Есть на Волге утес

— Землякам твоим помочь нельзя, парень, — сухо сказал Никон. — Из одной кабалы вытащишь их, в другую попадут. А мне еще одну вину бояре припишут. А ты говоришь — добра прошу. Ради этого попик твой и привез тебя?

— Зачем ты мне не веришь, владыка?

— Тебе верю, а попу с Богдашкой Хитрово — нет. Ты ведь у него служишь!

— Когда я к тебе на Москву шел, пристал ко мне казак один. Илейкой зовут. Он тоже к тебе шел. Не дошел, видно.

— Вот как?! Зачем я ему стал надобен?

— Он тоже помощи простым людям хотел просить. От Разина Степана шел. Звать тебя к нему патриархом.

— Нишкни же! — крикнул Никон. — Не тебе, юному, неопытному, не твоими руками петлю на шею мою накинуть! Иди отсюда вон и скажи Богдашке своему, что он хилоумен, если такого сосунка как ты на погибель мою подослал!

— Я с боярином и не говаривал ни разу!

— Сказал — иди! А то прибью! — лицо Никона стало жестким, глаза колючими. Аленка испуганно попятилась к выходу, но потом, подавив страх, остановилась, выпрямилась и сказала так же зло и властно, как Никон:

— Не уйду. Я еще не все выговорил.

Они молча стояли друг против друга. Смелость и решительность парня обескуражили Никона, а Аленка подумала: «Разрублю узел единым махом!»

— Ладно, выговаривай,— мягче произнес Никон, притворив плотнее дверь.

— Ты отец мне, владыко.

— Что в том? Все, кто в истинного бога верят, дети мои.

— Не то. Я сын твой по крови.

— Как?!

— Ты Мотю — мордовку помнишь? Это мать моя.

Сказывала мне, что любил ты ее, и оттого произошел *. По ее совету я к тебе пришел. Вот ладанку дала ена мне — подарок твой.

Никон шагнул к Аленке, глянул на нее пристально, взял в руки ладанку, потом, попятившись, отошел к столу, раскрыл книгу, тут же закрыл. Спросил тихо:

— Где это было?

— В Спасском монастыре, что под Арзамасом.

— Сие заблуждение есть. В том монастыре я отродясь не бывал. Сколь тебе лет?

— Двадцать третий минул.

— Я в те времена в Анзерском скиту был. На Соловках. За три тыщи верст от Арзамаса.

— Тот монах Никоном зван был, по крови тоже ме.р> довец. И мать сказала — похож я на тебя, глаза твои...

— Имя свое я принял позже. В миру я Никитой звался, а по отцу Минич. Мало ли на свете монахов со мной схожих...

— Я ничем не обременю тебя — отрекаешься зачем?

— Не грешен в этом! — Никон троекратно перекрестился. — Бога в свидетели беру. Хочешь, сыном приемным буду считать тебя. Только ничего, окромя несчастья, это не принесет нам.

— Если богом поклялся...

Аленка повернулась и медленно зашагала к выходу. Увидев понурую спину парня, Никон вдруг почувствовал, что человек этот почему-то близок ему.

— Вернись, парень. Еще спросить тебя хочу.

Аленка прислонилась к косяку двери, сказала тихо:

— Спрашивай.

— Ты теперь куда? В свое Заболотье пойдешь?

— Сам не знаю.

— Скажи матери и землякам твоим, а более всего сам запомни — им спасенья от царя и бояр нет и не будет. Как, говоришь, казака того звали?

— Илейка.

— На него пусть более надеются. А службу у Хитрово брось. Иди йз Москвы вон. Более ничего тебе сказать не могу.

— А сам-то ты как? Хочешь, я с тобой рядом встану?

— Боже тебя упаси! При моем подвиге я един должен остаться. Сам видишь — дни мои сочтены. Недавнэ явился мне в сновидении господь и сказал: «Пострадай, Ннкон, за веру истинную: ты будешь повержен, брошен в гноевище и умрешь в муках. И вознесу я тебя за это на небеси, будешь ты угодииком моим во всей святости, а враги твои покараны будут». И придет, парень, время, воскресну я в храме моем, и лик мой перенесут на иконы. Я верю, ты придешь сюда и помолишься мне. И вспомнишь слова мои. А теперь иди.

Никон подошел к Аленке, поцеловал ее в губы, перекрестил. И когда она вьгшла за дверь и побежала вверх по лестнице, крикнул:

— Как зовут тебя?

— Александр! — не оборачиваясь ответила Аленка.

Эконом вывел ее за ворота, проводил до села. Указал

на избу, где в оконце мерцал огонек, сказал:

— Поп твой здесь. Ждег.

* * *

Дома ждала их беда. Мокей, охраняя ворота один полные сутки, к утру не выдержал, уснул. И, как на зло, во двор забрались воры. Украсть они ничего не успели, были пойманы, но переполох в усадьбе был большой. Боярин весь гнев вынес на Корнила, а тот донес: Мокей уснул от того, что нес охрану за казака Алексашку, которого бесспросно Савва брал с собой в Новый Иерусалим.

Под горячую руку боярин указал жестокую расправу: Савву запереть в клеть на хлеб и воду, а казака — под розги. Пусть знают, кому служат, пусть вперед не своевольничают. Савва бросился в ноги и стал слезно просить розгами наказать его, а парня, как безвинного, пощадить. Но Богдан сказал:

— Ништо ему. Пусть вгонят ума в задние ворота. Это еще никому не вредило.

Боярин слов на ветер не бросал — Савву сразу заперли в клеть, а Аленку сдернули с постели, поволокли на конюшню. Полусонная, не понимающая, куда ее ведут, она молчала. Но когда увидела скамью, а около нее бадью с розгами, закричала истошно:

— Не-ет! Лучше убейте сразу! — и рванулась из рук конюхов.

Корнил вынул из бадьи мокрую, гибкую'розгу, кивнул конюхам. Аленка кусала руки, отбивалась, но ее схватили за руки и ноги, метнули на скамейку. Конюхи молча и привычно делали свое дело — на конюшне порка проходила чуть не каждый день.

Аленкины руки подвели под скамью, связали. Один мужик сел в головах, другой оседлал ногй, запустил руки под живот, нащупал гасник, развязал его и начал спускать портки. Аленка рванулась всем телом, обмякла. Задирая на ней рубашку, второй конюх вдруг удивленно сказал:

— Авдеич, погоди-ка. Это, вроде бы, девка.

Пораженный приказчик заскреб в затылке.

. БОЯРСКАЯ ЛЮБОВЬ

1

Богдан Матвеевич только что отужинал. Ныне он хотел пораньше лечь в постель, чтобы встать на рассвете и угадать на заутреню вместе с государем. Но не успел он раздеться — в опочивальню зашел Корнил.

— Что у тебя там? — спросил недовольно Хитрово.

— Начали мы было сечь казачишку, ну и...

— Ну?!

— А у него титьки.

— Как это, титьки?!