Эстер Уотерс

Когда они вышли к станции, небо на горизонте уже порозовело, и голые холмы, протянувшиеся по горизонту от Ленсинга до Брайтона, казались еще более мертвыми в призрачном свете зари. Маленькие пташки чистили свои крылышки и, повинуясь требованиям зарождавшегося дня, летели к посевам.

Ночь была жаркой, душной, и даже в этот предрассветный час воздух не посвежел. Эстер внимательным взглядом озирала холмы. Ей припомнилось, как увидела она их впервые. Какое-то неясное воспоминание (быть может, вид этих холмов на утренней заре напомнил ей, как она увидела их тогда, на закате?) или стремление продлить этот сладкий миг, эти мгновения счастья, заставило ее приостановиться и шепнуть Уильяму:

— Погляди, как красивы эти поля и холмы!

Но знакомый с рождения пейзаж не пробудил никакого отклика в душе Уильяма. Эстер интересовала его сейчас куда больше, и в то время как она мечтательно глядела на холмы, он любовался нежной линией ее шеи в незастегнутом вороте жакетки. Никогда еще не казалась она ему такой хорошенькой, как в это утро, на пыльной дороге, в белом измятом платье и простой черной жакетке, из-под которой выглядывали концы голубого кушака.

XI

А потом целыми днями только и разговору было, что об этом бале: как танцевал тот, и как безвкусно была одета та, и кто к кому теперь посватается. Бал был развлечением для всех; Эстер он принес счастье. Счастьем светилось ее лицо, счастье звенело в ее голосе, и ядовитые намеки Сары на ее неспособность научиться читать не трогали ее больше, она оставалась к ним равнодушна. Казалось, любовь к Уильяму научила ее всепрощению, и сердце ее было переполнено любовью ко всему. Днем — случайные встречи украдкой, торопливо, на бегу брошенные слова… А вечером, когда с работой покончено, неспешные прогулки между надворными строениями. Они слушали грачей, смотрели, как гаснет закат, и в девять часов вечера, когда на землю медленно спускалась летняя ночь, Эстер уже шагала рядом с Уильямом, посланным отнести письма на почту.

Пшеницу сжали и собрали в снопы, и повсюду, куда бы Эстер с Уильямом ни заглянули — и на гумне, и в мастерской плотника, и в крошечной рощице, — они говорили о своей любви и о женитьбе. Они лежали на теплом лугу, слушали позвякивание овечьих колокольчиков и смотрели, как меркнет золото заката на небосклоне.

Однажды вечером Уильям отложил в сторону трубку, обнял Эстер и нежно прошептал ей что-то, назвав ее своей женушкой. Эти слова сладкой музыкой прозвучали в ее ушах; он продолжал нашептывать ей еще, но она почти не слышала его, охваченная странной истомой… Верно, от пива, подумалось ей. Зря она выпила эту последнюю кружку. Противиться Уильяму у нее не хватило сил…

В небе уже зажглись звезды, когда он шагал следом за ней, взбираясь на холм. Он молил ее выслушать его, по она опрометью бежала по длинной пыльной дороге и, войдя в дом, бросилась вверх по лестнице прямо к себе в комнату. Маргарет уже лежала в постели и, на секунду пробудясь, спросила ее сонным голосом, где она была так поздно. Эстер ничего не ответила, и Маргарет тут же уснула снова. Эстер стала припоминать все. Они ужинали, Сара запоздала, пришла последняя и села рядом с ней. Уильям сидел напротив, миссис Лэтч — на своем обычном месте, все жокеи — в ряд, за ними — мистер Надувало со своей табакеркой нюхательного табаку, рядом с ним — Маргарет и Гровер. Аппетит у всех был отменный, и мистер Леопольд не один раз спускался в погреб за пивом. У нее немножко кружилась голова, когда Уильям позвал ее прогуляться по холмам. Коровы на лугу укладывались на ночь, и в темнеющем небе стайки грачей с криком разлетались по своим гнездам. Она с Уильямом прошла через калитку и углубилась в безлюдье холмов. Все так отчетливо припоминалось ей сейчас. Дальше вспоминать она не хотела и пролежала всю ночь, уставившись открытыми глазами во мрак, а поутру, когда Маргарет окликнула ее, она была бледна как смерть.

— Что с тобой? У тебя совсем больной вид.

— Я не сомкнула глаз всю ночь. Голова у меня разламывается и тяжелая, как свинцом налита. Я не смогу работать сегодня.

— Для прислуги болеть — последнее дело. Больна ты, здорова — никому до этого нет дела — Маргарет, держа косу в левой руке, отвернулась от зеркала, наклонила голову и, укладывая косу в пучок и закалывая ее шпильками, внимательно поглядела на Эстер. — Да, виду тебя препоганый, — сухо заметила она.

Эстер, переломив себя, начала одеваться, и они вместе спустились вниз. Никогда они не запаздывали так! Уже половина восьмого, а даже ставни еще не открыты! Уильям, чистивший сапоги в буфетной, прислушался, ожидая, когда захлопнется обитая байкой дверь, отделявшая служебные помещения от парадных комнат, и бросился на кухню в надежде застать там Эстер одну. Миссис Лэтч спросила его, что ему нужно. Пробормотав что-то себе под нос, он ретировался. В дом съехались гости, и у Уильяма в это утро дел было по горло, а Эстер не отходила от миссис Лэтч. Она не могла поднять глаз на Уильяма, — ей казалось, что она умрет от стыда. Когда сели завтракать, Уильям что-то спросил у Эстер, и ей волей-неволей пришлось ему ответить. Сара тотчас заметила, что между ними пробежала кошка, и лицо ее просияло.

— Ну и дела! Поглядите-ка на нее! Почему это у нее такая постная рожа, словно она не за чайным столом, а на молитвенном собрании?

— Тебе какое дело? — сказал Уильям.

— Мне какое дело? А мне не нравится смотреть на такие угрюмые рожи, когда я сижу за столом, вот что.

— Тогда не дай тебе бог поглядеться ненароком в зеркало. Хорошо, что их у нас тут не понавешено по стенам.

Сара и Уильям сцепились в горячей перебранке, в разгар которой Эстер тихонько выскользнула из комнаты. За обедом она почти не промолвила ни слова, хотя Уильям делал попытки заговорить с ней. После обеда она с трудом спаслась от него, затворившись у себя в комнате, и не спускалась вниз до тех пор, пока, как она прикинула, он не уехал с господским экипажем. Однако она все же ошиблась в своих расчетах, вышла на несколько минут раньше, чем нужно, и увидела, что Уильям уже бежит по коридору навстречу к ней. Он с мольбой схватил ее за руку.

— Не трогай меня! — сказала Эстер, и глаза ее сверкнули зловещим огнем.

— Ну, будет тебе, Эстер, не дури!.. Брось ты, не принимай так близко к сердцу…

— Убирайся! Я не хочу с тобой говорить!

— Да ты хоть выслушай меня!

— Убирайся! Не уйдешь, я пойду прямо к миссис Барфилд.

Уильям стоял в растерянности, а она прошла в кухню и захлопнула дверь перед его носом. Он слегка побледнел, с минуту еще потоптался на месте и побежал к конюшням. Эстер видела в окно, как он вскочил на запятки.

Поскольку уже случалось не раз, что Эстер, повздорив с кем нибудь, могла неделями не разговаривать, ее угрюмое молчание не возбудило ни в ком подозрений, — все приписали его какой-то очередной ссоре. А Сара сказала:

— Все мужчины — дураки. Он только и делает, что просит у нее прощенья. Нет, вы поглядите на него — все еще продолжает за ней бегать. Вон и сейчас потащился за ней следом в дровяной сарай.

Все было именно так, как говорила Сара. Уильям ходил за Эстер по пятам — из кухни в моечную, из моечной в дровяной сарай… Она же молча проходила мимо, не удостаивая его ни единым словом, а когда он становился ей на пути, говорила:

— Дай мне пройти, слышишь? Ты мешаешь мне работать. — Если же он продолжал преграждать ей муть, она грозилась, что пожалуется миссис Барфилд.

Она отдалась ему против воли; он воспользовался ее минутной слабостью и овладел ею; она этого не хотела. Так объясняла себе Эстер свое падение, и если норой сердце ее смягчалось и в душу закрадывалась коварная мысль о том, что грех ее не так страшен, раз они решили пожениться, рассудок заставлял ее поступать вопреки велению сердца. Ей казалось, что она может завоевать уважение Уильяма только одним путем: если ему долго придется вымаливать у нее прошение. Религиозные понятия, в которых она была воспитана с пеленок, суровые правила нравственности подкреплялись врожденными предрассудками ее расы, и даже естественный стыд, испытанный ею в первые минуты, уже почти не мучил ее больше, — все затмило яростное желание утвердить свою добродетель.

Она даже перестала бояться разоблачения. Не все ли равно, кто узнает о ее падении, раз она знает о нем сама? И ночью, упав на колени, она открывала свое сердце господу. Христос взирал на нее, коленопреклоненную, с небес, но лик его был суров. Ведь она совершила тяжкий грех, грех, к которому все ее предки были особенно беспощадны. И с камнем на сердце она ложилась в постель. Она исповедовала веру своих отцов, и Христос не мог простить ей падения, ибо она сама не прощала его себе.

Дни шли за днями, а все осталось по-старому, и, измученный ее упрямством, Уильям решил: «А, ладно, пускай себе дуется!» — и пошел гулять с Сарой, Эстер же, увидав, как они идут через двор, сказала себе: «Ну и пусть гуляет с ней, он мне не нужен». Ибо она понимала, что это — всего лишь попытка вызвать ее ревность, и такая уловка только рассердила ее еще больше и восстановила против него. Поэтому, когда она, выйдя в сад покормить котят, нечаянно столкнулась с ним, и он сказал: «Прости меня, Эстер. Я пошел с Сарой только потому, что ты сводишь меня с ума», — она стиснула зубы и не удостоила его ответа. По Уильям преградил ей дорогу, решив, что на этот раз он ее так не отпустит.