Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Тот, кто дает дурные советы Перевод В. Шора

Вдоль по дорогам, меж дюн и болот, Рыщет и свищет Тот, кто дурные советы дает. Ездит в двуколке зеленого цвета, Ездит по хляби, где тонет сапог, И сумасшедшая ждет его где-то На перекрестках размокших дорог. Делая дело свое втихомолку, Он оставляет ей лошадь, двуколку… Лошадь пасется, а ливень молотит Ржавую воду в соседнем болоте… Тучи висят, как сырые лохмотья. В каждой деревне, как вечер придет, Ждут, что появится бог весть откуда Тот, кто дурные советы дает. С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим Ходит он, бродит по фермам пропащим, Где поселилась лихая беда, Где безысходна нужда. Стукнет в ворота неведомый кто-то… Кто это — друг или враг? Он тут как тут, когда бледный хозяин Смотрит в тоске, нищетою измаян, На помертвелый очаг. Стерто лицо, и одежда — дрянцо… Он достает из кармана Баночки, банки, флаконы и склянки С ядами, зельями, с пакостью разной. Гаденький, сморщенный и безобразный, Вроде крестьянин, а все ж — не поймешь: Скользкой повадкой он очень похож На шарлатана. Тихо гнусавит свои заклинанья, Словно читает святое Писанье. Шепотом сладким, назойливо-страстным, Он подстрекает к поступкам опасным. Тех, чья земля — лишь коряги да кочки, Он соблазняет поодиночке; Хочет втереться в доверье, проныра, К людям, которым, когда им не спится, Мнится, что пялит пустые глазницы Смерть из просторов зловещего мира. Если заложен твой дом или продан, Крысами и нищетою изглодан, Лампа погасла и выхода нет, — Он подает тебе мудрый совет: Дескать, не худо бы броситься с ходу В омут, в стоячую, липкую воду; Выбрав местечко, где топь глубока, Плюхнуться на своего двойника! А стариков, чья бессильная плоть Вяло висит на скелете, Словно лоскут, что терзают и рвут Ветры в течение десятилетий, Не устает он шпынять и колоть: Тех — сыновьями, а тех — дочерьми, Что оставляют отца за дверьми, Как ты их в детстве ни холь, ни корми… Девушек он уговаривать мастер К пропасти сделать последний шажок. В сердце девчонки, чей взгляд — как ожог, Он распаляет порочные страсти. Ум ее бедный он держит в плену, Яд обещаний вливая ей в ухо. Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха В ней задушили и мать и жену, Чтобы была она только товаром, Мертвая — словно на старом погосте Камни да кости. Он присоветовал ростовщикам Соки сосать из несчастного края, Все разъедая, как опухоль злая, Все прибирая к рукам. Он им советы дает по дешевке, Учит их гнусной паучьей сноровке Стискивать жертву, попавшую в сеть; Им, превращающим в золото хлам, Льстит он, твердя, что самим королям Власти подобной вовек не иметь. Он хоть кого доведет до греха. Часто случается под воскресенье — Пламя охватит селенье: Красного кто-то пустил петуха! Сжечь все дотла! Когда колокола Спят и, бесстрастна, нема и глуха, Смотрит лишь ночь на людские дела, Он выбирает гумно иль сарай: Здесь поджигай! Ставит он метки, проворный и юркий, На штукатурке. Всех окропляет и ядом и жёлчью, В души вселяет он ненависть волчью, Мерзко хихикая: «Всем насолю!» Он отвращение к жизни внушает И на свиданье прийти приглашает К старой осине: «Припас я петлю… Дерном я холмик потом устелю…» Так он блуждает по жалким и голым Призрачным селам; По деревням, где встречают дрожа Дни платежа; Проклятый всеми и всеми хулимый, Но неизбывный и неистребимый — С клячей, с двуколкой, с безумною нищей, Что его ждет там, где по голенище В хляби сапог утопает, где хлесткий Ветер беснуется на перекрестке.

Паломничество Перевод В. Шора

Куда бредут крестьяне-старики Под тяжким гнетом страха и тоски В закатный час, по обагренным пашням? С ожесточеньем мельница вертится И, словно обезумевшая птица, Крылами хлопает, сминая ветер злой. И чаек стон издалека плывет, И гулом весь наполнен небосвод, Как будто бьет в ночи набат зловещий. Все в этот час бедою угрожает; В своей повозке Ужас проезжает. То — старый Дьявол обагренных нив. Какой же стариков влечет призыв В полях, одетых в златотканый траур? Уж, верно, порчу насылает кто-то; Тут чья-то, знать, особая забота — Раз каждый колос, как солома, пуст. Ушла вода от жаждущих семян, На выжженных полях пророс бурьян. Уж верно, кто-то шутит с родниками. Особая забота тут видна: Недаром жизнь вся выпита до дна Какой-то жадной, ненасытной глоткой. Куда ж гонимы старики, как плеткой, В полях, одетых в златотканый траур? В апреле здесь страшнейший из злодеев Прошел по нивам, плевелы посеяв, И старики почуяли его. Иные же в те дни видали сами: Он портил рожь, склонившись над ростками, Как буря, был он молний полн. Боясь, чтоб он не возвратился вновь, Чтоб жуткий хохот, леденящий кровь, Не грянул снова, дружно все молчали. Но все же старикам известно средство, Как обезвредить страшное соседство Того, кому подвластен урожай. Куда же старики бредут, дрожа, В полях, одетых в златотканый траур? Сам злобный сеятель, поодаль стоя, Глядит на это шествие немое И скалит зубы, над людьми глумясь. Он знает, что в измученных сердцах Еще таится неизбывный страх Пред грозною нечистой силой, Что стариков, вдыхавших запах серный, Религией связал он суеверной, Сияющей, как полночь цвета ртути, Что суждено им вечно трепетать: Не обесплодит ли он землю-мать, И слать мольбы и чтить его, как бога… К какому ж алтарю ведет дорога В полях, одетых в златотканый траур? Хозяин страшный выжженных полей, Владыка околдованных людей, Что крестятся тайком рукою левой, — Одет огнем и мглой, — стоит упорно, Стоит, прильнув к какой-то глыбе черной, Которая шевелится подчас. Кому могла такая явь присниться? Глаза его как угли, а ресницы Подобны мертвому чертополоху. Почувствовали пленники судьбы, Что он услышал тихие мольбы, Что разгадал он тайные надежды. Еще тесней сомкнув уста, Свершая жертвоприношенье, В знак своего благоговенья Они, не проронив ни слова, В костер из хвороста сухого Живого бросили кота. И кот издох, в мучениях стеня, От боли корчась в языках огня. Понуро побрели они потом К своим домам, продубленным ветрами, Оставив гаснуть жертвенное пламя, Не зная ничего и ни о чем.

Мор Перевод В. Брюсова

Смерть себе спросила крови Здесь, в трактире «Трех гробов». Смерть уходит, на прилавке Бросив черный золотой. Кто попросит о прибавке? «Вам на траур и на свечи!» Вышла, бросив золотой. Смерть пошла, качая свечи, Тихим шагом старика Поискать духовника. Вот кюре понес причастье, Рядом — мальчик со звонком  — Слишком поздно! — В дом, Где уже царит несчастье, Где уже закрыты окна. Смерть себе спросила крови И теперь пьяна! «Матушка-Смерть! Пощади, пощади! Пей свой стакан не до дна! Матушка-Смерть! Погляди, погляди! Наша мольба на ладонке видна! Матери мы, деревенские тетки, Как бесконечные четки, Тянемся мы, без надежд бормоча, В рваных платках, костылями стуча. И отражаются в старческом взоре Годы и горе. Мы — снедь для могильных червей, Цель для косы твоей!» Полно вам, старухи! Смерть — пьяна. Капли крови, как вина, Ей забрызгали колет, Покрывающий скелет. Пьяные на просьбы глухи. Голова ее качается, На плечах как шар катается. Даром денег Смерть не бросит, Что-нибудь за деньги спросит Здесь, в трактире «Трех гробов», С бедняков. «Матушка-Смерть! Это мы, ветераны (Много нас, много! Болят наши раны!), Черные пни на просеке лесной, Где ты гуляла когда-то с войной! Знаем друг друга мы. В дыме и гуле Ты нам была и видна и слышна: Ты перед нами несла знамена, Ядра катала и сыпала пули. Гордая, строгая, виделась ты На кругозоре гудящей мечты, Быстро вставала на бой барабанов, Первая в битву бросалась вперед… Матушка-Смерть! Наша слава! Оплот! Выслушай нас, стариков ветеранов: Нас огляди, сыновей не губя, — Где малышам постоять за себя!» Полно вам болтать без толку! Разойдитесь втихомолку! Что ей старый ваш костыль! Смерть пьяна; сидит, качается, Голова ее катается, Как в дорожных рвах бутыль. Ей катать бы бочки крови По полям зеленой нови! Посидев у вас в трактире, Погулять желает в мире, Посреди людских племен, Под случайностью знамен! «Матушка-Смерть! Это я, богородица. Видишь, в короне своей золотой Я на коленях стою пред тобой. Я из часовни, с горы, богородица. Вышла тебя попросить за село. Тысячи лет уж прошло, Как в мою душу скорбящую, Перед крестом предстоящую, Горе, как меч беспощадный, вошло. Матушка-Смерть, это я, богородица. Жителям здешним дала я обет Их защищать в дни несчастья и бед… Вот и тебя умолять мне приходится…» Матерь божья! И на слове Благодарны мы тебе. Только Смерть — как не в себе, Снова хочет крови! В отуманенном сознанье У нее одно желанье… Смерть пьяна! Тихих просьб она не слышит! Надоели ей Руки матерей! Смерть пьяна и злобой дышит: Злость ее несется вскачь, Словно мяч, Через мост, Из деревни на погост. «Смерть! Это я — Иисус и твой царь! Создал я сам тебя, древнюю, встарь, Чтоб исполнялся закон Вещей и времен. Мои пригвожденные руки Благословили последние муки. Смерть! Я был мертв и воскрес, Я — манна с небес. На землю сошел я смиренно Вернуть заблудших овец. Я — твой царь и отец, Я — мир вселенной!» Череп к огню наклоня, Смерть сидит у огня, Пьет за стаканом стакан и качается, Полузакрыв глаза, Улыбается. У господа гром, а у Смерти коса! Хочет кто пить, так садись перед ней — Всех угостит из бутылки своей, Сколько вздумаешь, пей, Лишь не проси за детей, за внучат! Каждый пьет на свой лад. И Смерть пила, пила, пила; Христос ушел — она не встала, Подобной дерзостью немало Смущая жителей села. Но дни и дни, опять и вновь (Как будто позабыв о мире), Сидела Смерть у них в трактире И в долг пила без счета кровь. Потом, однажды утром, встала, Худую клячу оседлала; Ей на спину мешок взвалив, Поехала в раздолье нив. И к ней из каждой деревушки Спешили матери-старушки, Несли ей хлеба и вина, Чтоб здесь не зажилась она; Несли ей хлеба и свинины, Большие с грушами корзины, А дети роем — весь приход — Несли ей мед. Смерть странствовала много, много По всем дорогам, Уже без гнева и не строго Оглядывая всех: она Была пьяна. На ней был рыжий плащ убогий С блестящей пряжкой на отлет, И с перьями колпак двурогий, И сапоги, как для болот. Ее заезженная кляча, По грязным рытвинам маяча, Тащилась медленно вперед. И толпы шли за ней в тревоге, Следя, как медлит на дороге Хмельной и дремлющий костяк, Ведущий к далям без зазренья Свой темный ужас. Но не всяк Мог слышать терпкий запах тленья И видеть, как под платьем ей Впивался в сердце рой червей.

Исход Перевод Э. Линецкой

Взяв кошек, взяв худых собак, — Бог весть куда, за шагом шаг, — Во тьму по выбитой дороге Народ из деревень идет, Туманом пьян, бурьяном сыт. Народ из деревень, как скопище бродяг, Глядит в ничто, во мрак, В бескрайность выбитой дороги. У каждого на жерди белой Платок с каемкой голубой, Узлом завязанный платок, В руке усталой, онемелой, Большая жердь, на ней платок, В платке надежды лоскуток. Народ из деревень идет Дорогой в никуда, вперед. Идет народ из деревень. Харчевня на пути, как тень; Под сводом крыши водят мыши И крысы хоровод. Харчевню лихорадка бьет: Прогнили балки потолка, Крыльцо и стены плесень съела И на ветру окостенела Ослизлой вывески рука. Народ из деревень пуглив: Крестом несчастье осенив, Он в путь идет, дрожа. Его душа давно остыла, В ней головни чадят уныло, Кресты из головней. В бескрайнем вечере, на выбитой дороге, Колоколов далекий отголосок Все громче, все слышней: То кличут одинокие мадонны, Как птицы позабытые, — печально И монотонно. Народ из деревень пуглив, А храм покинут, сиротлив, Темно и пусто в нем. Лишь иногда в немые ниши, — Все реже, медленней и тише, — Цветок ложится за цветком. Народ из деревень боится мглы полей, И мертвой птицы у порога, И в озере луны двурогой… Народ из деревень чурается людей! Народ из деревень топорен, Тяжеловесен, непроворен, Безволен, но упрям. Живет он мелочно и скупо И пересчитывает тупо Нужду по медякам. Как четки, протянулись годы; От непогоды гибли всходы; Под яростным нажимом рук Пахал одни лишь камни плуг; Народ зубами и ногтями на клочья землю рвал. Взяв кошек, взяв худых собак, Взяв птиц и птичьи клетки, С бедой соразмеряя шаг, — Питье — вода, еда — объедки, — Покинув кров и край родной, Усталой, медленной толпой Народ из деревень бредет Дорогой в никуда, во тьму, вперед. Ревет и воет, ковыляя, Держась за юбки матерей, Орава грязная детей; Не отрываясь и мигая, Глядят беззвучно старики На свой клочок земли любимой, Которую глодали зимы, И засухи, и сорняки; Шагают парни по дороге, Как плети руки, вялы ноги, Нет мужества и даже нет Стремленья к счастью прежних лет, Нет сил, чтобы ускорить шаг И сжать себя в тугой кулак И выпрямиться для борьбы С угрюмой яростью судьбы. Полей и пажитей народ Сполна узнал несчастья гнет. Под градом, ливнем, снегопадом Тележки катятся вперед, Размалывая день-деньской Хребет дороги столбовой. Одни — как хрупкие скелеты; На их оглоблях амулеты Дрожат и дребезжат; Другие жалобно визжат, Как заржавелых ведер дужки; На третьих — фонари и побрякушки; Четвертые поджары, длинноносы, Как древние суда, а их колеса, Где знаки зодиака уцелели, Как будто целый мир везут к незримой цели. За шагом шаг идут, похожи на костяк, Усталые, больные клячи; Возница вертится и чуть не плачет, — Как мельница, которую с ума Свела ночная тьма, — Потом он наудачу Швыряет камнем в небо, где маячит Густая туча воронья судьбы незрячей. Народ из деревень в беде И крест несет всегда, везде. По глине, по пескам, минуя реки, рощи, Замучены, понуры, тощи, Бредут стада. Их тоже вывела бог весть куда Тугая плеть неурожая. О камни спотыкаются бараны, Быки ревут, к ним смерть плывет через туманы, — Коровы тащатся, водянкой налитые, Соски их дряблы, как мешки пустые, К бокам ослов, изъеденных паршою, Раскинув руки, смерть приникла головою. Народ из деревень и скот Бредут дорогой старой, Которая в ночи ведет Вокруг земного шара. Бредет народ со всех сторон Сквозь сумрак судеб и времен, Вдоль нив, лугов, селений нищих, Спокойно спит лишь на кладбищах, Спускается из лога в лог По петлям траурных дорог, Зимою, осенью, весной, Без отдыха, в мороз и зной, Из никуда и в никуда. А там, вдали, Где дымный небосвод спустился до земли, Там, величавый, как Фавор, Днем серый, вечером — пылающий костер, Далёко щупальца-присоски простирая, Людей из деревень приманивая и вбирая, Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь, и в копоть, и в мазут, — Разлегся город-спрут.

Верхарн. «Города-спруты»

Двенадцать месяцев

^{10}

Апрель Ветер Перевод Ю. Александрова

Мчится ветер, и вдруг его плащ В тесноте остролистовых чащ Злые иглы пронзили насквозь — И бедняге рвануться пришлось. Нежный ветер искрист и лучист, И, как небо рассветное, чист. Но когтями рванул остролист Этот пух, этот блеск, этот шелк — И веселый шебечущий свист На мгновенье умолк. Остролист — это ярость и злость, Это розга и крепкая трость, И зазубренный тонкий кинжал С мириадами жал. А хохочущий ветер бежит И звонит бубенцом. Он в промозглых кустах не дрожит И приветлив лицом. Блещет лоб его, словно просвет В непроглядном, дремучем лесу, Он оставил невидимый след: Запах трав, отряхнувших росу. Остролист — это гибель земли, Он железо убийцы-зимы. Это детище тьмы, Что скопилась вдали. Острия, что всегда на весу, Рассекают, хуля и гоня, Молодую красу Беззаботного дня. Это ярость и злоба того, Кто вонзает их даже в себя, Ничего, никого Не любя. Ветер — искренний друг. От земли отгоняя недуг, Поцелуем развеял он вдруг Морок белого сна. Ветер — это весна. Остролист — это смерть и беда, Скука стужи, бесчувствие льда. Свежий ветер поет на лету, Набирая в лучах высоту. Он, как жаворонок, без конца Заливается в три бубенца; Запускает скворцовую трель И щебечет, как сто воробьев; Дарит звоны ручьев, Дарит влагу и прель, Будит в теплой земле семена. Ветер — это апрель. Ветер — это весна, Весна! Заплетается, вихрится он, Расплетается вновь на бегу, И берет небывалый разгон, И, колючему назло врагу, Рвется в синюю высь, невесом, — А сады расцветают вокруг И павлинами белыми вдруг Распускают хвосты колесом. Остролист, сиротлив и ревнив, Укрывается в недрах лощин, Этих горьких, глубоких морщин Одряхлевших, покинутых нив, — Он сжимается молча, в тоске, И ютится на мелком песке. Юный ветер взлетает, как шар, Надувает он щеки, смеясь, И врывается в облачный пар, Назревающих гроз не боясь. Он взметает полет мотыльков, Многоцветных листков, И к огнистым краям облаков Лепит рой лепестков. И грядущей сирени краса Ликованья полна: Ей жемчужная нитка-роса Щедрым ветром дана. По холмам, где овечьи стада Расплеснули живое руно, Мчится ветер, не зная — куда. Ведь ему все равно!.. Он среди виноградных шпалер И на кровлях домов. И с небесных сияющих сфер, В гуле первых громов, По ступенькам подвешенных им Тонких лестниц, сама Жизнь спускается к детям своим. Бойся жизни, зима! Остролист, наконец, побежден! Он склоняется, мелко дрожа, И, к земле сам собой пригвожден, Не посмеет поднять мятежа. И, неся свой лазоревый флаг, На котором пестрят мотыльки, Словно вышитые от руки, — Через реку и через овраг Всепобедно шагнула весна, И легли ей под ноги цветы. Милый ветер, она — Это ты! Это вздохи деревьев густых, Зеленеющих влажной стеной. Это перьев твоих золотых Нежный блеск над природой земной.

Октябрь Охота Перевод Ю. Александрова

Ползут белесые туманы. Деревья желты и багряны. Покинув зыбкие сучки, Болтливых листьев язычки Легли на блеклые поляны; И, словно в синие врата, Туда, где в тучах блеск разрыва, Покинув здешние места, Шагнуло лето молчаливо, — Горячее, ушло от нас, Ища иного приключенья… И входит осень в должный час, Влача тяжелый дух гниенья Подвешенных на пояс птиц, Несущих ночь на дне глазниц. Входи же, осень молодая, В свои охотничьи края, Где мчится ветер, обдавая Пьянящим запахом зверья! — Тягучий запах, жирный запах Бегущих на когтистых лапах И на копытистых ногах В полях и стынущих логах!.. Под всадниками рвутся кони, Войдя в жестокий раж погони. Мелькают пурпур, бархат, шелк, Несутся гик и свист, и хохот, И топота ритмичный грохот — Как будто скачет целый полк. Все это в отдаленье тонет, И воздух потрясенный стонет. Кипит охота вдалеке, А листья бьются на песке, Охлестанные ураганом Нетерпеливых скакунов… Ты, осень, в исступленье пьяном, С руками, кровью кабанов До плеч обрызганными яро В пылу жестокого угара, Ты, осень, в бешенстве своем Как будто заревом пожара Заполонила окоем!.. Внизу, в долине — деревушки, В которых церковок макушки — Как разноцветные игрушки, А площадь — словно кегельбан; А ветер — словно шарабан, Плетущийся в пыли дорожной… Там жизнью тихой, осторожной, На берегу стоячих вод Живет безденежный народ. О нем ты, осень, позабыла — Ведь участь бедных так уныла! Вперед! И пышный твой кортеж В цветах убийства пролетает И длинной молнией блистает, И запах крови снова свеж, Хотя дымящиеся лужи Гниют, не ожидая стужи. Висят на гривах жеребцов Клочки порохового дыма. Охота мчится мимо, мимо, Туда, где ждет в конце концов Раздел невиданной добычи — Неисчислимой крупной дичи. Смеркается в урочный час. И вот закат уже погас. Костры пылают на полянах, И факелы вечерний мрак Сгоняют в чащу и в овраг. Огромный лось в глубоких ранах, Еще живой, стоит в кустах, Одолевая боль и страх. Кругом хрипящие собаки В его и в собственной крови Готовы к продолженью драки — Беснуются, как ни зови. Вдали от солнца и свободы Сейчас он рухнет, гордый зверь, В своем лесу проживший годы, Уничтожаемый теперь. Его рога земли коснутся, И взгляд его на крик похож, И зубы в пах ему вопьются, И в горле повернется нож, И точка, и конец, и сразу Настанет в мире тишина, Как по неслышному приказу Таинственно водворена. Лишь колокольный стон в долине, Надтреснутый прощальный звон, Печалится об исполине, Упавшем в глубину времен. Устало катится над нами, Рожденный медью долгий звук, Летящий над людскими днями, Над слепотой звериных мук… Тот звон благословляет осень — Ее задумчивую просинь, Зальдевших вод ночную твердь, И свет, и мрак, и жизнь, и смерть.

Декабрь Гости Перевод В. Брюсова

— Откройте, люди, откройте дверь мне! Стучусь в окно я, стучусь в косяк. Откройте, люди! Я — зимний ветер, Из мертвых листьев на мне наряд. — Входи свободно, холодный ветер, Живи всю зиму в печной трубе; Тебя мы знаем, тебе мы верим, Холодный ветер, привет тебе! — Откройте, люди! Я — неустанный, В неверно-серой одежде дождь. Я чуть заметен в дали туманной, На фоне неба и голых рощ. — Входи свободно, дождь неустанный, Входи, холодный, входи, глухой! Входите вольно, дождь и туманы, Есть много трещин в стене сырой. — Откройте, люди, дверные болты, Откройте, люди! Я — белый снег. Все листья, ветер, в полях размел ты, Плащом я скрою их всех, их всех. — Входи свободно под крики вьюги И лилий белых живой посев Разбрось щедрее по всей лачуге До самой печи, о белый снег! Входите смело, снег, дождь и ветер, Входите, дети седой зимы! Мы, люди, любим и вас и север За скорбь, что с вами познали мы!

Города-спруты

^{11}

Равнина Перевод Ю. Левина

Равнину мрак объял: овины, нивы И фермы с остовом изъеденных стропил; Равнину мрак объял, она давно без сил; Равнину мертвую ест город молчаливо. Огромною преступною рукой Машины исполинской и проклятой Хлеба евангельские смяты, И смолк испуганно задумчивый оратай, В ком отражался мир небесный и покой. Ветрам дорогу преградя, Их загрязнили дым и клочья сажи; И солнце бедное почти не кажет Свой лик, истертый струями дождя. Где прежде в золоте вечернем небосвода Сады и светлые дома лепились вкруг, — Там простирается на север и на юг Бескрайность черная — прямоугольные заводы. Там чудище огромное, тупое Гудит за каменной стеной, Размеренно хрипит котел ночной, И скачут жернова, визжа и воя; Земля бурлит, как будто бродят дрожжи; Охвачен труд преступной дрожью; Канава смрадная к реке течет Мохнатой тиной нечистот; Стволы, живьем ободранные, в муке Заламывают руки, С которых, словно кровь, струится сок; Крапива и бурьян впиваются в песок И в мерзость без конца копящихся отбросов; А вдоль угрюмых рвов, вдоль путевых откосов Железо ржавое, замасленный цемент Вздымают в сумерках гниенью монумент. Под тяжкой кровлею, что давит и грохочет, И дни и ночи Вдали от солнца, в духоте Томятся люди в страдной маете: Обрывки жизней на зубцах металла, Обрывки тел в решетках западни, Этаж за этажом, от зала к залу Одним кружением охвачены они. Их тусклые глаза — глаза машины, Их головы гнетет она, их спины; Их пальцы гибкие, которые спешат, Стальными пальцами умножены стократ, Стираются так скоро от напора Предметов жадных, плотоядных, Что оставляют постоянно След ярости на них, кровавый и багряный. О, прежний мирный труд на ниве золотой, В дни августа среди колосьев хлеба, И руки светлые над гордой головой, Простертые к простору неба, — Туда, где горизонт налился тишиной! О, час полуденный, спокойный и невинный, Для отдыха сплетавший тень Среди ветвей, чью лиственную сень Качали ветерки над солнечной равниной! Как будто пышный сад, раскинулась она, Безумная от птиц, что гимны распевали, Высоко залетев в заоблачные дали, Откуда песня их была едва слышна. Теперь все кончено, и не воспрянуть нивам; Равнину мрак объял, она без сил: Развалин прах ее покрыл Размеренным приливом и отливом. Повсюду черные ограды, шлак, руда, Да высятся скелетами овины, И рассекли на половины Деревню дряхлую стальные поезда. И вещий глас мадонн в лесах исчез, Среди деревьев замерший устало; И ветхие святые с пьедестала Упали в кладези чудес. И всё вокруг, как полые могилы, Дотла расхищено, осквернено вконец, И жалуется все, как брошенный мертвец, Под вереском сырым рыдающий уныло. Увы! Все кончено! Равнина умерла! Зияют мертвых ферм раскрытые ворота. Увы! Равнины нет: предсмертною икотой В последний раз хрипят церквей колокола.

Душа города Перевод М. Волошина

Во мгле потонули крыши; Колокольни и шпили скрыты В дымчато-красных утрах, Где бродят сигнальные светы. По длинной дуге виадука Вдоль тусклых и мрачных улиц Грохочет усталый поезд. Вдали за домами в порте Глухо трубит пароход. По улицам душным и скучным, По набережным, по мостам Сквозь синий сумрак осенний Проходят тени и тени — Толпы живущих там. Воздух дышит нефтью и серой, Солнце встает раскаленным шаром, Дух внезапно застигнут Невозможным и странным. Ревность к добру иль клубок преступлений, — Что там мятется средь этих строений, Там, где над крышами черных кварталов Тянутся ввысь на последней мете Башни пилонов, колонны порталов, Жизнь уводящих к огромной мечте? О, века и века над ним, Что так славен прошлым своим, — Пламенеющим городом, полным, Как и в этот утренний час, призраков! О, века и века над ним С их огромной преступною жизнью, Бьющей — о, сколько лет! — В каждое зданье, в каждый камень Прибоем безумных желаний и гневов кровавых! Сперва — вблизи двух-трех лачуг — священник-пастырь! Приют для всех — собор, и сквозь узор оконниц Сочится свет церковных догм к сознаньям темным. Стена, дворец и монастырь, зубцы на башнях, И папский крест, которым мир овладевает. Монах, аббат, король, барон, рабы, крестьяне, Каменья митр, узорный шлем, камзол и ряса. Борьба страстей: за честь герба, за честь хоругви; Борьба держав… и короли неполновесный Чекан монет хотят прикрыть гербами лилий, Куют ударами меча свои законы И суд вершат на площадях, слепой и краткий. Потом рождается — как медленно! — гражданство: Те силы, что хотят из права прорасти, Народа когти против челюстей правителей… И яростные морды в тени, в подпольях завыванье, Бог весть к какому идолу, сокрытому в туманах, Набаты плавят в вечерах неведомые ярости; Слова освобожденья и надежды — в атмосфере, Насыщенной кипеньем мятежей; Страницы книг, внезапно просветленных, Жгут чувством истины, как Библии когда-то; Герои светлые, как золотой ковчег, откуда Выходят совершенья вооруженными и крепкими; Надежда безумная во всех сердцах Сквозь эшафоты, казни и пожары, И головы в руках у палачей… Городу — тысяча лет — Терпкому долгому городу… Не устает он противиться Страстному натиску дней, Тайным подкопам народов. Сердце его — океан, нервы его — ураган! Сколько стянула узлов эта упорная воля! В счастье сбиратель земель, Сломленный — ужас вселенной, — Всюду в победах своих и разгромах Он остается гигантом. Гудит его голос, имя сверкает, Светы его среди ночи пылают Заревом медным до самого звездного свода, О, века и века над ним! В эти мрачные утра душа его Дышит в каждой частице тумана И разодранных туч: Душа огромная, смутная, подобная этим соборам, Стушеванным дымною мглою; Душа, что скрывается в каждой из этих теней, Спешащих по улицам мрачных кварталов; Душа его, сжатая спазмами, грозная, Душа, в которой прошедшее чертит Сквозь настоящее смутные лики наступающих дней, Мир лихорадочный, мир буйного порыва, С дыханием прерывистым и тяжким, Стремящийся к каким-то смутным далям; Но мир, которому обещаны законы Прекрасные и кроткие, — они Ему неведомы, и он добудет их Когда-нибудь из глубины туманов. Угрюмый мир, трагический и бледный, Кладущий жизнь и дух в один порыв, И день, и ночь, и каждый миг несущий Всё — к бесконечности! О, века и века над ним, городом буйным! Старая вера прошла, новая вера куется, Она дымится в мозгах, она дымится в поте Гордых работою рук, гордых усильем сознаний. Глухо клокочет она, подступая к самому горлу Тех, кто несет в груди уголь желанья Громко крикнуть ее, с рыданьями кинуть в небо. Отовсюду идут к нему — От полей, от дальних селений, Идут испокон веков, из незапамятных далей Нити вечных дорог — Свидетели вечных стремлений: Этот живой поток — Сердца его биенье. Мечта, мечта! Она превыше дымов Отравленных вознесена, И даже в дни сомненья и уныний Она царит над заревом ночей, Подобно купине, пылающей звездами И черными коронами… Но что до язв? То было и прошло… Что до котлов, где ныне бродит зло? — Коль некогда сквозь недра туч багровых, В лучах изваянный, сойдет иной Христос И выведет людей из злой юдоли слез, Крестя огнем созвездий новых!

Порт Перевод Г. Шенгели

Все к городу стремятся океаны! Огромный порт его — зловещий лес крестов: Скрещенье рей и мачт на фоне облаков. Его огромный порт сквозь дым и мглу маячит, Где солнца красный глаз струями сажи плачет. Его огромный порт весь полон кораблей, Дымящих в темноте незримо для людей. Его огромный порт весь мускулист от рук, Затерянных в сети причалов и канатов. Его огромный порт гудит весь от раскатов Цепей и молотов, стальной кующих звук. Все к городу стремятся океаны! И легких волн беспечный бег, Зеленых гребней пенный снег — На кораблях приносят мир огромный, Чтоб град всосал его своею пастью темной. Восток, и тропики, и белый льдистый норд, Безумьем схвачены, плывут в широкий порт; Все числа алчные, чьи сердцу снятся суммы, Все изобретенья, все яростные думы, Что мощный человек поит, растит в себе, — Все тянутся к нему, к его огню, к борьбе. Он сотрясается от пыла споров страстных; Над ним сияние плывет богатств всевластных; И моряки его эмблему, кадуцей, На красной коже рук наивно вытравляют, Когда закаты мраком одевают Простор океанических зыбей. Все к городу стремятся океаны! О, Вавилон, возникший наконец! Народы смешаны в единый стук сердец; Наречья слиты воедино; И город, как рука, раскрывшая персты, Весь мир сжимает, подчинив хребты, Смирив пучины. О, эти доки, полные до крыш! Леса, и горы, и пустыни, Там, как в сетях, плененные отныне В зиянье ниш! О, эти глыбы вечности: металлы И мраморы — сиянья и венцы; О, сумрачные мертвецы, Немые жертвы этой бури алой! Все к городу стремятся океаны! Всегда свободные моря, Что держат душу в равновесье полном, Моря, где жив закон, что толпам дан и волнам, Где вечно токи вод чертят простор, горя; Моря и волны их сплошные, Что разрушают стены скал И, в блеске пенных покрывал, Вновь растворяются в родной стихии; Моря, в которых каждый вал То веет нежностью, то злобы полон дикой, Моря, тревожащие красотой великой Их лика. Все к городу стремятся океаны! И порт раскинулся в мучительных огнях, Что с кранов в высоте роняют рдяный прах. И порт щетинится зубцами башен спящих, В чьих недрах — вечное теченье вод хрипящих. И порт отяжелел от глыб, где взор горгон Сплетеньем черных змей, как нимбом, окружен. И порт — как сказочный, в нем смутно сквозь туманы Под бушпритом судов богинь белеют станы. И порт — торжественен: он укротитель бурь Меж молов мраморных, прорезавших лазурь.

Зрелища Перевод Ю. Александрова

В глубинах зала, где лучей поток Ласкает крылья серого тумана, По вечерам является Восток — И вы во власти этого обмана. Сверкает сцена, словно медный щит, Поддельных солнц алмазный блеск неистов… А воздух разбиваемый трещит Под молотками рьяных цимбалистов. Шумит, вопит сидящая толпа. Раздернут занавес. Тела танцорок, Сплетаясь в розовый кустарник па, Маячат в мареве кисейных сборок. Распались ветви гибкого куста, И каждая прельстительная дева Исходит негой в танце живота, Изнемогает в беснованье чрева. И этот зал, где в центре потолка Круглится люстра, где нависли ложи, — Напоминает сам издалека Тугой живот с буграми мышц и кожи. Взлетают ляжки резво и легко, Трепещут груды обнаженной плоти… Оборки, рюши, кружева, трико, — Все это — сбруя, нужная в работе: В запряжке похоти, где лошадей Изображает взнузданная пара Свинцово-бледных скачущих грудей, Взбесившихся от гиканья и жара, Лоснящихся в белилах и в поту… А руки, в корчах, просят подаянья И кажут вам объятий пустоту И всю тщету Желанья. Одна из дев, глаза полузакрыв И одержимо, позабывши роздых, Бесстыдной страсти выразив порыв,  Переполняет ею самый воздух; Другая отведенною ногой Вниманье притянула, как магнитом, И паутиной оплела тугой Сидящих в зале, похотью залитом… О блеск проклятья в платье золотом, Ожог на красоте самой природы! В искусстве искалеченном, пустом Возникли эти яркие уроды. О наслаждение, — здесь твой позор! Отбросов гроздья на тебе повисли, Дурманишь ты, мечте наперекор. Ты — алкоголь для взора и для мысли!.. А некогда, блистая красотой, С руками свежими, с челом открытым Ты шествовало к радости простой С достоинством, доселе не забытым. Тебе кивали кроны, шелестя, А ты в потоке лепета и звона, Наивное, как светлое дитя, Не зная ни преграды, ни закона, Сквозь плоть вбирало в душу их дары, Как поцелуи радости нетленной Самой природы и самой вселенной, В одной любви сливающей миры. О наслаждение, любовь была Твоим богатством, но беспечность мота Тебя до краха быстро довела, И вот — несостоятельность банкрота. Ты разлагаешься, — идет распад На множество сверкающих песчинок; И каждой завораживает взгляд, С душой вступая в смертный поединок. Разбухшее, вползаешь ты в нее Тысячеоким леденящим взглядом, И адское дыхание твое Ослепший разум душит серным смрадом. И новое родится существо, — Мужчина, женщина, старик, подросток Как бы сплелись, образовав его, И каждый жгут в нем ядовит и жесток. О, преступленье, о, бесчестье толп, Весь город захлестнувших мертвой зыбью, Где каждый фонарем венчанный столб Направит к цели душу полурыбью!.. А сцена блещет, как павлиний хвост, Как веер страсти, вздыбленный жестоко… И радуга фантазии свой мост Вдруг перекинула к садам Востока. Там, вдалеке — узорный минарет… И тянется сюда из отдаленья, Голубоватым пламенем прогрет, Квартал, где блещут белые строенья, И, очевидно, вы в одном из них… Откуда-то, из незаметной дверки — А зал рокочущий на миг притих — Цепочкой выплывают баядерки… Темп ускоряется, они летят… И вновь плывут… А в роли подмастерьев К ним подбегает стайка арапчат В тюрбанчиках с султанами из перьев… А идиотский шутовской припев Уже готовит вас к апофеозу, Где каждая из распаленных дев Вдруг примет ужасающую позу, И новых тел бушующий поток Внезапно хлынет на подмостки сбоку… И, победивший приступом, порок Программы всей раскроет подоплеку: Одежда лопнет, словно шелуха, И в урагане гнусных содроганий Возникнет облик свального греха, Отображенье случки обезьяньей. А музыка… О, музыка — она Всей оргии содействует покорно!.. Послушна спазме каждая струна Визгливой скрипки. Сиплая валторна Блудливой псицей взвыла в нужный миг На мыслимом пределе исступленья, И звук фагота гадину настиг, Изображая хрип совокупленья… Но полночь бьет. И пламя гаснет вдруг. И мгла клубится над людским угаром… И, растекаясь в улицы вокруг, Толпа ползет по черным тротуарам. Кусками мяса рдеют фонари, Кровавой плотью зачиная сутки… А там, под ними, в соке их зари Продрогшие застыли проститутки.