Эстер Уотерс

В обеденные часы торговля в «Королевской голове» обычно шла бойко. Парикмахеры и их помощники, извозчики, рабочие сцены (если в театре давали matinee [2] ), слуги, оставшиеся без места или урвавшие часок от работы, мелкие лавочники — словом, все, угнетенные монотонностью своего убогого существования, стекались сюда.

Одиннадцать часов! Через час и пивной зал, и комнату на втором этаже заполнят посетители. А сейчас здесь было пока еще пусто, и, воспользовавшись преимуществом уединения и тишины, Джорнеймен решил немножко поработать над своим гандикапом. Все скачки последних трех лет были отчетливо запечатлены в его мозгу, и он мог по желанию восстановить в памяти любую самую ничтожную подробность; ему почти никогда не приходилось прибегать для этого к «Скаковому календарю». Странник побил Кирпича с гандикапом в десять фунтов. Снежная Королева — Сапожника с четырьмя фунтами; а Сапожник — Странника — с семью фунтами. Проблему усложняло и запутывало еще то обстоятельство, что Кирпич стойко показывал лучшее время, чем Снежная Королева. Джорнеймен был в нерешительности. Он поглаживал волосатой рукой свои короткие каштановые усы и грыз кончик карандаша. Пока он так бесплодно раздумывал, в комнату вошел Стэк.

2

Здесь: утренний спектакль (франц.).

— А вы, как я погляжу, все еще возитесь со своим гандикапом, — сказал Стэк. — Ну, как, проясняется что-нибудь?

— Более или менее. — Джорнеймен вздохнул. — Не скажу, чтобы это выглядело одной из моих самых больших удач. Тут есть несколько довольно твердых орешков.

— Это которые же? — спросил Стэк.

Джорнеймен оживился и тут же выложил Стэку то, что он именовал «узловой задачей сопоставленных показателей».

Стэк слушал его со вниманием, и, ободренный этим, Джорнеймен начал перечислять, в каких случаях определение весовых гандикапов ставило его в тупик.

— Всякий, кто хоть сколько-нибудь смыслит в скачках, не может не признать, что тут и выбирать-то нечего, — у них же совершенно одинаковые показатели. Будь это настоящий гандикап, я бы поспорил на даровую выпивку всем желающим, что пятнадцать из этих двадцати пройдут. И это самое большее, что можно сказать про Коуртнейский гандикап. Веса будут объявлены завтра, и вот тогда мы увидим.

— Как насчет полпинты? — сказал Стэк. — И мы пройдемся по всему вашему гандикапу. Вы свободны еще полчасика?

Тусклое лицо Джорнеймена просияло. На звонок явился мальчишка, получил распоряжение принести две полпинты, и Джорнеймен стал читать вслух приписанные лошадям веса. Время от времени он останавливался, чтобы объяснить причину того, что могло на первый взгляд показаться недостаточно обдуманным решением, или незаслуженной суровостью, или неуместной снисходительностью. Джорнеймену не часто приходилось иметь такого благодарного слушателя. Ему постоянно давали понять, что его гандикапирование бессмысленно, а сейчас он с удовольствием замечал, что внимание Стэка не только не ослабевало, но даже возрастало, по мере того как он в своих раскладках весов подходил к концу. Когда он умолк, Стэк сказал:

— Я вижу, что вы приписали Бену Джонсону шесть стоунов семь фунтов. Объясните, почему?

— Когда-то это был очень хороший жеребец. Он состарился, выдохся. Его уже нельзя так гонять, как прежде, так что шесть-семь — это будет для него в самый раз. А ниже никак нельзя, хоть он и стар и выдохся. Это был скакун высокого класса, когда он завоевал Большой кубок в главной скачке в Эборе.

— Значит, по-вашему, если они поставят его к стартовому столбу в такой же отличной форме, как в тот день, когда он взял приз в Эборе, так он победит и на этот раз?

— В такой же форме, как на главной скачке в Эборе, и с шестью стоунами семью фунтами на спине? Да для него это будет прогулка!

— Вы не считаете, что один из трехлеток может его обставить? Победитель дерби с семью стоунами вполне может.

— Да, этот может, но никакой другой. Но пусть даже так — старик Бен все равно покажет себя. Это же была знатная лошадь когда-то. Маленькая караковая лошадка… и такая сухая, крепко сбитая, как ляжка уэльского барашка… Да что толку все это вспоминать. Уж не первый год они стараются его подготовить. Даже в турецкой бане парили — сгоняли жир. Это была фултоновская затея. Он всегда говорил, что не имеет значения, каким способом согнать жир, лишь бы его согнать. Чем меньше в легких жира, тем больше в них воздуха, говорил он. Да только после этой турецкой бани лошади приходили к финишу измочаленные вдрызг. Если лошадь не стоит на ногах, все ваши тренировки — пустое дело. На каждый фунт веса, который вы у нее отнимете, вы должны бы добавить ей фунт здоровья. Ничего у них со старым Беном не выйдет, если они не отрастят ему новую парочку крепких передних ног. А на старые я своих денежек не поставлю.

— Но не думаете же вы, что Коуртней непременно так же, как вы, расценит возможности этой лошади? Припишет ей так же мало, как вы?

— А он не может приписать ей больше… Эта лошадь должна получить семь стоунов, может быть, даже меньше, но никак не больше.

— Рад это слышать, ведь я знаю, какая у вас башка на плечах, и все скачки до единой прочно сидят вот тут. — Стэк постучал пальцем по лбу. — Но вот что я хочу вас спросить: есть ли там трехлетки, которые могли бы быть ему опасны?

— Победители дерби и приза для старшего возраста получат от восьми стоунов до восьми с лишним, а трехлеткам, если у них на спине будет больше восьми стоунов, нечего делать на скаковой дорожке Цесаревича.

Оба умолкли. Удивленный молчанием Стэка, Джорнеймен сказал:

— А в чем дело? Вы слышали что-нибудь интересное про нашего старину Бена?

Стэк наклонился к собеседнику.

— Да, я кое-что слышал и начал наводить справки.

— А каким образом удалось вам что-то услышать?

Стэк пододвинул свой стул поближе.

— Я был в Чолк-Фарм, в «Ярборовском гербе», ну, знаете небось, — возле омнибусной остановки. Там этими делами занимается Боб Баррет. Он три раза в неделю снимает для этого у хозяина буфетную — в среду, пятницу и субботу. А Чарли Гроув принимает там ставки по понедельникам, вторникам и четвергам. Но у Боба дело поставлено шире. Говорят, что он собирает не меньше двадцати фунтов за утро. Вы ведь знаете Боба — здоровенный такой малый, восемнадцать стоунов, ни на унцию меньше. И уж больно горячий, под злую руку ему не попадись.

— Да, я его знаю; у него всегда бывает про запас веселая история про какую-нибудь девчонку. Народ его любит. Ходит в этакой плоской шляпе с широченными полями. Да, я его знаю. Говорили, что он подался в этот район. А раньше держал табачную лавочку на Грей-Портленд-стрит.

— Он самый, — сказал Стэк. — Я так и думал, что вы про него слышали.

— Здесь нет таких, про кого б я не слышал. Не скажу, чтобы этот малый был мне по душе. Я знаю одну девушку — так она имени его слышать не может. Но ставки он принимает сходные, и дела у него идут неплохо.

— У него недурной домик в Брикстоне, свой экипаж, и жена — прехорошенькая женщина, залюбуешься. Я видел ее с ним в Кэмптоне.

— Вы были там сегодня утром?

— Был.

— Это не он ли шепнул вам кое-что?

— Дождешься от него!

Оба рассмеялись, и Стэк сказал:

— Вы знаете Билла Ивенса? Вы ведь встречали его здесь. Тот, что всегда в синей куртке и котелке. Такой статный, смуглый, не дурной из себя малый, и вечно у него имеется какая-нибудь вещичка на продажу или закладная, с которой он может расстаться за бесценок.