Эрос и Танатос

– Сама ты «шпиёнка», – отмахнулась Анастасия Егоровна от глуповатой подружки, – сама трындишь абы что – как твой аккордиён…

Вал загудел.

Под этот гул-подвывание, под стрёкот швейной машинки и шуршание кроя «спецух» Анастасия Егоровна думала о том, как вечером вручит она игрушку внуку. Вот она заходит во двор двухэтажного дома. Во дворе – жухлые ирисы-петушки и отжившие свой короткий век осенние листья. В песочнице ковыряется пятилетний Лёнечка. Бежит внучек к ней:

– Бабулька!

Хочет броситься к ней на шею, а она, как обычно, добродушно-ворчливо предостерегает:

– Не вешайся только, спину после не разогну.

А потом скажет:

– А я тебе гляди чего принесла. Вот ты сюда ключик приладь, потом заведи, а он сам и поедет…

Анастасия Егоровна представляет себе, как по присыпанному серой пылью деревянному ободу песочницы катится заводной мотоциклист, а Лёнька хлопает в ладошки.

Последний раз дёрнулся и затих на верёвочке жёлтый слоник (подарок внука, висевший на маленькой присоске, на перегородке между рабочими местами). Остановился и замолчал общий вал. Смена закончилась.

Анастасия Егоровна со своей сумкой из кожзаменителя, где в коробочке затаился заводной мотоциклист, шла домой.

– Егоровна! Егоровна-а!

Она обернулась – к ней через полупустую дорогу спешил почтальон Ваня, маленький худой старичок, чуть перекошенный от тяжёлой чёрной сумки с письмами и газетами.

– А, Ваня. Ну чего?

– Письмо тебе, Егоровна. Охвициальное.

– Чего бормочешь?

– Охвициальное, говорю, письмо. Из… как его?.. архива чего-то там…

– Из архива? – Анастасия Егоровна встрепенулась. – Давай.

– На почте осталось. Доплатное оно… письмо твоё. Зайдёшь? Сегодня пятница… а ты успеешь, ещё пятнадцать минут открыто. Там тебе, кажись, десять или пятнадцать копеек надо заплатить. Нет, кажется двадцать… Или, подожди, десять? – Ваня задумался, теребя брезентовый ремень своей сумки.

Но Анастасия Егоровна его уже не слушала. Она быстро достала кошелёк, раскрыла его: ни копейки. Вот ведь подвела старая привычка – брать с собой только нужную сумму. Копеечка в копеечку, – сегодня это были деньги на обед и на игрушку.

Письмо, письмо… Что в нем? А главное – жив, нет? На земле или в ней? Да нет, наверное неживой уже Гриша, отозвался бы за столько лет-то. Почти двадцать годков как война закончилась, а от него ни слуху ни духу. Пропавший без вести… Может, все-таки будет весть?…

Раздосадованная Анастасия Егоровна выругала себя вслух негромко:

– Тьфу ты, ядрица мочёная, ну чего двадцать-то копеек не взяла!

– Не взяла… – почтальон Ваня погрустнел и сочувственно смотрел на Анастасию Егоровну.

Она промолчала. Кивнула почтальону, пошла дальше.

– Тась, слышь, Тася! – послышался голос догнавшей её, немного запыхавшейся Антонины. Та сияла от радости, ей тоже достался заводной мотоциклист, несла сыну-школьнику. – Пойдёшь в продуктовый?

– Не, не пойду. Я, Тоня, – Анастасия Егоровна шутливо-строго посмотрела на глуповатую Тоню, насупилась, выдержала паузу и заявила: – Я пойду в райком – за пайком!

– Ой, упаду сейчас, держите! За пайком в райком она наладилась! Да ладно врать-то! – Тоня хохотнула, а после обиженно поджала губы.

Анастасия Егоровна отмахнулась. Шутить больше не хотелось. Она заспешила в сторону дома, потом осадила себя – да нет же, не успеет она сегодня на почту, зачем бежать за этими копейками… И не попросит она их у той же Антонины – не велит характер, ставший почти мужским, наверное, с того первого дня эвакуации, когда немцы попёрли, а на Барановическом вокзале её с двумя малолетними детьми чуть не задавили в начавшейся панике…

Говорят, под Осовцом в 41-м крошили наших страшно… Мало кто живой остался… Вот и Гриша там был, в окружении.

Потом ждала Анастасию Егоровну и её десяти- и семилетнего сыновей тяжёлая эвакуация в кемеровские края. Маленький городок, барак на окраине, швейная фабрика, где, с небольшими перерывами на сон и еду, Анастасию Егоровну ждали: таблицы размеров лекал, мел, скользящий и оставляющий белый след на защитного цвета полотне, полочки, спинки, две верхние половинки рукавов, две нижние половинки рукавов, воротник, манжеты – и стрёкот швейных, тогда ещё ручных, машин: воюющей стране нужные были солдатские гимнастёрки. Сколь же она их настрочила в своей жизни?.. Не счесть… А поздно вечером – скудный ужин для двоих сыновей-подростков, – картошечка, капусточка, хлеб чёрный и жёсткий, потом травяной чаек – соседи, местные, поделились небольшим пакетом из своих запасов. Потом стирка, а если весна, лето или осень – огородик, все втроём копались, и, наконец, – тяжёлый сон, в котором – опять лекала, мелки, зелёные полочки, спинки, манжеты, а потом лунки для картошки или же – стирка-готовка. Иногда снился муж, но как-то тревожно, смутно, его образ был нестоек, он превращался то в старшего Витюшку, то в младшего Серёжку, то снова становился собой. А сыновьям своим из обрезков, с разрешения начальства, она тоже сшила гимнастёрочки. Сшить гимнастёрку может теперь хоть во сне… Письмо… Ну что может быть в этом письме? А вдруг?

Не беги, не беги, Тася! Завтра зайдёшь за письмом из военного архива. Завтра все узнаешь! Анастасия Егоровна снова сбавила шаг, потёрла занывшее сердце.

А ведь Гришу Лёнечка только по фотографии знает: по той, её любимой – где он с друзьями в цехе, а из бокового кармана Гриши торчит новенький штангенциркуль – словно железная птичья головка с клювом. Тогда их, Гришу с друзьями, наградили путёвками. И Тася с мужем поехали к морю – он учил её плавать, говорил, что в солёной воде не тонут, – специально придумал, что бы она не боялась… Эх, да что вспоминать, травить себя. Завтра, завтра…

Вечером, лёжа в постели, в своей маленькой узкой комнатке, Анастасия Егоровна слушала, как возится за стеной внучок, забавляется новой игрушкой. Вот заскрипел ключик, вот покатились колёсики по полу.

«И хорошо, что не взяла сегодня письмо, – думала Анастасия Егоровна, – праздник сегодня у нас с Лёнечкой – такая игрушка. А так бы расстроилась. А может, в письме этом… да нет, двадцать лет прошло… а вдруг?».

Она тяжело вздохнула, поохала негромко. «Завтра, может, все и узнаю, а сегодня… верить буду».

Дверь скрипнула… Да нет, это треск мотоцикла… Лёнечка заводит ключом… вот скрежетнула передача – и вдруг они с Гришей покатили бесшумно по белому, как сахар или свежий снег, песку. Гриша что-то говорит, но голоса его не слышно, Тася только видит, как отбрасывает белый песок переднее колесо мотоцикла. Она сидит позади мужа, обняв его за талию, в левую руку её вдавился штангенциркуль – но вдруг этот мирный инструмент превращается в маленькую косу с красным черенком, и эта страшная коса – да ведь это Коса Смерти! – оцарапывает, а может быть, обжигает Тасю, она одёргивает руку и падает с мотоцикла на белый песок… А мотоцикл с Гришей и этой косой-посланницей мчится дальше к серой, тяжёлой реке, текущей сквозь белую пустыню, и паромщик уже машет рукою: поднажми, браток, крутани ручку газа, пора!