Это было у моря
Шрифт:
— Ага. И поэтому ты ругал меня.
— Тебе приснилось. Ты вечно маешься паранойями. Я тебя даже не упоминал… Ты-то тут при чем?
— Вот ты мне и скажи, при чем. Я тоже удивилась…
— Пташка бдительно держит ушки на макушке, даже когда сопит в подушку. Может, тебе из принцесс податься в киллеры? Твой невинный вид будет отличной маскировкой.
— А ты что, знал много киллеров — раз представляешь, как они должны выглядеть?
— Знавал, знавал. И большинство из них — люди самые неприметные. Чем серее, тем лучше.
— И поэтому ты считаешь меня подходящей кандидатурой? Потому что я серая?
— Брось, я же совершенно не то имел в виду.
— Имел, может,
— Я имел в виду, что у тебя нетипичный вид для киллера. Никому и в голову бы не пришло такое, глядя на тебя, с твоим испуганным видом и хлопающими ресницами…
— Ты хочешь сказать, что у меня всегда такой вид — как у дурочки, что так всего боится, что только и знает, что хлопать ресницами?
— Седьмое пекло, Пташка, ты прекратишь передергивать? Пожалуй, я изменил мнение. Тебе не в коем разе нельзя идти в киллеры, потому что даже из-за глупостей ты так напускаешься на человека, что сразу становится понятно — ты кровожадное и невыносимое чудовище. Так тебе больше нравится?
— Ха! Ну лучше, чем серость или слезливая дурочка… Хотя я, наверное, она и есть.
— Кто — она?
— Слезливая дурочка. Ты сам меня все время ругаешь за это…
— Надо тебе заметить, что в последнее время ты делаешь поразительные успехи на тему самоконтроля. Ты можешь не рыдать больше часа, и, соответственно, твой нос нормального цвета и размера. Ты почти перестала меня бить. Тоже неплохо, я считаю…
— Не напрашивайся… Нет, ты прав. Бить я тебя не могу.
— А раньше-то могла?
— И раньше было больно. А теперь — невыносимо. Я скорее ударю себя. Даже от одной мысли меня коробит.
— Постой, ты бьёшь меня и тебе от этого больно, я тебя правильно понял? Тогда какого Иного ты это делала?
— Потому что хотелось ранить саму себя. Ты мое слабое место.
Сандор откинул назад голову. И на хрена он завел этот разговор? И солнце это долбаное, все лезет в глаза…
— Вот никогда бы не подумал, что доведется это услышать. Кем угодно мог бы себя представить, но не слабым местом…
Пташка отошла от окна, приближаясь к нему. Теперь она заслонила собой невыносимый этот свет — словно все пожары мира потухли.
— Я не хотела сказать что-то, порочащее тебя. Это не потому, что ты слабый — просто ты очень близко ко мне стоишь. Это меня пугает. Мне все время кажется, что чтобы быть в целости — надо все время быть рядом — знать, что с тобой все хорошо. И это еще сложнее, чем контролировать себя. Про себя я хотя бы все знаю — а ты вроде как отдельно от меня, но на самом деле — нет. В реальности мы с тобой уже давно одно. Поэтому я так взвиваюсь, когда ты говоришь о расставании. Я просто не могу представить, что такое возможно. Понимаешь?
— Боюсь, что слишком даже хорошо…
Пташка плюхнулась на кровать рядом с ним, поверх одеяла. Сандор, немного поразмыслив, приобнял ее за холодные плечи.
— Какого хрена ты ходишь в майке и трусах, если тебе всегда холодно? Уж и тряпки тебе купил, а ты все равно… Или тебе еще и мерзнуть нравится, для пущего страдания?
— Нет, сейчас мне просто было лень идти за кофтой…
— Хочешь, я схожу? Где она?
— Не помню. Не хочу. Хочу к тебе под одеяло…
— А я вот не уверен, что это хорошая идея… Ты помнишь, сколько времени?
Пташка обиженно надулась, смешно выпятив нижнюю губу. Еще пара таких вот жестов и придется сдаваться. Нет, лучше встать самому…
— Ты куда это?
— Куда, куда… Отлить. Пожрать тоже бы неплохо… Ты-то, небось, позавтракала уже?
— Нет, я только печенье поела. С молоком.
— Фу. Ненавижу молоко. Детский сад какой-то. Молоко с печеньем, мультик после обеда, поцелуй в лобик перед сном. В такие
моменты я и впрямь чувствую себя педофилом…— Слушай, педофил, а где тогда обещанный поцелуй в лобик, или я что-то упустила?
— Нет, нет, только не это. И потом, я сказал: «перед сном». А мы только встали…
— Я готова лечь обратно.
— А я вот не готов. Так что придется тебе придумать другой план…
Сандор натянул валявшиеся на синем кресле возле кровати штаны и поплелся в ванную. Хороший секс с утра — это, конечно, здорово, но невозможно же было все время этим заниматься! «Ничего, вот скоро она поедет к тетке, — поздравил себя Сандор, — тогда и поотрываешься. Начнется девственная полоса воздержания, изредка перемежающаяся знаковым общением со шлюхами». Или не перемежающаяся. Весь этот чудесный опыт выставлял его прежнюю жизнь в крайне невыгодном свете, высвечивая всю ее убогость и тоску. Какие теперь шлюхи — после нее? Абсурд. Ну, не в монахи же идти. Хотя тоже вариант. Покаяние за не им совершенные убийства? Отказ от мирского? В пекло мирское, чего он там не видал… Дрянной секс — хреново, конечно, но можно обойтись. Вино? Тоже реально, хотя без баб и без вина уже совсем гнило. Что еще? Ах, да. Отказ от любви. Обмен. Сдаем любовь к женщине, получаем любовь к богам. Тут и начинались проблемы. Боги дали ему только кучу дерьма, которую прихотливо можно было бы обозвать жизнью. Агония, перемежающаяся апатией. Или наоборот, в зависимости от обстоятельств. А пресловутая женщина — одна — смогла дать ему за месяц то, что никто за все предыдущие годы не удосужился даже близко показать. Сандор и не предполагал, что такое вообще возможно. А если бы сказали — не поверил бы. Его персональная прекрасная страшная сказка с невеселым концом. Но даже надежды на то, что у нее возможно продолжение, даже не надежды — допустимой мысли — хватало на то, чтобы ждать вечность…
Когда он возвратился в спальню, Пташка так и лежала, мечтательно уставившись невидящим взглядом в потолок
«Опять, грезит, что ли? О чем, о смерти Бейлиша?»
— Пташка, ты чего замерла? Не слышно твоего пения…
— Я не пою тем, кто пошел в сортир. Меня еще с детства учили — непристойно говорить с людьми, когда они в ванной. Или орать через дверь.
— Хм. Я же тебе не орать предлагаю, а петь… Как истинной Пташке. Как давеча…
— Что?
— Нет, ничего. Так. Почему у тебя такой вид загадочно- торжественный? Задумываешь какую-то новую пакость в своем стиле?
Пташка улыбнулась еще лукавее.
— Почти угадал. Да, в каком-то смысле.
— Ну, не томи, а то вправду становится страшновато…
— Ну, хорошо. Но не смейся. А то я тебя знаю…
— Уж постараюсь.
— Я думала… Мне подумалось о том, как, наверное, хорошо людям вместе тогда, когда над ними ничего не висит. Ни вины, ни обстоятельств, ни предчувствия расставания…
— Так. Явно не наш случай. И?
— Мне бы хотелось хотя бы попробовать… Можем мы прожить сутки, не вспоминая ни о моих неприятностях, ни о Бейлише, ни даже о Роберте. Но оба, понимаешь, оба. Это значит, что ты перестанешь от меня прятаться, потому что считаешь, что так тебе будет проще меня потом оставить…
— Ты… Ты это заметила?
— Еще бы! Я понимаю, почему. Но менее больно от этого не становится…
— Прости меня. Я веду себя как трусливое дерьмо…
— Ты ведешь себя согласно собственным моральным установкам, и за это я тебя уважаю. Веди ты себя иначе — ты перестал бы быть самим собой. Я же знаю, сколько тебе стоят эти попытки сделать правильно. И люблю тебя за это еще сильнее…
— Матерь всеблагая, Пташка, прекрати, а то рыдать сейчас начну я.
— Значит, будем рыдать вместе. Это главное. Ну, как тебе мой план?