Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Глаша

Мимолетное напоминание о «Дне втором» и Достоевском дорогого стоит. Но это еще не все! Воплощение у Эренбурга далеко отстоит от замысла. Замысел был грандиозным, воплощение торопливое и средненькое. Когда я упоминаю о Достоевском, то вовсе не хочу приподнять Эренбурга. Я намереваюсь проникнуть в его неосуществленный замысел, а в сущности — в литературную трагедию талантливого и образованного мастера.

Один из главных конфликтов «Оттепели» происходит на поле изобразительного искусства, которое Эренбург знал, как никто в России, и, быть может, любил, как никто в России, во всяком случае неизмеримо больше, чем его злобные критики. На одной стороне баррикады — художник Владимир Пухов — способный, стремящийся к внешнему успеху и признанию молодой человек, по другую сторону — его однокашник пейзажист Сабуров, приверженец чистой, неидеологизированной, идущей от сердца и из сердца живописи. Картины Пухова хорошо знакомы — мы в изобилии видели их на выставках и в музеях. Названия картин тоже хорошо известны. Они составлены по одному партийному клише.

Внутреннему спору Пухова и Сабурова посвящено много страниц. Эренбург, конечно, осуждает халтуру любого сорта, в чем ему помогает некая хромоножка Глаша, ни дать ни взять родная сестра Марьи Тимофеевны Лебядкиной из «Бесов». Глаша — некрасивая жена Сабурова, который постоянно пишет ее лик, открывая в нем с каждым изображением все более и более чудесные черты.

Вспомним Марью Тимофеевну — тайную жену Николая Ставрогина. Вспомним ее странный облик, вспомним ее преданность, доброту, нетронутую душу. Ясновидящая Хромоножка — одна из загадок романа. Она не менее загадочна, чем Ставрогин. Это русская загадка, космическая, вселенская. В хромоножке Глаше тоже есть загадка. Она у Эренбурга отличается простым и прямым взглядом на жизнь и искусство, хотя вокруг пока торжествуют мещанство и политиканство. Физическая ущербность не помешала ей найти заработок, чтобы Сабуров получил возможность писать настоящие вещи. Семейство приютилось в маленькой комнатке на окраине провинциального городка, где происходит действие «Оттепели». Марья Тимофеевна тоже живет в маленькой комнатке губернской окраины. Зато какие картины создаются тут, на отшибе, забытым и никому не нужным художником! Какие тонкие и сердечные портреты жены! Сабуров и некрасивая хромоножка Глаша обрели смысл в жизни и свое счастье. Николаю Ставрогину бы все это — вот к чему он стремился и чего не получил от русской тогдашней жизни. Понимания, сочувствия, любви. Он стремился не только к упомянутому, но упомянутое служило составной и немалой частью его мечтаний. Теперь мы видим, что в эренбурговской хромоножке будто бы нет тайны. Все ясно и понятно. Тайна в том, как она сумела сохранить кристальную душу, откуда набралась мужества — слабое физически существо, как сумела понять живопись и поверить в мужа. Здесь все тайна, и превеликая! Оттепель не отменяет тайны, но позволяет ей проявиться. Когда Владимир Пухов под влиянием тяжелых и недостойных художника чувств выступает на собрании против Сабурова и позже, движимый чувством раскаяния, приходит к нему, Глаша внезапно становится непримиримой. Мы от хромоножки подобного не ожидаем. Она просит Пухова больше к ним не приходить и не прощает его. Конечно, образ жены Сабурова дан Эренбургом лишь очерком, он легок, как рисунок пером. В нем развита в достаточной мере лишь одна черта Лебядкиной — преданность. Она верит в святую цель искусства — облагораживать человеческую природу. Марья Тимофеевна, по словам одного исследователя, есть самое непостижимое создание автора «Бесов». Божественное начало мира — София — открывается в символах Матери Богородицы и Матери Земли. Достоевский имел подлинный софийный опыт: в экстазе ему открывался «огонь вещей».

Этот «огонь вещей», их внутренняя суть, их божественное ядро становятся для хромоножки Глаши явью. Жизнь, отданная не просто любимому человеку, но творцу, защита таланта от всяких советских Пуховых и есть подлинный «софийный опыт» одного из важных женских персонажей «Оттепели». Насколько задел Эренбург людей из мира литературы и искусства за живое, свидетельствует реакция подвластных коммунистической партии газет, которые начали атаковать повесть в лоб, однако скрывая истинные политические цели и пытаясь разрушить жизненную позицию автора, обвиняя его по старой идеологической привычке во всех смертных грехах.

Завуалированные послания Эренбурга в прошлое дошли до немногочисленных читателей. Понятно, что он не мог более резко и глубоко прочертить образ Глаши, ее своеобразный протест против господствующего режима, губящего талант. Но в оттепель, когда вокруг все так туманно и неопределенно, когда стучит капель, а сердце ухает от маячащей на горизонте надежды, ассоциирование характера Глаши с личностью далекой и несчастной Марьи Тимофеевны играет замечательную роль, восстанавливает связь времен, свидетельствует о подводных течениях в культуре, которые не уничтожила сталинщина.

Одичавшая критика

В «Оттепели» есть и иные отсылы к «Дню второму», не связанные с Достоевским. Инженер Евгений Владимирович Соколовский получает в подарок альбом с фотографиями строительства Кузнецка. Эренбург настойчиво напоминает нам о «Дне втором» и возвращает в минувшее, призывает его, чтобы сделать понятней и сегодняшние обстоятельства, и будущее. Хотя Константину Симонову, который обрушился на «Оттепель» с яростью дикого вепря, опубликовав четыре подвала в «Литературной газете», и не было дано понять всех тонкостей и намеков, он, как опытный литератор, кое-что уловил и вытянул, осуждая, на поверхность: «Надо сказать, что у Ильи Эренбурга вообще есть склонность злоупотреблять вариациями образов, уже выведенных раньше. Есть черты, сближающие Пухова-младшего с писателем из „Дня второго“». Несмотря на то что первая фраза верна, исключая упрек в злоупотреблении, вторая фраза повергает в недоумение. Какого писателя имеет в виду Симонов? Пьера Самена? Но Пьер Самен — иностранный журналист, и не более. Никаких других писателей в романе нет. Есть авторский голос. Симонов или невнимательно пролистал роман, или его подвела память. Повторюсь: хотя Симонов — не очень знающий и не очень культурный литератор, указанную тенденцию он нащупал; возможно, он уловил и связь некоторых образов с образами классической литературы.

Симонов, разумеется, не прав. В том, что он называет «вариациями» образов, проявляется определенная широта и приверженность к традиции углубленной трактовки. Эренбург очень хорошо использует этот благородный и гибкий прием, создавая непрерывную цепь настроений и ассоциаций и показывая певучесть одного и того же явления в различных ситуациях.

Статья Симонова неприятна и по содержанию. От нее веет замшелой соцреалистической критикой, одичавшей и немилосердной к страданиям нескольких поколений. Возвращая нас еще раз к «Дню второму», он демонстрирует полное непонимание натуры Володи Сафонова. Он считает, что ослабленный Ставрогин «казнится автором». «Циника и отщепенца», по мнению Симонова, постигает закономерный конец. Он не замечает ни ума Володи Сафонова, ни его беззащитности, ни его глубоких переживаний, ни его искренности, ни его самокритики. Две краски у Симонова: черная и белая. Володя Сафонов — циник и отщепенец, то есть изгой. Профессор Байченко тоже называл Володю Сафонова изгоем, но с другой интонацией. Симонов становится на сторону комсомольских критиков Володи Сафонова и демонстрирует неизменность просталинской позиции и нежелание признать наступившую оттепель. Однако оголтелая критика Эренбурга не задобрила Михаила Шолохова, который не замедлил облить Симонова грязью и унизить. Шолохов считал, что Симонов маневрирует и при удобном случае «договорится» с Эренбургом.

Ужасные нравы! Ни оттепель, ни весна им нипочем. Они — носители этих нравов — хотят жить в ледниковом периоде. Еще бы не желать! Владелец роскошного имения в Вешенской, владелец личного самолета и лично ему принадлежавшего стада домашних животных, обладатель солидного счета в банке, получивший Нобелевскую премию явно по политическим соображениям за роман, авторство которого до сих пор оспаривается, Шолохов до конца дней не уставал вымещать злость на неугодных людей, пользуясь защитой прогнившего режима и абсолютной безнаказанностью — ни одна газета и ни один журнал не посмели бы ему возразить.

Володя Сафонов не мог и не должен был жить в том мире ужаса, который изобразил Эренбург. Если бы он сказал о своих переживаниях прямо, им бы занялось Главное политическое управление. Такой зигзаг в романе Эренбургом правомерно не предусматривался. Если бы Эренбург проговорился о том же на дискуссиях, роман запретили бы навсегда, а автором бы занялось ГПУ. А он все-таки выходил в свет — и не раз, вызвав не только у Бабеля ощущение чуда. Володя Сафонов действительно отщепенец, но не циник. Циники не вешаются, циники приспосабливаются. Симонов что-то почувствовал, когда обронил, что главный герой романа «казнится автором». Нет, в том-то и дело, что Володя Сафонов казнил сам себя. Автор здесь ни при чем. Он шел за развитием образа, а не навязывал ему жизненный финал из-за реплики профессора Байченко. Так Симонов ничего и нс понял или не захотел понять.

Пухов-младший циник, он приспособился. Эренбург, по мнению Симонова, отнесся к Пухову «примирительно». Эренбург просто взял его из жизни и вернул в жизнь. С Пуховым ничего нельзя было поделать. Приспособленцы непотопляемы. И Пуховы действительно опять вросли в хрущевскую действительность, плавно переведя ее в брежневскую. Они подморозили оттепель и прекрасно себя чувствовали в тундре — застойном и довольно бездарном периоде, которому выгоднее была вегетарианская диета, а не сталинская бойня. Подобные люди есть и сейчас. Они охотно подмораживают нашу утлую демократию.

Метафоричность заглавия Эренбурга давно отмечена. Двойной его смысл, которого никто не замечает, есть уникальное явление в литературе, чего тоже никто не замечает и не желает замечать. «Оттепель» — это не «Весна на Одере» или «Весна на Заречной улице». Хромоножка Марья Тимофеевна, ее законный муж Николай Ставрогин, Лебядкин, Верховенские, Федька Каторжный и другие, совершенно неуравновешенные в психическом отношении люди, как большинство, если нс все герои Достоевского, с невероятной точностью репрезентировали целое поколение, которое чуть не свело Россию в могилу: одни — своими безумствами, другие — не желая того — своей любовью. Образным источником для Достоевского послужили «Бесы» Пушкина. В бешеной круговерти мглы Достоевский сумел разглядеть профили своих героев. Многих он развернул анфас и задержал перед нашими глазами навечно. Шатов не смог противостоять бесам. Его любовь оказалась жертвенной, и он сам стал жертвой.

Пушкинский источник был неисчерпаем для реалистической фантазии Достоевского. К какому источнику припал Эренбург, намного уступавший ему — этому источнику — в талантах и возможностях, у нас никто до сих пор не задумался. Что ж с того, что Эренбург менее талантлив, чем Достоевский? Но он сделал смелую попытку выровнять традицию и кое-чего все-таки добился.

Наглая претензия

На другом конце идеологического спектра Альфред Розенберг продолжал манипулировать именем Достоевского, постепенно обнажая истинное отношение к русскому гению, демонстрируя иезуитские приемы особого — расового — пошиба. «Уже десятилетия труды Достоевского находятся в центре острейших споров. Утонченные, подражающие грекам писатели осудили безжалостность изображений ужаса, порока, порицали тревожное воздействие ничего не прощающего состояния души, — пишет будущий министр Восточных территорий, пытаясь выплыть из хаотического нагромождения противоречий. — С другой стороны, люди, зависимые от никотина и алкоголя, испытывают сладострастное наслаждение, любуясь собой в образах Раскольниковых, Мышкиных или Карамазовых». При весьма поверхностной редактуре приведенный пассаж легко нашел бы приют в любой советской статье. «Одни порицали „неуравновешенную форму“, каскадное изображение, затем снова бесконечные подробности, другие хвалили образы Достоевского как пророка новой религии. Одни видели единственный критерий оценки в якобы человечном и значительном, другие — в безжалостном натурализме» — заключает Розенберг торопливый и пошловатый анализ, происходивший вокруг имени Достоевского.