Эрос и Танатос

Она знала, что мне известен её почтовый адрес, номер её мобильного телефона. И наверняка знала, что это мне никогда не пригодится. А я знал, что никогда не позвоню и не пришлю ей весточки. «Майору никто не напишет». Нет, в моей душе не шевелилась обида за её вольный или невольный «эксперимент», но уже появилось ощущение обоюдной ненужности. У меня своя жизнь, и не нужны мне чужие потрясения, у неё – своя жизнь… Всё верно, но…

Но знал и другое: что буду всегда помнить эту странную женщину, с которой познакомился в присутствии жутковатого чёрного куба. Содержимое его было своего рода воплощением самого Танатоса, который, кажется, всюду сопровождал эту женщину и – манил, завлекал, вёл её за собой.

Тетива

Через два месяца работы на стройке Матвей стал злиться. Никак не созревал удачный момент. Он подумал, что если ненароком сдадут нервы, то он начнёт вести себя очень странно. Последней каплей в чаше терпения может оказаться… да хотя бы вот эта вот пластмассовая, розовая, с белыми царапинами, детская лопатка. Откуда она здесь, на стройке пафосного коттеджа? Ей место в детской песочнице, а она валяется в качестве скребка возле мятого ведра с сырыми и серыми остатками цементного раствора.

Вот он сейчас бросит тяпку, возьмёт эту самую пластмассовую лопатку, найдёт какую-нибудь банку или кружку, сядет на кучу песка и начнёт, как в детстве, лепить «куличики», поливая песок водой из пластиковой бутылки, которая стоит сейчас в тени малинового куста, обсыпанного цементной пылью… Впрочем – пофантазировал, выпустил мысленно накопившуюся досаду, – и хватит: всё в порядке, успокоился и настроился на дело. Кажется, сегодня всё получится.

Матвей, стянув с головы засаленную бейсболку, вытер ею пот со лба.

– Эле… кушать нада, бригадир, – проворчал-пробормотал Мамикон, проходя мимо, приседая от тяжести тачки, полной кирпичей.

– Шо? – незло, но хмуро переспросил его Матвей. – Шо бубнишь, давай разгружайся и помогай растаскивать бетон. Устал, чи шо? А?

– Эле… плохо обедал, есть хочу, – сердито ответил Мамикон.

– Ничё, потерпишь, – Матвей недовольно покривил коричневое от загара, в мелких бетонных крапинках, лицо. – Давай, паря, робыть треба, пока солнце. Потом подхарчимся.

Всего на стройке работали пять человек: два украинца, таджик, армянин Мамикон и с ними Матвей, плохо идентифицирующийся по национальному признаку, говорящий на русско-украинском суржике деревенского образца.

С помощью больших тяпок они растаскивали бетон по опоясывавшей дом траншее, укрепляли фундамент. Тащить серое, бугрящееся щебнем месиво нужно было из большой земляной ванны. Вот и тянули на себя тяпками, как крупье тащит фишки специальной лопаткой в казино. Потом немного отступали вдоль траншеи – и снова тащили.

Солнце, хоть и сентябрьское, пригревало. Постепенно оно оседало, а вскоре и скрылось за горизонтом. Гастарбайтеры пошли ужинать и отдыхать в бытовку, что стояла на опушке ближнего леса.

Матвей вместе с ними выпил водки, пожевал распаренную гадкую вермишель и дешёвую колбасу, прилёг вздремнуть на деревянной голой лавке.

…Сначала это были парящие в воздухе очки с красной оправой и красными, словно горящими изнутри, стёклами, потом очки стали чёрной, из детства, кошкой Маврой, и вдруг кошка обернулась молодой женщиной с гордой осанкой, с зелёными глазами, нос её был с лёгкой горбинкой, она источала тонкий пьянящий аромат, в котором угадывался запах ванили; потом, когда он приближался к ней, она снова превращалась в красноглазые очки, а потом оборачивалась чёрной кошкой, и он начинал гладить ласковое существо и вдруг понимал, что гладит её, Наташу, он гладит её по голове, обхватывает её плечи и, не сдержавшись, ныряет рукой вниз, гладит нежное и пушистое – но это опять оказывается чёрной кошкой, которая, переливаясь, превращается в красные очки с красными стёклами… Потом вдруг Наташа – уже не Наташа, а огромное дерево в наростах, лишайниках и чаге, и это дерево обрушилось на Матвея…

Он проснулся и сел на жёсткой лежанке. …Да, это так, – он влюбился в неё, в зеленоглазую хозяйку строящегося коттеджа Наташу.

Нажал на клавишу, глянул в засветившееся окошко мобильника: без пятнадцати час. Бесшумно, осторожно покинул пахнувшую «дошираком», перегаром, портянками и громко храпевшую бытовку.

Сначала подъехала Наташа, сама за рулём. Машина похрустела шинами по гравию и остановилась в неряшливом, необорудованном ещё, дворе.

Они стояли возле ворот, гастарбайтеры видеть их не могли даже издалека. Матвей хотел поцеловать её в щеку, но она извернулась и впилась ему в губы. Потом чуть отпрянула и посмотрела ему прямо в глаза:

– Нервничаю я, Мотя.

– Все будет хорошо, моя милая, не волнуйся, – без всякого малороссийского акцента сказал Матвей. – Ты ложись спать, а я… погуляю, покурю… во дворе…

Она сложила на груди руки, её знобило. Кивнула и молча открыла временную железную, некрасивую пока, ещё некрашеную дверь в строящийся кирпичный дом и прошла в единственную готовую комнату. Вскоре в окне этой комнаты погас свет.

А через час подрулил Линза. Он отпустил водителя, потом долго курил на крыльце сигару, видимо, прихваченную из клуба, щурился на яркую луну. По-хозяйски обошёл дом, посмотрел, как заполняется бетонный пояс. И вдруг замер, зашатался, стал оседать и уносящимся в никуда сознанием успел понять, что ему воткнули нож в шею.

Золотая цепочка порвалась и упала в траншею, затем в неё свалился тот, чью борцовскую шею и мохнатую грудь она только что украшала.

В траншее, ждавшей своей партии бетона, упокоился муж Наташи, которого она давно возненавидела и долго терпела. Всего несколько минут назад она была его женой, а теперь стала вдовой. «В какую секунду она стала вдовой? – вдруг подумал Матвей. – Как это можно вычислить?»

Матвей бросил мокрый красный нож вслед за цепочкой и Линзой. Потом быстро, действуя как стремительный робот, завалил труп приготовленным в подвале дома бетоном в нескольких тачках, припрятанных за мешками с гидроизоляцией. В бетон он заблаговременно добавил замедлитель схватывания.

И вот ещё один участок бетонного пояса вокруг строящегося коттеджа готов.

«Древние славяне при закладке дома приносили в жертву скот и домашнюю птицу, укладывали их в фундамент. А ведь семиотика этого обычая – это жертва как основа сотворения мира. Мир наш возведён из жертвы, если верить космогоническим преданиям… А библейский жертвенный ягнёнок?.. Но Линза – не агнец, хоть и отдан на заклание», – думал Матвей, во дворе поливая руки водой из пластиковой бутылки (той самой, что стояла днём в тени малинового куста) и долго вытирая их полотенцем. Устало сел на ступеньку короткой лестницы, затянулся сигаретой и выпустил дым, представляя себе, что вместе с этим дымом, в виде этого дыма уходит в небо его нервное напряжение и досада от странной и запутанной ситуации. Потом он ещё раз осмотрел новый фрагмент бетонной опояски: всё аккуратно. Равнодушные ко всему от накопившейся усталости гастарбайтеры и не заметят поутру, что серая окантовка вокруг дома стала длиннее на два метра, и на столько же стала короче пустая траншея.

Матвей вошёл в комнату. Наташа лежала в кровати с открытыми глазами, её колотило, она постукивала зубами. При свете луны лицо её было белым.

– Всё? – глухо спросила она.

– Да.

– Закопал?

Он тяжело перевёл дыхание:

– …Забетонировал.

– Иди ко мне, быстрей.

Он обнимал её, они любили друг друга, он шептал ей нежные слова, они пили виски, курили сигареты и сигары, а она все никак не могла успокоиться.

– Боже мой, боже, – шептала она, – это же грех, этот грех ложится на нас обоих… Но теперь мы вместе, навсегда, да, Мотя?