Есть на Волге утес

— А ты моему делу веришь?

— Не верил, сюда не пришел бы.

— Сейчас куда пойдешь?

— Хотел бы тут остаться. Возьмешь?

— Попы мне без надобности. Церквей, как видишь, у меня нету. Ты привык владеть крестом, а мои казачки благословляют все больше дубиной.

— Зачем же ищешь путей к патриарху? В его руках крест, а не дубье.

— Не попы на подвиг великий благословляют — па-треярхи.

— Но патриарх без попов, атаман, все одно, что гы без казаков.

— Ладно. Вот вы оба с патреярхом — из одного сукна портянки. В суть его мысленно проникни — почему он со мной итти не хочет? Угадаем, может быть, а?

— Чтобы угадать, Никона надо знать. Он человек зело жесток и тщеславен.

— И зело умен, говорят.

— Инако как бы он выбился в патриархи. Но знай, атаман, — жестокость в человеке родит трусость, а трусость, возрастяся, родит еще большую жестокость. Никон напугался тебя.

— Но сказано было — верит. Когда человек верит, ему ничего не страшно!

— Сказано было радеет. А почему? Он тебе этим словом имя свое отдает. Чтобы ты на Москву идучи со своим стягом и его стяг поднял. И коли дело твое высветится, он из ссылки немедля же в Москву прискачет. А коли нет...

— Про стяг это ты хорошо сказал. Следоват об этом подумать.

— Подумай. А я тебе помогу.

— Мудро. Завтра на совете ты моим атаманам-мо-лотдам скажи. Что я, мол, Никона знаю, и он делу нашему радеет.

— А потом?

— Будет видно. Сам-то ты чего можешь, чего хочешь?

— Дней десять тому встретил я коло Ядрина казачишку твоего именем Васька Золотые кудри.

— Знаю. Сидора Рыжика сынок. Послал я его к Танбову с прелестной грамотой...

— Видел я эту грамоту. Писана яко курица лапой. Не разбери-поймешь.

— Ты, поп, полегче, — беззлобно, со смешком сказал Разин. — Эту грамоту я сам писал.

— Тебе, атаман, сабля привычнее. Грамоты поручи попам писать. Меня посади. Мой письменный устав зело лепен.

— До'бро. А про Илюшку забыл?

— Он в грамоте не велик искусник.

— Я не о том. Из тюрьмы его следовало бы вынуть.

— Был бы рад... но хил я и слаб.

— Это я и сам вижу. Мы сделаем так: тут меня мурза Кильдибяков ждет. Посылаю я его к цивильской чуваше, мордве и черемисе. Поедешь с ним. Напишем ему

память, ты в пути ее будешь множить, во все концы рассылать, всем говорить, что патреярх с нами. Коло Кузь-мы-города, я слышал, ватага есть — останешься с нею и передашь мой указ — Илюшку из узилища вырвать.

А потом бог подскажет, что делать. А сейчас иди. Завтра на совет тебя позову.

Савва встал, вышел из шатра, остановился, вспомнил:

— Был у меня, атаман, справный конь. Казаки твои отняли. Ты бы сказал им.

— Скажу.

На ночлег Савву привели в просторную землянку, накормили, указали место, где спать. Но сон к Савве не шел. Он вспоминал разговор с атаманом, и раскаяние * терзало его. Зачем он солгал про Илейку и про слова Никона? Стало понятно, что Разину-очень-важно содействие патриарха, а он, Савва, с легкостью неимоверной__

• сбил атамана своими домыслами. Может, Никон сказал Илейке совсем другое. Вдруг завтра появится в стане Илейка, обман обнаружится, и не сносить Савве головы. Да не это страшно. Ложь его может принести большой вред святому делу. Но лгал ли Савва? Разве не то же говорил Никон Аленке, разве мог патриарх встать супротив бояр, если имел многие тысячи крепостных, сам терзал и мучил их не хуже любого боярина?

Поняв, что ему в эту ночь не заснуть, Савва вьшел на воздух. Стан раскинулся на несколько верст вдоль берега Волги. Избы, сараи, бани и овины опустевших деревень, землянки и просто веточные шалаши набиты на-^1в родом. Горят костры, ползет по остывающей земле дым, всюду шум, гвалт, свист. Где-то на берегу поднимается ввысь песня, задорная, казацкая:

Ехали обозы, да пятеро саней:

С Дону, Дону, да с Дону на Дунай.

Во первых да санях разбойники сами;

Во вторых да санях есаулы сами;

Во третьих да санях атаманы сами;

( Во четвертых санях Гришка с Маринкой;

Во пятых во санях один поп Омелько,

Крестом потрясает, а сам восклицает:

Ступайте вы, дети, во чужие клети.

Если бог поможет— попа не забудьте,

Если черт обрушит—попа не клепите...

Савва остановился, прослушал песню, покачал головой. Поют, ну, прямо про него. Истинно сказано — либо к богу он идет, либо к диаволу. И уж коль сатана обру-

шит — ему, Савве, несдобровать. Теперь об этом думать поздно. Савва махнул рукой и возвратился к сараю, из дверей которого, когда он шел сюда, густо тянуло запахом винного перегара.

Сарай ветхий, покачивается от криков, песен, плясок. Столов нет, пьют по углам прямо на земле. Посредине горит небольшой костришко, крыши над сараем почти нету — доски истопили в этом огне. Люди кричали, спорили до хрипоты, матюгались, иных упившихся подхватывали под руки, выводили на траву. В сарае, к удивлению Саввы, было много баб. Старые и молодые, в чистых душегреях, в потрепанных шущунах, простоволосые и в платках, они повизгивали у мужиков на коленях, ходили от одной мужичьей стайки к другой, приплясывая. В конце са.рая, у телеги без оглобель, хлопотал расторопный мужик, по виду купчишко — торговал вином, брагой и водкой. На телеге гора разного добра: зипуны, платки, однорядки, серебряные сосуды, куски сукна — плата за питие.

Казаки подходили к телеге, бросали у кого что есть, забирали в обмен бутыль водки либо кувшин вина, отходили. Морщась выпивали зелье,' сплевывали, быстро закусывали чем попало или занюхивали рукавом кафтана.

Савва сначала усомнился — удобно ли в поповском сане, но разглядел в полумраке двух монахов, веселых и шумных.

Один кричал, размахивая руками:

— Придите ко мне все пропойцы и похмельники, и аз упокою вы! Возрадуйтесь питием и возликуйте!

Другой приподнялся на ступицу колеса тележного и густым басом затянул:

— Во-онме-е, убо-огия! Песни безумия воспойте, словеса нелепые воскликните! — И сразу же запел:

На улице диво, монах варил пиво,

Я пиво пивала, меня разнимало:

• Бросилась хмелинка во ручки, во ножки,

Пала я, детинка, монаху на груди.

Савва запустил руку за пазуху, вытянул серебряный рубль, шагнул к телеге...

На рассвете хмельной и довольный Савва забрел в какую-то землянку, протиснулся между спящими и захрапел. Проснулся в полдень, в голове гудело. Землянка опустела, только в углу, у оконца, сидел не то портной, не то богомаз в рясе, в монашеской скуфейке. Оя лязгал ножницами, что-то кроил из цветных суконных лоскутков. На столике в горшках торчали кисти, .пахло краской и самогоном. Савва, надеясь опохмелиться, подошел ближе и увидел, что монашек одевает большую, в аршин величиной, куклу.

Лик куклы был уже расписан, на голову мастер приклеивал черные волосы, под носом висели черные усы, под губами длинная борода. На столике по порядку были разложены: черный клобук с белым крестом, золотистая фелонь, епитрахиль, омофор, палица и скрижали. Все это сделано было искусно, расшито золотыми нитями. Савва сразу догадался: кукла эта — патриарх Никон. Увидев Савву, монашек засуетился, прикрыл рясой кукольное одеяние.

— Иди, отче, с богом, иди. Глядеть сие не велено,— Монах взял Савву за плечи, начал толкать к выходу иэ землянки.