Эрос и Танатос

– Конечно, Наташенька, любимая моя…

Луна сверкающей монетой висела в окне. Матвей встал с кровати и задёрнул черно-серые клетчатые шторы. Наташа плакала, вытирая слезы простыней и маленькой подушкой из цветных лоскутков. Постепенно успокаивалась. И неожиданно спросила:

– А бетон уже схватился?

– Пока не полностью. Ещё около часа, и… и будет монолит.

– Ясно… Сегодня полнолуние… Знаешь что, – она заговорила почти спокойно. – Почитай мне, пожалуйста, то стихотворение, как тогда в мае, когда мы познакомились. Ну, на палубе, когда мы подходили ночью к Валааму. Это когда, помнишь, сильно опоздали из-за шторма на Ладоге. Тоже ведь было полнолуние. Про полнолуние почитай. А?

– Про полнолуние? Тебя понравилось?

– Да. Очень. Это твоё было или ты тогда обманул меня? Наверное, хотел мне понравиться? – она судорожно перевела дыхание, попыталась улыбнуться.

– Конечно, хотел. Но не обманул. Да, сам сочинил. К одному спектаклю, но не для ТЮЗа, а для другого театра. Но оно не понадобилось…

– Ну почитай…

Он, лёжа, подперев рукой голову, стал негромко декламировать:

Белая луна из обрывков снов…И они меня в эту ночьТак пугают и мучают.Смутная вина из осколков слов…И они мне царапают душуУглами колючими.Быть или не быть?Жить или не жить?Может – зачеркнуть этот путьСреди тёмных скал?Может, эту жизньНужно отложить:Суету сует, пустоту, зла кривой оскал?

– Хватит, милый… Спасибо. Дальше не надо. И так на душе тяжко.

Она почти по-детски всхлипнула… потом вдруг изменилась, напряглась, сверкнула при инфернальном лунном свете неприятной, злой улыбкой:

– Бетон скоро схватится… Знаешь, а он… – она быстро сглотнула, как будто подавившись словом «он» и продолжила: – он другой могилы и не заслуживает. На нём самом крови, что этого бетона в траншее.

Матвей молча кивнул.

– Всё, больше не хочу о нём… Давай спать, мой хороший… Завтра тебе снова играть роль гастарбайтера… Знаешь, – она погладила его по голове, нежно, по-матерински, – и хорошо, что тебя уволили из этого дурацкого ТЮЗа, ну сколько можно зайчиков и буратин изображать… ты ведь рассказывал… Ты ведь не мальчик… Знаешь что, – она оживилась, – я этот недострой продам, и уедем мы с тобой жить, скажем, в Испанию. Или… ну не знаю… на Кипр, может быть… Подумай об этом, ладно? Ну что нас тут держит?.. И вообще – мы с тобой в этой жизни не артисты, а режиссёры. Правда? По большому счёту. Что, разве нет?

– Ну-у… я подумаю обо всем этом.

– Подумай, мой милый… Я люблю тебя больше всего на свете.

– И я тебя…

Она обняла его и забылась тревожным сном, чуть брыкаясь и всхлипывая от не отпускавшего её стресса. Рядом, через каменную стену, под бетонным саркофагом лежал труп её мужа с перерезанной шеей.

Матвей прикрыл глаза. Он не спал. Он чувствовал, что очень устал. И не только от сегодняшней работы, от напряжения, от казни у края траншеи. Он устал от всей этой истории. Лицензия на ликвидацию Линзы была выдана, когда появилась информации о его переговорах с иностранцами о контрольном пакете акций. Речь шла о заводе по производству оправ для очков. («Оправы, очки… – так вот почему мне снились эти странные красные очки! Красные от крови?» – подумал Матвей). Оправы оправами, но предприятие по производству мирного и безобидного товара в случае войны быстро конвертировалось в завод по изготовлению пороха. Сырьё, материалы – те же. Переналадка оборудования – несколько дней. Но то ли по недомыслию, а скорее – по злому умыслу – завод стратегического значения не был включён в список предприятий, приватизация которых с участием иностранного капитала категорически запрещалась. Этим пробелом и воспользовался толстошеий и свинцовоглазый бывший вор в законе, а впоследствии авторитетный делец Феликс Токарев, в своих кругах именуемый кличкой Токарь.

В их сводках и ориентировках он проходил под другим псевдонимом – Линза. Ни посадить, ни даже задержать его по закону не удавалось – Токарь-Линза был умён, хитёр, изворотлив и не жалел денег на взятки. Матвей Белоколос, старший лейтенант секретного спецподразделения «Тетива», несколько месяцев подбирался к решению задачи, получил санкцию действовать через жену Линзы… и вот вопрос закрыт. Точнее – зарыт. В бетон вмурован труп человека, представлявшего угрозу государственной безопасности.

Дело сделано. На душе Матвея немного полегчало, словно стала отпускать в душе некая тетива, последние месяцы туго натянутая. А что дальше?.. Матвей не хотел об этом думать… Есть задачи державные, есть присяга, а есть личные переживания… Занозой свербит в сердце необходимость покинуть эту женщину. Теперь ему надо думать о своём мотивированном уходе. Уходе от дурацкой бытовки, от кирпичного дома с трупом в качестве краеугольного камня… И от неё, от этой зеленоглазой женщины. Они с ней должны навсегда исчезнуть из жизни друг друга.

Женщина успокоилась и спала теперь глубоко. Матвей высвободил руку из-под Наташиной головы, бесшумно вышел из дома и неспешно отправился в постылый вагончик на краю опушки.

Всю ночь его терзал навязчивый сон, где снова лентой переливались, сворачивались, превращались друг в друга никогда не виданные им красные очки, давно оставшаяся в детстве чёрная кошка и влюблённая в него, красивая, нежная, решительная, жестокая, зеленоглазая…

Луна нагло отбивала сон, светила в окно бытовки, где не было штор.

Ретушёр Кларочка

– Да что ты, Настёна, ещё как интересно было! Однажды одного одноглазого мужичка полностью зрячим сделала! Смеёшься, – а ведь правда! Это когда я работала ещё в Воронежской области, в районной газете. На первой полосе, значит, готовится фотка передового председателя колхоза, так вот перед тем, как делать клише, надо было мне, ретушёру, обработать снимок. Смотрю – глаза одного не видно, белое пятно, ну, думаю, блик при съёмке или брак при печати. (Тогда же фотографии для публикации сначала печатали на бумаге, иначе никак). Время поджимало, и я сгоряча ему второй глаз подрисовала! «Прозрел»! А у него, Настюш, на самом деле, слышь? – бельмо было.

Бабушка Клара засмеялась, затрясла очками и седыми, с синим оттенком, волосами.

– Прозре-ел, Настёна!.. – она аж задохнулась от смеха. – Ну а мне потом – выговор, даже премии лишили. Хорошо, что по партийной линии не пропесочили.

– Бабуля, а ты что, в партии состояла?

– А как же! Я же была бойцом идеологического фронта… Что ты! Строго было!

– А какой партии ты была членом, бабуль?

Клара Ивановна недоумённо посмотрела на пятнадцатилетнюю внучку, впившуюся зубами в готовый развалиться в воздухе эклер.

– Мы тогда были коммунистами.

– Угу, – внучка не дала эклеру потерпеть катастрофу и благополучно затолкала его в рот. Прожевав, она сказала: – Бабуль, а что, правда, что ты была лучшим ретушистом… то есть, в смысле – ретушёром области?

Бабушка заулыбалась, стала наполнять гжельские чашки зелёным чаем, в комнате запахло бергамотом. В окне, над дальним лесом, верхушки которого виднелись с восьмого этажа, самолёт, словно мелом по голубой доске, рисовал белую линию.

– Ну была, – подтвердила Клара Ивановна удовлетворённо. – У меня даже грамота хранится – «Победителю областного конкурса ретушёров». Да, было соревнование на скорость и качество. Я победила! – Бабушка подняла чашку чая, и внучка, включившись в игру, чокнулась с ней, словно они пили шампанское по торжественному случаю. Да… Ты не опоздаешь на тренировку?

– Уже опоздала. Не пойду сегодня. Надоел этот хлористый бассейн.

– …А то был ещё один интересный случай, – вдохновенно продолжила старушка. – Как раз накануне смерти Сталина. Ну слушай. Тогда боролись с безродными космополитами и врачами-убийцами… Да-да, Наcтенька, время было такое, надо было народ в строгости держать, пресекать крамолу, бороться с внутренним врагом… Чего кривишься? Знаю, знаю, что об этом пишут сегодня в ваших учебникам. Это ладно, я тебе политинформацию читать не собираюсь. Я о своём. В журнал должна была пойти фотография со съезда кардиологов. Групповой снимок. Все в белых халатах стоят, – учёные, мозги кручёные… В колпаках накрахмаленных, в очочках многие, с бородками. Профессора! И приходит ко мне главный редактор журнала – а я сидела в крошечном таком кабинетике, мы его карцером называли, и говорит мне, показывает на фотку:

– Вот этого толстячка бородатого ты, Клара Ивановна, убивай безжалостно. Сотри с лица земли этого врача-вредителя! – приказывает, а сам так ухмыляется и трубочкой попыхивает. А табачок у него душистый, он его коньяком опрыскивал и после сушил между ставнями, мне секретарша рассказывала.

– Ты, бабуля, не отвлекайся, про «убивай» дальше рассказывай, – нетерпеливо попросила внучка.

– А дальше как раз скандал и вышел. Тогда-то меня и уволили.

– Ты что, бабуля, отказалась замазывать на фотографии «врага народа»? – с воодушевлением спросила внучка.