Есть на Волге утес

— Кого над ними поставим?

— Если, государь, позволишь, я сам пойду, — Долгорукий приложил руку к груди.

— Ты, князь Юрий, в Москве надобен. Может, Юрья Борятинского?

— Молод зело, не справится, — заметил Трубецкой.

— Не скажи, князь, — возразил царь. — Поляков он бил отменно. Я как счас помню, он с князем Урусовым под Вильно и Брестом отличался.

— Спесив и жесток, — сказал Воротынский. — Со Ждановым и Кравковым не учиниться ему.

— Не в этом беда, — Ромодановский, сжав кулаки, поднял руки над головой. — То и ладно, что жесток. Не он ли под Ковно бил служилых людей и булавой, и кнутом, и плетьми беспощадно. Пусть идет.

— А воеводам всех городов, — царь поднялся с кресла, вперевалку прошел к двери, — от Тулы до Воронежа, включно туда Ефремов, Каширу, Елец, Крапивну, Дедилово, послать гонцов, дабы поднимали все дворянское ополчение. Не дай бог, своевольники сойдутся с Разиным! Ты, князь Никита, моим именем Борятинского отзови, и с ним за усмиренье Васьки Уса ответствуйте. Ясно?

— Добро, государь. На том и порешим.

— А ты, Богдан Матвеич, што молчишь? — царь подошел к Хитрово, раскатал по столу свитки. — Я чаю, на полдня делов приволок?

— Это не к спеху, великий государь. А говорить мне много ли? Мое дело — оружие да казна. Что велишь, то я и выдам.

— Патриарха звать, великий государь? — спросил Стрешнев. — Обидчив он. То и гляди снова на свой Иор* дан укатит.

На лицо Алексея Михайловича снова набежала скука, глаза закрылись, и он, откинувшись на спинку крес« ла, проговорил:

— Истомился я, бояре. Поговорите с ним сами. Что установите — я соглашусь, — медленно переваливаясь с ноги на ногу, вышел.

— Греха боится, — мотнув бородой, сказал Одоевский.

— А может, Никона? — ухмыльнулся Воротынский и кивнул стоящему у дверей стольнику: — Пошли за великим святителем.

— А ты и впрямь молчалив, боярин, —сказал Стрешнев, глядя на Хитрово. — Первосоветнику так, вроде бы, не гоже?

— Не молчалив он. Осторожен, — Одоевский хитро глянул на Богдана, сощурил правый глаз. — Не дай бог, намнут Борятинскому под Тулой бока, он тихонечко государю шепнет: «Не то тебе бояре насоветовали. Надо бы казаков деньгами да посулами от беглых мужиков отколоть и дать бы им службу, чтоб они тех холопов повязали да господам своим выдали. А Ваську Уса звать бы в атаманы. Он бы в струну вытянулся, а...»

— Провидец ты, Никита, — перебил Хитрово боярина.— Истинно так я думал. Казаки — они защитники наши. Сейчас с чернью жестокому быть — разбойников плодить. Не важно сейчас, кто кому бока намнет, важно другое — тысяча разбитых своевольников вскорости десятками тыщ обернется. Сколь тому примеров было — не счесть. А вы все одно, да одно.

— Чего ж ты молчал, первосоветник?! — воскликнул Стрешнев.

— А что мне говорить, коли князь Юрий уже грамоту казакам изготовил, ни с кем не посоветовавшись. Ему ратной славы мало, ему бы...

Распахнулась широко дверь, и в палату, стуча посохом, вошел Никон.

Бояре невольно и разом поднялись — Никон был в полном патриаршем одеянии, которое бояре видывали редко, на болыших праздничных богослужениях. Высокий белый клобук большого наряда вышит шелком. Края воскрилий обсажены яхонтами, жемчугами, изумрудами. Посредине — изображение святителей. На маковке крест золотой с затеями. Клобук надвинут на брови, из-под него сверкают злые и насмешливые глаза. На плечах темно-зеленого бархата мантия с источниками и скрижалями. Источники — две широкие ленты белого, -как снег, шелка — струятся с обоих плеч ручьями.

На подоле и на плечах — малиновые парчовые скрижали: куски ткани, пришитые золотой нитью. На подоле в два ряда привешены звонцы — бубенчики из серебра. Края мантии обнизаны жемчугом, посреди скрижалей золотые кресты. Две овальные иконы, осыпанные драгоценными камнями, — панагии—висят на золотых цепочках. Под мантией на груди широкий златотканный за-пон, пояс тоже увешан драгоценными каменьями. Посох тяжел и велик, почти в рост патриарха, верхний наконечник — в виде турьих рогов из золота, вниз от маковки спущен парчовый фартучек с золотой бахромой — для удобства держания.

Никон окинул взглядом бояр, увидел пустое кресло царя, сдвинул черные, нависшие над глазами брови.

— Лодка думы пуста, и кормчего нет,— оказал Никон. — К кому же зван я?

— К нам, святый владыка, —ответил глухо Богдан.— Все первосоветники государя здесь. А сам Алексей Михайлович болен.

— Уж не ты ли, Богдашка, первосоветник? — Никон метнул на Хитрово острый взгляд, и боярин не нашелся, как ответить.

— Ну что ж, — Никон вытянул руку в сторону бояр, склонил посох. — Коль мирского пастыря нет, да заменит его пастырь божий, — и, обойдя стол, грузно опустился в царское кресло.

Бояре разинули рты. Они хотели было возмутиться, встать и уйти, но патриарх обвел их тяжелым взглядом, сказал внятно:

_ Я между богом и царем, бояре. Помните это. А

ты, Богдаша, — Никон вперил взор в Хитрово, — оконца закрыл бы. Хил я стал, сквозняков боюсь.

Богдану бы надо защитить царское место, а он сам, будто простой дьяк, пошел закрывать окна. Патриарх искал, куда бы поставить посох — он ему мешал. Глянув вправо, ухмыльнулся и решительно положил посох на кресло, где сидел Хитрово. Увидев это, .боярин помрачнел, но перечить не стал и присел нй" свободное место около круглой печи. Некоторое время все молчали.

— Ты, Богдаша, любишь меня более всего, ты и починай, — сказал Никон мирно и тихо^.

— Великий государь повелел свой гнев тебе передать.

— За што он гневается на меня?

— Пошто ты сам называешь себя великим государем и вступаешь в государевы дела?

— Мы великим государем не сами нарекались, люди так звали, в дела государевы вступали, коли сам великий князь просил. И ничего греховного нам в этом не видно. И не ради честолюбия, а ради правды говорения мы так назывались, не ради корысти, а избавления государства от бед ради.

— Пошто ты в проповедях своих хулил государя, упреки слал ему?

— Простые пустынники и то говорят царям правду,

а мы же говорили с кафедры патриаршей. А заповеди ж мы приняли от господа, который сказал: «Кто слу

шает заповедь мою — меня-слушает».

— Но ведь ты от патриаршества отрекся, — крикнул Стрешнев, вскакивая с места.

— Это я от вас отрекся! А паству народную я не оставил, попечения об истине не оставил. Для люда простого я пастырь по-прежнему. А вы окоростевели от неучения истины божьей, называете меня еретиком, иконоборцем. За то, что я новые книги завел, вы камнями хотели побить меня. Я потому от вас отрекся, что ни царю, ни богу вы не служите . Вы корысти с^оей служите, алчности. Вам я не патриарх, но сана патриаршеского не оставил. И человеки, што истинной вере преданы, меня не оставят. Так и передайте великому государю.