Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

— Он плохой, недостойный человек, и вы его, Вениамин Львович, пожалуйста, не жалейте.

Однако Зускин не согласился с матерью. Он заставил признаться в содеянном для вынесения более справедливого приговора. И узнав, что случилось, так захохотал — искренне и взахлеб — длинно и как-то подробно хохотал, что слезы быстро высохли. Попутно я открыл, что грудастый Пономаренко забрал паек и мы не смогли его угостить по-настоящему — вином «Узбекистон» и колбасой. Лицо Зускина внезапно сморщилось и превратилось в гуттаперчевый комок — торчал один нос. Он поднялся и оставил меня в одиночестве. Мать и Зускин возвратились к прерванной беседе. Теперь ничто мне не мешало подслушивать — ни горькие спазмы в горле, ни слезы. Я подслушивал, приникнув к углу шкафа. Из слов Зускина пошл, что Соломон Михайлович прислал телеграмму, а возможно, и подтвердил указанное в письме, присланном с оказией, и попросил Зускина разыскать Лотту и пригласить ее в ГОСЕТ на должность режиссера-стажера, что и было, как мы видим, выполнено. Только Лотты он не нашел и передал приглашение матери.

Благородный Михоэлс

Я слышал, и неоднократно, от разных людей, что когда Постышев снял Леся Курбаса, который долгие годы возглавлял театр «Березиль», то Михоэлс добился приезда опального украинского гения в Москву и предложил ему постановку в ГОСЕТе. Более того; взяли Курбаса буквально в фойе. Нередко украинские деятели, которым было невмоготу оставаться в Киеве или в Харькове, находили убежище в Москве. Александр Довженко, например, начал преподавать во ВГИКе. Режиссер Лесь Танюк, обвиненный в национализме, нашел приют у Завадского в театре Моссовета. Традиция будто бы сохранилась.

Проверить, что произошло в последние дни с Курбасом, нет возможности. Передаю то, что слышал. В программе о Лесе Курбасе, которую вел Танюк на радиостанции «Свобода», о Михоэлсе речи не шло и вообще о последних месяцах, проведенных на воле, не было произнесено ни звука. Я верю в то, что Михоэлс совершил рискованный поступок. Он старался не оставлять людей в беде, а Курбас был к тому же и гениальный режиссер, знал несколько европейских языков и изучал иврит. Последнее убеждает, что он не чуждался и еврейской культуры, которая в Галиции давно пустила крепкие корни. Если то, что я пишу, правильно, то есть все основания думать, что жест Михоэлса, опасный и вызывающий, имел место. Лесь Курбас и многие другие представители элитарной Украины, такие, как Мирослав Ирчан и Микола Зеров, были расстреляны на Соловках чекистом Матвеевым в 1937 году.

Зускин говорил немало, но я плохо разбирал негромкую речь, еще хуже понимал, но кое-что запомнилось. Вот, например, такая фраза:

— Соломон Михайлович, когда встречался с Лоттой, всегда любовался ее красотой. Она была женщина в его вкусе.

Я и другое очень хорошо запомнил:

— Лотта — способный человек. У нас она не пропадет, и незнание языка не будет помехой. Она ведь не актриса. Многие репетиции у нас проходят на русском языке. И вообще, в театре везде слышна русская речь. Я сам обмениваюсь часто с Михоэлсом по-русски. Ее в театре примут по-дружески. Ада Сонц (кажется, я не исказил фамилию: быть может, Сонц) рассказывала о ней много хорошего. Вы ведь знаете Аду Сонц?

Мать ответила, что Аду Сонц знает и что напишет Лотте на фронт. Почему Лотта не воспользовалась благородством Михоэлса — понятно. Она была далека от еврейской культуры, не знала ни идиша, ни иврита, не имела никакого представления об обычаях в еврейской среде и, разумеется, не могла принимать участия в постановке спектаклей, не то чтобы работать самостоятельно. Она стала бы для театра обузой и каким-то раздражителем для органов НКВД, пристально наблюдавших за тем, что происходит в ГОСЕТе. Проблематика театра тоже не затрагивала ее сердечных струн, и как ей было ни лестно и ни выгодно — она отказалась. Зускин ушел, а мама долго не могла уснуть и все повторяла:

— Бедная Лотта, бедная Лотта! А Михоэлс благородный человек. Без него Зускин не пришел бы сюда. Да он и права не имел. Вокруг жесточайшая война, льется кровь, но люди находят в себе силы оставаться людьми. Что для него Лотта? Брошенная жена, и все! Так ведь будут говорить: брошенная жена! Кто поверит, что не он ее бросил, а она его! И за дело!

Поддержка Михоэлса тогда ободрила Лотту, но, слава Богу, ее переход в ГОСЕТ не состоялся, иначе она бы погибла. Там она ни за что не выжила и разделила бы, скорее всего, участь многих актеров и режиссеров. Страшную участь! Кроме того, доставила бы удовольствие НКВД и облегчила бы им работу. В период космополитизма ее вызвали в Комитет по делам искусств, и какой-то чин в штатском сказал ей прямо, хотя и вежливо, но голосом человека, не терпящего возражений:

— Вам лучше уехать из Киева. Вас все равно уволят из театра Франко, несмотря на покровительство Компанийца. Поезжайте в Москву на режиссерские курсы. Вы же любите столичную жизнь, часто туда ездили до войны. Я вас помню, как вы сидели наверху в ресторане гостиницы «Москва». Вы любите, любите Москву — вот и поезжайте туда.

Ощущение веревки на шее

Когда Зускин прощался, он сказал матери:

— Михоэлс считает своим долгом помогать людям, что он и делает. А Лотта вдобавок и еврейка. Евреи сейчас достаточно настрадались. Они нуждаются в помощи.

Подтверждение слов Зускина и Михоэлса о страданиях еврейского народа я получил на следующий день. К лету 1943 года я уже твердо выучил, что я еврей и что за меня никто не станет заступаться ни в школе имени Сталина, ни во дворе общежития артистов театра имени Ивана Франко, которое располагалось, если не ошибаюсь, на Пушкинской улице, 63. Возможно, что улица называлась Первомайская. Но точно — на Пушкинской или Первомайской. Рядом находился особнячок, где жил Алексей Толстой, а напротив — дом сподвижника Берии наркома госбезопасности Узбекистана Амаяка Кобулова. Такой слух, во всяком случае, бродил по двору. Сейчас уж не проверить, даже если очень захочешь, но я и не хочу проверять — я пишу, как сейчас вижу издалека.

Это, между прочим, и есть, на мой взгляд, литература.

В то время я успел сделать кое-какие выводы об отношении к евреям на собственном опыте. В первом эвакуационном городе Уфе ребята меня едва не повесили из-за того, что я картавил и коверкал русский язык, то есть балакал по-украински. Спас дворник Ахмет-татарин. Ощущение веревки на шее преследует всю жизнь. День я ее явственно чувствую, день в ушах раздается хохот Зускина. Так и живу изо дня в день.

В Ташкенте бдительность притупилась. Я продолжал трудиться по вечерам в театре помощником у Вовки Чапы в сапожном цеху. Иногда даже участвовал в массовках — получал бриль соломенный, кнут и шаровары. Кроме того, я был на подхвате у Игоря Бжеского, помрежа и пасынка Бучмы. Он носил очки в черной оправе и прославился одним случаем. Однажды в помещении театра давал концерт знаменитый гипнотизер Вольф Мессинг. Бжеский стоял в кулисах, как всегда, наблюдая за процессом обслуживания капризного артиста. Он пристально смотрел на металлический шарик и следил за пассами, которые делал руками гипнотизер. Кончилось тем, что Бжеский уснул. Заметив это, Мессинг вызвал его на сцену и проделал с ним ряд манипуляций, которые вызвали восторг у зрителей. Одну я запомнил. Мессинг уложил довольно крупного молодого человека на спинки двух стульев, и Бжеский долго находился в таком положении. Словом, первое время при переезде в Ташкент я зажил человеческой жизнью, постепенно горький — уфимский и семипалатинский — осадок растворился. Но не очень долго птичка щебетала.

По мере приближения к аресту и смерти

В дальнейшем беседа с Робертом Джорданом принимает более общий характер. Карков-Кольцов распространялся о важности единства и дисциплины, настаивал на необходимости регулярной армии. Понятно, что он не мог пропустить важнейших событий в Валенсии и Барселоне, где приверженцы «коммунисмо либертарио» попытались дать отпор сталинщине. Для Каркова-Кольцова валенсийская публика есть не что иное, как сборище «психов и революционеров-романтиков», обожающих щеголять красно-черными шарфами. Они любят все, что связано с войной, но не любят сражаться. Отчасти Карков-Кольцов был прав, но только отчасти. В Валенсии и Барселоне действовали тайные службы, созданные НКВД и призванные следить за состоянием умов интербригадовцев. Республиканские органы смотрели на преследование интербригадовцев различных политических оттенков сквозь пальцы. Попытка агентов Сталина перекрыть троцкистам и анархистам путь к власти завершилась бойней по всей Испании. Андре Марти позднее пришлось даже оправдываться перед комиссией ЦК ФКП.

Вот как Карков-Кольцов интерпретирует развернувшиеся события, и внимательный читатель с удивлением обнаружит, что главный идеолог «Правды» не называет фамилии Троцкого. Поразительно! Ведь фамилия «Троцкий» была самым страшным символом раскола в Испании. Каменевы, Зиновьевы и Рыковы считались его, подголосками. И как мягко этот ответственный московский работник отзывается о клейменом ПОУМ.

Роберт Джордан спрашивает:

«— А что вы думаете о ПОУМ?

— Ну это совершенно несерьезно. Бредовая затея всяких психов и сумасбродов, в сущности, просто ребячество…»