Енох
Шрифт:
Мягкий свет вечности, исходящий от Еноха, осветил двор. Свет не причинял боли глазам Сахари. Она увидела Мелхиседеку, как бы светящуюся кротостью. Мать и дочь расцеловались. Сахарь плакала, и лицо Мелхиседеки тотчас намокло от теплых материнских слез.
- Отец должен скоро вернуться.
Гости опустились на пахнущую прелью деревянную колоду у входа в дом. Енох погладил ее край с выбитым сучком. И Сахарь вспомнила: в детстве Енох то и дело искал этот большущий сучок и вставлял на место. Сахарь улыбнулась, вытирая рукой слезы.
- Этот сучок потерялся, когда ты стал жить своим домом, - сказала мать как можно ласковее.
– Теперь улыбнулись Енох и Мелхиседека.
- Этот сучок я забрал с собой, - смеясь, сказал Енох, - разве я тебе не говорил об этом?
- Он и там затерялся, - улыбнувшись, добавила Мелхиседека. И спросила о здоровье отца.
- Слава Богу! И отец здоров. Он ни на что не жалуется, но он изменился. Господь отнял у меня глаза, но уши мои научил слушать. Иногда мне кажется, что я слышу лучше, чем кто-либо из живущих на земле. И я слышу, что порой Иаред плачет. Может быть, через твое исчезновение, Енох, Господь вернул его к молитве. Теперь я часто стираю покрывало
Мелхиседека не слушает мать - Мелхиседека грустит. Она вспоминает высокого светловолосого мальчика, своего брата. Вспоминает детские игры, вспоминает, как вместе молились. Сейчас бы в детство! В детство вернуться! До того времени, как отец стал спускаться к каинитянкам, мы жили, как в раю, думает Мелхиседека. Хотя бы на один денек вернуться в то время.
- Отец возвращается!
– взволнованно сказал Енох.
- Енох! Енох! - воскликнул Иаред и, взмахнув руками, неловко побежал к сыну. Прижался запыленной бородой к щеке Еноха. Сахарь, увидев мужа стариком, заплакала, потому что до сих пор представляла его молодым, каким он был, когда впервые спустился к каинитянкам. Иаред робел Еноха, смущался. Отцу вдруг показалось, что сын намного старше его. Последний раз Иаред так робел, когда юношей подходил под благословение к Адаму.
- Я испачкаю тебя, - сказал Иаред, отстраняясь от Еноха.
– Я верил, верил, что ты не умер, что ты вернешься!
– говорил Иаред, ударяя рукой по подолу своего платья. Он нагнулся к роднику и окропил себе лицо водой, чтобы никто не видел его слез. Енох крепко обнял отца.
26. После трапезы Иаред положил свою руку на руку сына и крепко пожал ее.
- Енох, я много грешил, - сказал Иаред. И Сахарь, и Мелхиседека поразились кротости его голоса.
– Может быть, с меня и пошло совращение сынов Божьих. Простит ли меня Господь? Простит ли меня мать твоя Сахарь? Ее совесть осуждает мою свободу.
При этих словах слезы обильно намочили лицо Сахари.
- Когда ангелы подняли меня на такую высоту, что предстал я пред лицом Господа, - сказал Енох так, будто говорил о вещах обыкновенных, - увидел я свет великий, а в нем - все полки небесные, все небесное воинство.
– Закричал я ангелам, которые несли меня: "Мне страшно!" А они сказали мне: "Не бойся, Еноше!" Да как же мне было не бояться, когда в непомерном свете увидел я грехи свои? Смиренный я был только по наружности своей! Иногда мне хотелось отомстить тебе, отец! Своей изменой ты как бы бесчестил не только мать, но и нас, детей. Внешне я продолжал любить тебя, отец, а по сути был врагом тебе. Мое дружелюбие к тебе оставалось внешним, а по сути я был ненавистником. И об этом я вспомнил в свете, когда ангелы несли меня на небо. И было мне страшно от того, что сердце мое переполнено нечистотами. Это был страх очистительный. Это был страх Господень. И мне, многогрешному, показали издали Престол Господень. Все ангельское воинство в свете безмерном поклонилось Господу в радости и веселии. В свете безмерном восхваляли Господа кроткими голосами. И сказали мне ангелы, поднимающие меня: "Серафимы и херувимы покрывают своими крылами Престол Господа, чтобы ты не ослеп, Еноше!" И еще сказали: "Еноше, только доселе велено проводить тебя. Ибо далее свет попалит нас за грехи наши". И я спросил у ангелов: "Неужели и вы грешны?" И был ответ: "Будут судить и нас". И отошли ангелы, и стали невидимы в свете. А я один остался на небе и убоялся так, что пал ниц и завопил: "Горе мне! Что ждет меня?" И видно стало мне, что я только по наружности вел жизнь подвижника. Часто молился в безлюдных местах, - а разве не хотелось мне, чтобы кто-нибудь из людей оказался рядом и сказал: "Енох благочестив". Хотелось, чтобы все любили меня, как Сахарь, Сепфора или Мелхиседека. Даже в молении хотел понравиться людям. Тля моя жизнь, а не подвижничество. А Мелхиседека? Она во всем хотела походить на меня. Я не хотел отдавать ей чести, когда видел, что она усерднее меня становится в молитве. Я больше уделял внимания житейским прихотям Сепфоры, и было трудно угодить Богу и ей. А Мелхиседека молилась, даже не подозревая, что ее молитва сильнее. Внешне я поощрял ее молитвы, просил, чтобы молилась за меня, за вас, за Гаидада, за Регима, за Римана, за Ухана, а внутри себя считал, что моя молитва сильнее. "Мне страшно!" - кричал я на небе.
– И послал Господь славного архангела Гавриила, и сказал Гавриил: "Еноше, не бойся! Встань и иди со мной!" И встал я пред лицем Господним. А от страха, казалось, отступила от меня душа моя. Кто я, чтобы стоять пред лицем Господним? И стал я звать архангела Гавриила, потому что уповал на него. Восхитил меня Гавриил и поставил пред лицем Господним. Упал я ниц и поклонился Господу. И стало страшно мне, ибо только по внешности я хранил целомудрие, - но кто из людей знал мои желания? И, наружно осуждая отца, разве мысленно я не спускался вместе с ним к каинитянкам? И не делил ложе с одной из них? А наружно хранил целомудрие! Разве мысленно я не проделывал путь в город вслед за отцом, когда уже был женат на Сепфоре? Кто-то скажет: это всего лишь помысел! Но я стоял на коленях пред лицем Господа, а там наши помыслы почти не отличаются от наших поступков. И мое внешнее целомудрие не имело почти никакого значения, когда в сердце жило прелюбодейство. Но Господь устами Своими сказал мне: "Еноше, не бойся! Встань и стой пред лицем Моим вовек!" Подошел ко мне ахристратиг Михаил и поставил меня пред лицем Господа. Бог неизречен, неведом, невидим, непостижим. И сказал Господь слугам своим, искушая их: "Да будет Енох стоять пред лицем Моим вовек!" А я трепетал, ибо ангелы поклонились мне по глаголу Господа. Но смел ли я думать, что чище и выше тех сил, которые мне поклонились? И поклонились они не мне, а замыслу Господа о человеке. Мне вдруг показалось, что я понесу бесчестие, свет попалит меня, потому что всю жизнь подспудно требовал себе чести (не той людской славы, как каиниты), но чести духовной, а потому мой грех и глубже и, стало быть, хуже греха каинитов. Вдруг меня перепутали с каким-нибудь благочестивым сифитом, который не выставлял напоказ свое благочестие, как я... Но сказал Господь Михаилу-архангелу: "Преступи к Еноху и помажь его елеем благостным
Долго молчали, пораженные рассказом Еноха.
Сахарь разгладила пальцами скорбные морщины, но они снова проступили на ее лице. В ее выцветших воспаленно-красных глазах снова засаднила неудовлетворенная тоска.
- Я думала, я надеялась, Енох, - заговорила она, и голос ее задрожал. Она уже не видела сына. Сахарь заплакала и сквозь слезы корила Еноха: - Я думала, ты не похож на других, а ты такой же грешник! Я думала, ты был у ангелов, а ты... Они не взяли бы на небо человека грешного! Где ты пропадал все это время, Енох? Не обманывай нас!
Енох опустил голову, исподлобья глянул на Мелхиседеку.
"Она не верит мне", - сказал его печальный взгляд.
"Я верю тебе, Енох", - взглядом сказала Мелхиседека. Она попыталась защитить брата, но Сахарь прервала ее:
- И ты, Мелхиседека, знала, как нужна ты была в доме отца! Оставила слепую мать...
- Мама!
– умоляюще воскликнула Мелхиседека и замолчала, слушая выговор Сахари:
- Воспользовалась мягкосердием отца и ушла с Енохом...
- Я тоже немного смущен, Енох, - прошептал Иаред.
Долго тяжело молчали.
- Я помолюсь в своей комнате, - поднимаясь, сказал Енох.
27. "Енох молился в тишине и прохладе, а я вошла, чтобы помолиться с ним, - много лет спустя запишет на папирусе Мелхиседека.
– Но, взглянув на расписанные ангелами стены, вспоминала юность, то время, когда, как мне казалось, Енох стал тяготиться дружбой со мной. И сторониться меня. Нет, мы вместе работали. Когда мололи зерна злаков в ручной мельнице, все в мучной пыли, читали кратенькую молитву. Ее придумал Енох. Пока пущенная усилием рукоятка верхнего жернова летела от меня к Еноху, половину молитвы читала я, когда - от Еноха ко мне, половину молитвы читал он. Но после работ Енох покидал меня. Я не могла понять - почему. Но я не показывала своей обиды - напротив, весело (конечно, напоказ) проводила время с другими братьями и сестрами. Они не замечали уединения Еноха. А я переживала, потому что рядом со мной образовалась пустота. Я изнемогала от безнадежного одиночества. Я нуждалась в Енохе. С ним все вокруг обретало интерес и незыблемость. Енох вел себя так, что и спросить-то нельзя было, почему он меня избегает. Да он и не избегал. По утрам и вечерам так же заходил в детскую и, как обычно, читал вместе со всеми молитвы на грядущий день или грядущий сон. Никто не замечал перемены в Енохе. Только я. И у меня болело в груди. У Еноха появилась тайна, тайна от меня. Вкус этой тайны хранила пещерная комната Еноха, в которую он никого не допускал. Но пора было порвать с этой страшненькой неопределенностью. И однажды я набралась духу.
Я стирала белье в ручье и увидела, как Енох с большой ореховой скорлупой, полной цветной жидкости, поднимается по внешним ступенькам в свою пещерную комнату. В его походке появились спокойствие и величавость, точно он поднимался не по ступенькам в комнату, а по горному склону к звездам. Я оставила белье на камне и поспешила за братом.
- Енох, позволь мне войти!
– крикнула я со двора с обидой и мольбой. И он разрешил.
Путаясь в подоле, я забежала в прохладную, тонко пахнущую красками комнату Еноха. И замерла у порога. Я долго не могла унять внутреннего волнения, всматриваясь в расписанные стены. Поначалу я ничего не понимала, но меня все больше и больше охватывал трепет. Казалось, ангелы спустились с неба и поселились в пещерной комнате. Они смотрели на меня со стен и потолка живыми нечеловеческими очами. Я была потрясена чудесной и таинственной росписью Еноха.
- Еноше!
– с тихим восторгом прошептала я.
– Ты... ты...
– я не находила слов, чтобы похвалить его.
– Ты... ты...
– улыбаясь, твердила я в благодарном, благоговейном восторге. Я понимала, что Енох сотворил нечто великое, что до него на земле никто не делал. И не сделают, даже каиниты. Я воочию увидела сотворение мира, о котором много слышала от отца нашего Иареда. Я даже немного испугалась своего прикосновения к чуду. Вдруг подумалось, что и Енох не смог бы сделать подобного, подумалось, что к нему спускались ангелы и помогали творить, помогали проникнуть в глубину нашей истории, скрытой ныне для человеков, помогали коснуться желанного и пугающего пакибытия. Стены и потолок пещерной комнаты были исполнены белых ангельских крыл и голубых бездонных очей. Очи казались живыми. Роспись Еноха так повлияла на меня, что я услышала песнь ангелов. Я видела бой Михаила-архангела с мятежным херувимом. Я видела сотворение Адама и Евы - их чистые, прекрасные, целомудренные тела среди райских кущей. Я забыла, где нахожусь, забыла про Еноха, и когда он, мягко коснувшись моего локтя, спросил о чем-то, я вздрогнула, испугавшись, что один из ангелов задел меня крылом и заговорил.
- Мой Бог!
– прошептала я.
– Как красиво!
– У меня захватило дух, потому что за нарисованным открывалась нездешняя перспектива и, казалось, сделай шаг и окажешься среди райских деревьев, очень похожих на те, что я видела каждый день. А Енох увидел их такими, какими они, должно быть, произрастали в раю, потому что нежно-голубые, ласково-зеленые полупрозрачные краски были для меня незнакомы. Трава и деревья казались более значимыми, в них ощущался трепет нездешней жизни. Все на картинах Еноха звало ввысь, в горний мир.
– Ангелы из пакибытия увидят эту красоту, Еноше, и спустятся к тебе, - сказала я брату.