Это лишь игра

Зато потом говорю Третьяковой:

– Пойдем по Карла Маркса?

Это значительный круг, и идти нам будет минут на двадцать дольше, а с нашей скоростью – мы еле бредем – и на все тридцать. Она бросает на меня взгляд, опять нежно розовеет и соглашается:

– Пойдем.

После обеда всё активно тает: кучи почерневшего снега, заледенелые за ночь тротуары, сосульки, свисающие с крыш. Кругом журчит, капает, хлюпает, растекается. По пути нам попадается огромная лужа. Я перескакиваю первым, разворачиваюсь и подаю Лене руку. Она полсекунды колеблется, но все же вкладывает в мою ладонь прохладные пальцы и быстро, мелкими шажочками перебегает по бордюру. Тихо говорит: спасибо.

– Да не за что, – бросаю я небрежно, но руку ее не выпускаю. И она не пытается ее вырвать. Так мы и идем дальше, взявшись за руки.

Жаль, в кафе она зайти отказывается.

– Я больше всего люблю весну, – сообщает Лена. – Особенно апрель и май. Я прямо чувствую…

Мы проходим мимо книжного магазина, в витрине которого выставлены на паллете разные книги. Третьякова замолкает на полуслове и приостанавливается на миг. Взгляд ее выхватывает одну из книжек, на миг загорается, потом гаснет. Я тоже любопытствую, что ее там так пленило. Оказывается, «Небо после бури». Ни книга, ни автор мне неизвестны. Но у нас с ней по части литературы вообще разные предпочтения.

– Так что ты чувствуешь? – напоминаю ей.

– Я? – удивляется она, потом вспоминает: – Ах да. Чувствую, как природа пробуждается. В марте будто стряхивает с себя тяжелый сон, в апреле – уже вовсю оживает, а в мае – ликует и празднует эту новую жизнь… Что ты так улыбаешься? Тебе так не кажется?

– Нет, но я вообще от лирики далек.

Она меня, конечно, забавляет, но рядом с ней мне хорошо. И несмотря на то, что мы и так до ее дома шли полчаса, потом еще у ворот стоим примерно столько же. Затем на улицу выходит какая-то пожилая женщина и зовет ее по имени. И Лена пугается, будто ее застали врасплох, и сбегает.

А я сажусь к Василию, который, конечно, уже тут как тут.

Дома в сети нахожу ту книгу, возле которой залипла Третьякова. Оказалось, это аж четвертый роман цикла. Ради интереса почитал первый том – муть, конечно, как по мне. Джинны, духи, демоны и прочая нечисть.

Вечером с работы приезжает отец. Он в хорошем настроении, пока в хорошем. За ужином рассказывает что-то бодрое, а я жду, когда он закончит свою мысль. Затем сообщаю:

– Я вчера взял из сейфа сто тысяч.

Он вскидывает на меня взгляд, потом усмехается.

– Ну, спасибо хоть сказал. Правда мог бы и попросить. Вроде я тебе ни в чем не отказывал… На что хоть взял?

Это самое сложное, еще сложнее, чем просто признаться, что я залез в его сейф. Потому что представляю, как у него будет реакция.

– Я их отдал матери.

– Чьей матери? – спрашивает отец, но в следующую секунду и сам понимает. Лицо его разительно меняется, прямо темнеет на глазах. – Как она… вот дрянь… Где вы с ней виделись? Когда? Отвечай!

– В кафе возле школы. Василий ни при чем. Я ему сказал, что хочу выпить кофе. С ней он меня не видел. Разговаривали мы с матерью только там, внутри, он ждал снаружи.

Отец играет желваками, раздувает ноздри, дышит тяжело, смотрит на меня как на последнюю сволочь. Потом рывком смахивает несколько чашек и бокал со стола. Посуда летит на пол и со звоном бьется, но это его заводит еще больше:

– То есть, ты тайком за моей спиной встречался с этой… зная прекрасно, что она из себя представляет… зная, что она натворила… А потом еще и обворовал меня, собственного отца? Ради этой…

– Ты сам вчера сказал, что всё твоё – моё, – отвечаю невозмутимо. Я вообще почему-то сейчас абсолютно спокоен, хотя весь день до самого ужина нервничал и маялся. – И «эта» все-таки моя мать, какая бы она там ни была. Я не собираюсь с ней продолжать общение или что-то еще. Просто… она больна. В онкологии лечится. А эти сто тысяч я тебе потом верну.

– Да при чем тут это?! – выкрикивает отец, но я вижу, что гнев его уже стихает. – Не в деньгах дело, просто эта… – у отца явно рвутся наружу ругательства, но он сдерживается.

Затем уже спокойнее спрашивает:

– Это она сказала, что больна?

– Она. И справку показала. Выписку из онкоцентра.

– Ну конечно… справку она показала… – хмыкает отец. Потом снова смотрит на меня сурово. – Не ожидал я от тебя, Герман, такого. Разочаровал ты меня. Ладно, всё, ступай к себе.

37. Герман

Утром жду Третьякову у школьных ворот. Я ее завидел издали, как только вышел из машины. Вжав голову в поднятый воротник, она торопливо семенит по тротуару. Замерзла, наверное – по утрам еще холодно, да и куртка у нее совсем тонкая.

Перед ней плетется Чернышов. Лена его обгоняет, не приостанавливаясь, не поворачивая головы. Будто не замечает его. Проходит как мимо столба. Ну а я рад. Черный меня, конечно, уже не так оглушительно бесит теперь, когда сошел с ее орбиты. Но осадочек остался.

Чернышов видит ее, пялится ей в спину, но, слава богу, не окликает, не пытается догнать. Наоборот, даже замедляет шаг.

«Правильно, – думаю, – вот и не приближайся к ней. И смотреть на нее тоже нечего».

– Герман, привет. А ты чего не заходишь? Идем? – я едва не вздрагиваю от неожиданности. Оглядываюсь – это Михайловская. Стоит рядом, улыбается.

Окидываю ее слегка оторопевшим взглядом, потом говорю:

– Ты иди…

Михайловская, чуть наклонившись вбок, выглядывает из-за моего плеча, замечает приближающуюся Третьякову и на глазах меняется в лице. Но хотя бы сразу же уходит.

Я дожидаюсь Лену, ловлю ее взгляд, считываю все оттенки настроения, любуюсь ее улыбкой. У нее на самом деле чудесная улыбка. Светлая и очень нежная, как она сама. Я люблю, когда она улыбается. Тем более – мне.

Одновременно с Третьяковой к воротам подходит англичанка. Она приветливо здоровается с Леной, а меня сначала сканирует настороженно, затем сухо кивает.

– Герман, можно тебя попросить… – говорит Лена, когда заходим в гардероб.

– Проси, – разрешаю я с шутливой снисходительностью.

Она заглядывает в глаза и произносит со всей серьезностью:

– Герман, пожалуйста, перестаньте измываться над англичанкой.

Так и чувствую, как у меня ползут вверх брови.

– Разве я над ней когда-нибудь измывался? Мне вообще до нее дела нет.

– Ну, бойкот этот ваш, игнор, то есть… Она вон экскурсию организовала, а вы…

– В монастырь, что ли? Ну, она тоже нашла, куда завлечь. Я лично не поехал, потому что… ну какой мне, безбожнику, монастырь? Что я там забыл?

– А мне было бы интересно… – вздыхает она. – Даже жалко, что я тогда не смогла поехать. Там очень красивый собор и вообще… Я изредка захожу в церковь, которая на Ленина… ну просто постоять, посмотреть… И знаешь, всякий раз так на душе становится хорошо, такое умиротворение наступает…