Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения

Ты начинаешь бродить по книжным полкам и ловишь себя делающим сравнение «будто бы по грибы пошел». Еще при этом ты замечаешь потертого Джека Лондона, конечно же — «Белый клык». Вспомнив, что и у тебя была маленькая хозяйка небольшого дома, ты думаешь, что она делает сейчас в данный момент. Несмотря на полдень, она наверняка с мужчиной, уж так устроена, что ни минуты не может прожить одна. Вяло потянув на себя хронологический словарь, ты понимать, что хорошо бы поесть, но в холодильнике и в кармане пусто. Ты звонишь другу и заказываешь похоронное танго. Вместе вы сидите в кафе и одобряете свиной бок с тушеной капустой. Твой друг давно подкрашивает волосы, но даже тебе он в этом не признается. Он почему-то спрашивает тебя, был ли ты когда-нибудь знаком с креолкой? — Это большой проступок, тем более, если креолка — танцовщица. Ты же криво думаешь о своей немой ноге.

Если бы меня давно в детстве спросили, кем я хочу быть, то я бы ответил: гладиатором без почему.

Вам приносят сейчас счет, и твой друг почему-то, расплачиваясь, начинает напевать. Эта привычка осталась у него с юности. Ему не по пути, поэтому ты идешь в другую сторону. Ты злишься на плохую погоду и на свою медлительность. Впрочем, ты не в плохом настроении и, подражая французам, говоришь «бонжур» проходящей девице с отличными ногами. Она обернулась и посмотрела на тебя, словно ты — презренное ничто. Но тебе уж весело и, найдя в кармане один франк, ты бросаешь в нее презренной монетой.

СУМАСШЕСТВИЕ КАК ОБРАТНАЯ СТОРОНА ГЕНИАЛЬНОСТИ

Бывало — идешь по улице, а кругом — мертвые птенцы валяются. Бутылки заплесневевшие, а по углам — девушки: глаза мутные, в одну точку. Чулочки спущены, руки под юбками белое молоко вяжут. Я-то им кричу, надрываюсь: «Милые мои красавицы, да взгляните же на меня! Я — вечно живой самоубийца!» Как произошло, что я среди вас гуляю с автоматами и дарю вам шеколадные праздники моей несостоявшейся любви. Могло ли присниться белокурому богу, заснувшему на темно-вишневом бархатном ложе среди мандолин и лютен, со спокойным предсонным взглядом на темные портреты его папы-бога и мамы-богини и еще на несколько ангелов, что держат в руках кокетливый цветок эпохи Возрождения…

Так вот, снится, снится же ему, что он позабыл одеть рубашку, а так и вышел голым на оживленные улицы города и чувствует себя ох как неловко, оттого, что не как все, и уж не красота, а только стыд — налицо. Скорее бы, скорее бы проснуться.

Милые мои, не в вашем ли городе я прочитал все вывески наоборот, оттого и произведен я в великие создатели языка нашего торобоан. И не друг ли мой, позабытый в халате за стаканом просветления, сказал: «Каждому действию есть противодействие», — и он прав, так как на каждое мое действие я получал противодействие, оттого я даже не единица, а страшное слово «ничто». Так, вчера от чрезмерной усталости я навалился на зеленую, волосатую скамейку, не заметив, что уже давно на ней в три слоя народ лежит. Одна девочка — прелесть, какая скользкая была! — ну, а мне — ничего, так как я существую лишь в мыслях своих, но каково же было изумление мое, когда я узнал, что существую в мыслях ваших, ну так что же, — сказал я себе, — ведь и мертвые имена большей частию на губах живых присутствуют, а тот, кто ни славы или детей не имел, то и сгинет навеки, неупомянутым, только в святцах имя его. Хорошо, если православным был, а тем, кто с животным именем?

Дорогие мои, ничто так не успокаивает, как мурлыкающая кошка или рыбки в аквариуме!

Да еще в грозу спится по-детски, но вокруг меня — сплошная засуха, и выпил я всю мутную воду из аквариума, а кошка съела всех рыбок. По ночам она пробует играть с последней голубой рыбкой, что бьется у меня на шее, и ведь не объяснишь, глупой, — зачем же убивать тех, кто любит и думает о тебе. А я, а я-то — скольких убил и замучил, начинаю считать удары вспугнутого сердца, а от этого какая-то гордость присутствует. «Господи! — кричу, — Господи! Отчего же никто не убил меня!» С какой бы легкой горечью и разочарованием я продолжил оставшиеся дни мои. Меня убили, я — несчастная жертва, на мне великолепный мученический венок, и все хорошо, и все спокойно. Я — герой.

Так нет ведь, не свершилось, убил я себя сам, от этого и непередаваемые мучения мои, от этого ни покоя мне, ни прощения, от этого мысли мои, как гнилушки, попыхивают, а в тухлых искорках и сознание шатается.

— Кто ты?

— Я — самоубийца, сошедший с ума.

— Но ведь сумасшествие, как и гениальность, даруется не каждому, а только избранному, и не мы ли создаем великолепные несуществующие миры, не нашим ли бредом питаются официально прославленные таланты, не наша ли музыка шумела в голове тех, кто позднее был увенчен таким простым словом «йинег». А фантазия? Слышали ли вы что-нибудь о здоровой фантазии? Только в сочетании с вкусной и здоровой пищей. Зато больная фантазия вами любима и понятна. Так вот, мои пропорциональные и непропорциональные люди, выведите-ка мне корень из сумасшествия как обратной стороны гениальности!

КАСТАНЕДА И МАТЬ

Итенец отелился сказала мать Кастанеда сидевший на кухне нарочно решил жечь Птенец отелился сказала мать Кастанеда старательно сосал птицу Завяжи пупок сказала мать И карабкаясь по дереву дышала влажно Женоподобные дыни глупо справляли крест Тесьненые хмыри и шествие отворяли речь Хочешь луженого или влекоба к течному Спросил Кастанеда и вдавленными глазами мешал жить Тирьмахин то без кожи и жив винта бы ему Высунь всшествие в окно Сказала мать и метнулась к кораблю Не блюй здесь это моя кровать а не корабль Сказал Кастанеда И надел дождь Открыл пирамиду и радуется А если вас вот так плечами и Чукоткой а? Горделивые гордении рыдали у нее на Изумленные изумруды таращились с Понюхай газ понюхай Кости жмут Ты болен со страшной скоростью Хрестоматийное въехало ему в йогу Герой без горой Руки ампутируют и строят из них шалаш Да ведь и лес гниет Надеяться надо Акрилик опять зарезал В ленючей батарее нашли шмыг Удод денег не даст Проси не проси а как в скользкое Зато и лижет Строительные тянутся и все внутри Ну и мышца Танцует гарцует ест Трилогично оттопырил И взял в перчатках Завистливые серьги на морские уши А сказать нельзя Заездила она тебя на память А ты и хвост в салат дал Гвоздей и лебедей Вот чего не хватает Трясется трясется а дурак Птенец отелился сказала мать Кастанеда сидевший на кухне и хуем не повел.

Жил был поэт Голый был не одет Писал стихи иль плакал над почвенностью плакал Клал моль в соль Ел бифштекс Говорил что король у друга хуй отъест По ночам ворчал А во сне рычал Снилась ему проказа В гнойном с цветами тазу Невеста моя зараза Замуж ее беру Я бравый мужик-солдат Выть перед татью не буду Накопаю горку песку И въеду в жопу к верблюду Там у него хорошо Не трясет меж костлявых горбов Грибы-то говорю ешь! Я разных купил гробов Но невеста моя в шалаш Вошь в голове поймала Это отличный знак Романтичной любви начало Челядь чайник несет Выпей отец с перепоя Все ж королева не черт хотя и рога у ней вдвое Да говорю дожили Дописались до самой точки Смеху давай молись В веснушках зажарить почки Костька хамить перестань Встань говорю и умойся Эдакая срань Про ноги мои не пиши Пиши про белые руки Очень они хороши Тоньше любой науки Я же в шелках бороды Буду твоей ходить Холить ее и душить Ладаном и Шанелью Духи чтоб эти не пить Тяжелое после похмелье Наутро Россия — лубок Скажет тебе Эх милый Во мне ты лишь видел лобок Нежно-убийственной силы Встань Хам на холм и стой Смотри если сможешь увидеть Шпионы одни кругом Дочку хотят обидеть Белых ли красных Умных ли глупых Всех бы вас вниз головой Воздух от талого снега не помнишь? То называлось весной.

— Чего вы боитесь больше всего на свете?

— Парикмахеров.

Мои волосы остригли так коротко, что я подумала сбрить их совсем и написать на голой голове жирным фломастером: «волосы». Я жду каких-то людей, которые должны заехать за мной на машине, потом посадить в свой частный маленький самолет и улететь в Саус Хамптон к моим друзьям.

Всем правит широко загримированная женщина, при ней находится ее подруга, дочка — девочка лет тринадцати — и небольшой, но крепкий младенец. Разговор явно не клеится, они мне назвали свои имена, которые я тут же и забыла, впрочем, и мое вылетело у них в окно с пустой пачкой от сигарет. Наконец «подруга» с радостно булькающим младенцем не выдерживает и спрашивает меня, кто я и чем занимаюсь. В который раз я повторяю, что я — русская модель. Она смотрит на меня с небольшим презрением и начинает рассказывать про другую русскую модель, потрясающую девочку, с которой они познакомились несколько месяцев назад на одном очень интересном шоу и которая пригласила их потом к себе на грандиозное парти.

— Этого не может быть, — отвечаю я ей, — так как я — первая русская модель в Нью-Йорке, и никакой другой русской модели здесь быть не может. Женщина и подруга от такой самоуверенности начинают злиться.

— Что значит «не может быть»? Она — есть, и мы были у нее в гостях, ее студия находилась на пятьдесят восьмой авеню, между Легсингтон и Парк-авеню. Тут уж начинаю злиться я и говорю, что именно в этом месте находится моя студия, и никаких русских моделей кроме меня там нет.

— Нет, есть, — настаивает подруга, — у нее целый этаж, она очень худая, — при этом она смотрит на меня с явной неприязнью, — волосы ее были очень пушисты и, вообще, она — большая оригиналка.

Тут вдруг до меня доходит, что разговор идет обо мне.

— Послушайте, вас зовут Ева?

Она смотрит на меня и как будто тоже начинает о чем-то догадываться.

— Да, меня зовут Ева.

— Вы были на шоу у Флавии и Кори, ваша подруга — Мишель Лонг?!

— Бабетта, Бабетта! — восклицает Ева. — Так это же она и есть! — Мы все радостно хохочем, мы — старые друзья, которые не узнали друг друга только из-за того, что у меня — короткие волосы, я немного поправилась и вообще без мейк-апа. Я делаю симпатичному младенцу «тики-тики», и он тоже доволен.