод Н. Рыковой

Венера, все мертво В саду блаженном тела твоего. И руки-лилии, и губ шиповник рдяный, И гроздий пламень пьяный На пышных лозах тела твоего — Отныне все мертво. Вот птицы мрачные осенних вечеров, — Ложится на сады их перьев траур серый; Сквозь траурный покров Осенних вечеров Едва мерцают факелы Венеры. Умолкли голоса чудесные в былом! Распятье скорбное на пепельном закате — Прочерчена лазурь его ночным крылом. Среди лесов густых — рыдающий псалом! Венера, Покойся безмятежно В печали сада мертвенной и нежной Среди слабеющих лучей; Но плотской прелести твоей Могучий аромат пускай пьянит сильней! Пыланье глаз твоих стремилось к вышине, В мир звездный, вечный, необъятный, И вечность становилась внятной И ясной в этом радостном огне. Руками, словно мед прозрачный и душистый, Срывала ты, богиня, с древа дней Первины молодости чистой, И кудри купиной раскинулись лучистой. Твой стан в округлостях сияющих, нетленный, Был точно в солнцах мощных небосвод; Когда же у груди твоей лежал Эрот, — Дышала эта грудь любовью всей вселенной. Как факел, ты вставала над морями И отдавалась всем, как щедрая земля, С ее озерами, весенними лучами, С ее могильными холмами. Но к Неизвестному влечет Людской неугомонный род. Тебе же суждены забвенье и покой В саду среди ветвей и сонных ароматов, И роза, осенью истерзанная злой, С последней нежностью свисает над тобой.

Магдалина Перевод Н. Рыковой

Оденься в белое, Христа иди встречать, Стань Магдалиною смиренной из Венеры, И дух его в тебя войдет и благодать, А ноги нежные покроет пепел серый. Пускай же золото нетленное грудей И глаз, где ясное не отгорело пламя За все века любви, становится тусклей Под ниспадающими скорбно волосами. Земля измучилась, и крови вечеров Устало напилась, и воззвала, тоскуя, К Голгофе, к сумраку ее ночных крестов. Оденься в белый лен и доброту живую. Вот бог твой, благостью и кротостью великий, Вот образ на платке в руках у Вероники, Вот гвозди острые, копье и пелена. Да, в мире новая возникла тишина: Впервые человек, томясь от ожиданья, Целует очи своего страданья! Венера, кровью окропляет мир Безумья христианского потир. Вот сердце жениха — как уголь раскаленный. Горящий куст! Костер живой! Склонись теперь над чашей золотой, Чтоб наполнять ее любовью исступленной! Безумна плоть, душа на крест готова, Все существо надеждой зажжено, Но здесь ему не суждено Найти последнее решающее слово! Ну что же, плачь с улыбкой на устах, Сливая с нежностью благочестивый страх, И бормочи молитвенно и сладко, Чтоб, загорясь пророческим огнем, Душа твоя, как белая облатка Причастья, — стала божеством! Оденься в белое, иди встречать Христа. Венера, вот его властительные руки! Пускай от власяниц, гвоздей, камней И жестче телу будет и больней! Пускай сменяются слепой восторг и муки! О, стены — саваны монастырей-могил! Их смерть упрямая воздвигла беспощадно, Чтоб трепет заглушить и крики жизни жадной. О, пытки долгие, что выпьют кровь из жил Под ненавидящей луной в ночи ужасной! Открытых ран твоих уста томятся страстно — Их огненной тоски никто не утолил! Оденься в белое и до конца влачи Ярмо своей любви, хотя уже лучи Кругом, и сумрак отступил, И закатилась, отблистала Звезда, что некогда над Вифлеемом встала.

Теруань де Мерикур Перевод Н. Рыковой

^{20} Год революции кровавой и суровой. Венера, в красное оденься. Вот багровый Закат, и бегство королей, И эшафот — скала среди зыбей Народной ярости, гудящей все грозней. Стань роковой и гневной Теруанью, Будь яснооким разумом восстанья, Как святостью была и негою влюбленной. Всем отдаешься ты душой смятенной, Когда-то кроткой, ныне огневой, Становишься для нас то голосом живой Любви, то к милосердию призывом, То к справедливости святой. Сквозь кровь и хмель, восторг и слезы — голос твой, Орлиный крик, ликующий прибой, Горячей окрылен мечтой И жертвенным порывом. Весь город — в буре, в яром клокотанье, Но ненависть его — как чистое сиянье. Вот молний-воль в умах внезапный блеск, Вот руки подняты, в них молоты и пики, Но юных соков полон этот лес. В народах говорит какой-то гром великий, Их голосом гремит и им кует мечи. Надменности богов ревнивые лучи Уже не страшны тем, кто здесь услышал зов Грядущих, братством радостных веков, Когда на скипетрах, как на стеблях усталых, Увянет цвет гордынь и цвет пороков алых. Венера, будь отныне торжеством Над всякой смертью, будь ее грозой, потопом, Пролей свой жар и юность толпам, Отдайся им и будь, как прежде, божеством! Пусть в их мозгу, едва проснувшемся, в жестоко Карающих руках кипит седого рока Взбодрившаяся кровь; пусть убивают ныне Во имя будущего чаемой святыни, Чтоб эти голоса нестройно, хрипло пели У мира нового багряной колыбели. Венера, из глубин твоей души и тела Пускай в отваге этой грозовой Любовь поднимется и овладеет смело Высоким разумом. Люби весь род людской, Что рвется к счастью с гневом и тоской. Мы все зовем тебя. Будь нашей — не с богами, Не в гордых небесах и не у ног Христа Простертая, но стой, прекрасна и проста, О мать людей, стой тут же, рядом с нами.

Трибун Перевод В. Брюсова

Как мощных вязов грубые стволы, Что деды берегли на площади соборной, Стоит он между нас, надменный и упорный, В себе связав безвестных сил узлы. Ребенком вырос он на темных тротуарах Предместья темного, изъеденного злом, Где каждый, затаив проклятья, был рабом И жил, как под замком, в тюрьме укладов старых, В тяжелом воздухе мертвящего труда, Меж лбов нахмуренных и спин, согбенных долей, Где каждый день за стол садилась и нужда… Все это — с коих пор! и это все — доколе! И вдруг — его прыжок в шумящий мир борьбы, Когда народ, сломав преграды вековые И кулаки подняв на темный лик судьбы, Брал приступом фасады золотые, И, с гневом смешанный, шел дождь камней, Гася по окнам отблески огней И словно золотом усыпав мостовые! И речь его, похожая на кровь, На связку стрел, разрозненных нещадно, И гнев его, и ярость, и любовь, То вместе слитые, то вьющиеся жадно Вокруг его идей! И мысль его, неистово живая, Вся огневая, Вся слитая из воли и страстей! И жест его, подобный вихрю бури, В сердца бросающий мечты, Как сев кровавый с высоты, Как благодатный дождь с лазури! И стал он королем торжественных безумий. Всходил и всходит он все выше, все вперед, И мощь его растет, среди восторгов, в шуме, И сам забыл он, где ее исход! Весь мир как будто ждал, что встанет он; согласно Трепещут все сердца с его улыбкой властной; Он — ужас, гибель, злоба, смерть и кровь; Он — мир, порядок, сила и любовь! В нем тайна воли одинокой, Кующей молоты великих дел, — И, полон гордости, что знают дети рока, Он кровью вечности ее запечатлел. И вот он у столба распутья мирового, Где старые пути иным рассечены, Которым ринутся искатели иного К блистательной заре неведомой весны! Он тем уже велик, что отдается страсти, Не думая, всей девственной душой, Что сам не знает он своей последней власти И молний, вверенных ему судьбой! Да, он — загадка весь, с ненайденным решеньем, И с головы до ног он погружен в народ, Что, целен и упрям, живет его движеньем И с ним умрет. И пусть, свершив свой путь, пройдя, подобно грому, Исчезнет он с земли в день празднеств иль стыда, И пусть шумит за ним иль слава, иль вражда, Пусть новый час принадлежит другому! Не до конца его друзья пошли На пламенный призыв пророческого слова. И если он исчез, то чтоб вернуться снова! Его душа была в грядущем, там, вдали, В просторах моря золотого. Отлив, пришедший в свой черед, Ее на дне не погребет! Его былая мощь сверкает в океане, Как искр бессчетность на волнах, И в плоть и кровь вошел огонь его мечтаний, И истины его — теперь во всех сердцах!