Энциклопедия русской пустоты

– И-и-и ещё… – пробормотал Сеня смущённо. – Вот когда…

Соня отпихнула его и уставилась как прелый лист: её личико моментально преобразилось в жужжащий ком ненависти – резко.

– Лешшой! Цё те нать? Изгаляца со мною? Ты меня цюхать хоцеш? Ляды тя дери! – выплюнула она с достоинством, оправила комбинезон, напялила сапоги и устремилась в камыш.

Сенька бросился за ней:

– Постой! Постой! – Он схватил её за руку: как цветок. – Ты не подумай, что я… Я без ума от тебя!.. Просто про банников и домовых у вас каждый второй рассказывает, а по кикиморам у нас голяк. Я только про кикимор – и больше ни одной вещи не спрошу! Клянусь.

Она обернулась – лицо переливалось, как бы не решаясь, на каком остановиться, – и закричала в глаза:

– Мне надоелы отвецять твои напусты вопроссы! Пошол вон!

И ушла – сапогами хлюпая – в липкое болото (камыш своими дудочками виновато прошуршал по белому бедру). Шагов через пять, она вдруг замерла. Глянула через плечо. Улыбнулась этой страшно-чарующей улыбкой в одну десну:

– Ладно… Споди сюды, я выкажу те кикимыр.

Сенька сбегал на мельницу за рюкзаком, вернулся, взял её за руку…

Побежали леса, побежали пространства, реки, холмы, сизые лунки озёр и разливы сосен – вдруг, они рухнулись вниз, где не было камышей, только спички деревьев, мшистые ковры, топи, из которых можно и не вернуться. По колено в воде, в тусклой дымке, Сеня смотрит по сторонам, а Соня тащит его куда-то – не оборачиваясь, как палач.

Вдруг – она выпустила руку и отпрыгнула вбок: только круг на воде. Барахтаясь, Сенька шарил руками в этой холодной жиже, раздвигая занавесы веток – нигде, ничего, никого.

– Со-ня! – кричал он, складывая руки.

Нет ответа.

И глушь непонятная, и деревья странные. И небо – муть. Интересно – сейчас день или ночь? Он покричал ещё несколько раз, и потихоньку стал двигаться в поисках выхода.

За секунду до этого волоски на руках напряглись – (ни одной птицы) – Сенька попросту не успел сообразить, что именно тут не так, только ощутить, и вдруг – за частоколом из хилых деревец – он рассмотрел некое странное полое пространство, навроде как бы пруда, по которому в совершенном спокойствии разгуливают что-то пять или шесть девиц, голых напрочь, с длиннейшими волосами (Сенька даже загляделся), потихоньку делающих свои какие-то дела: они то ли собирали что-то, то ли сажали, то ли поминки справляли, то ли свадьбу – и ещё при этом они что-то пели на каком-то ломанном, нечеловечьем языке:

Дыыыр о-о-о-са, ой-ма-лю-у-у-ма!

Ой ма-лю-юб-зоорма! Узург олбо, ыщ-ва!

Ыщ-ва, дыр о-за! Ыщ-ва, юб-зорма! Ыщ-ва, охан-тэ!

Брыкнулась тихая мысль включить диктофон, но вместо этого Сенька как дурак вышел из безопасных деревьев и спросил запинающимся голосом:

– Из-вините, а в-в-вы случайно Соню не видели? В-ведьмина дочка.

Одновременно, единодушно – девицы разом обернулись: на лице их (не лицах) что-то хмуро напряглось. Стараясь хранить верность не то Юле, не то Соне, Сенька отвёл взгляд от бесконечного ряда болтающихся грудей.

Вдруг – с страшной тишиной (был бы тут рёв – было бы вполовину не так страшно), с страшной тишиной из воды взвилась до неба ещё одна – старая как это болото; гнилые куски мяса болтались на ней как тряпьё – пламенея и растекаясь, без крика, без слов, она повелительно схватила Сенькину шею своими пальцами и поволокла по воде. От ужаса он даже не сообразил кричать – только бессмысленно раззел рот. Вдруг, она его бросила и стала бить лапой: просто, без кулака, без когтей – лупить по голове, по спине – с остервенением всех обиженных женщин, всех сожжённых на кострах инквизиции ведьм, всех дорвавшихся, наконец, до своего обидчика – она колошматила его, утаптывая в воду, ветки вокруг радостно набежали и наклонились душить, до плеска, до смеха, дыхания не остаётся –

очнулся он в бурьяне, шагах в двадцати от мельницы, мокрый как из-под ливня. С гудящей головой, Сеня снял с себя шмотки, отжал их хоть немного и надел – мокрые и противные. Осмотрев мельницу (ни Сони, ни матраса, ни рюкзака), с каким-то удивительным безразличием – сунул руки в карманы и пошёл в сторону лодочника (интересно – это день или ночь?).

Когда он добрался до школы – спортзал зиял пустотой: ни военно-полевых матов, ни кулеров с чайниками, ни прилипших к ноутбукам людей. Сенька подумал крикнуть «эй!», – но показалось как-то глупо, и он сразу последовал во двор.

«Буханка» уже стояла заведённая, люди весело курили около неё.

– Сеня!! – подскочила вдруг Юля и крепко обняла его: жмурясь, не обращая внимания на болотную грязь. – Мы тебя везде искали… – Она оторвалась и уставилась в лицо. – Это кто тебя?..

– А вот и наш герой! – с весельцой бросил Мороз и поставил коробку. – Как раз в Сегеже баня будет. Давай поживее, через десять минут выезжаем.

– Я не поеду, – проговорил Сенька с непонятной решимостью: мимо Юлиного лица – прямо Морозу.

– В смысле? – Юля повернула его за подбородок.

Сенька виновато улыбнулся этим нежным – таким человеческим, таким домашним – глазам… Курящие студенты уже столпились, предчувствуя скандальчик. А Мороз стал с канистрой и серьёзно закашлялся:

– Кхм-кхм! Дело в том, дорогой Арсений Степанович, что я отвечаю за вас, за ваше здоровье, ваши материалы и за – кхм! – соблюдение естественного баланса здешней жизни, если можно так выразиться.

Мороз смотрел как бы с вызовом; в наморщенном лбу Юли застыло разочарование. Сеня тихо на них улыбался.

– Ну так? – кивнул бородой Мороз.

– Я остаюсь, – повторил Сенька.

– Так, значит? Ну с Богом! – Мороз бросил канистру в «Буханку». – Препятствовать не вправе.

Какое-то время Юля недвижно смотрела своими удивительными каштанами, затем покачала головой и отвернулась тоже. Не чувствуя ничего, – Сенька развернулся и пошёл на переправу.

Всё тот же смурной лодочник сидел у мотора – с никаким лицом под никаким небом: только ледяной бледный ветер сёк по лицу.

– А холодно здесь зимой? – спросил Сенька, перекрикивая мотор.

Лодочник как бы задумался.

– Сиверко! – ответил он. – А ты плотить будеш иль опять займовать?

– Займовать, займовать! Универ башляет. – Он всматривался в приближающуюся гнилую пристань.

На мельницу он не пошёл (ноги ныли о пощаде), – а последовал прямо в дом. Там, возле умывальника стояла, мыла посуду – в платье жар-птицы – Соня.

– Привет, – проговорил Сеня, прислонясь щекой к косяку.

– Какова жизнь? – улыбнулась она. – Кую знатно наши кикимыры тя стретили?