Европа-45. Европа-Запад

Женщина бежала без оглядки, дико поводила глазами, словно кого-то искала, выкрикивая на ходу: «Киндер, беби, чайльд, анфан, киндер...»

— Эй!— крикнул водитель «студебеккера» шоферу неуклюжей машины-бани, ползущей впереди.— Эй, Джек, осторожно, наедешь на красотку, а там ребенок...

— Какой ребенок? — ревел из ползущей машины широкоплечий Джек.

— Да тот, что останется сиротой, если ты задавишь его мамулю!

— Я бы охотно взял эту мамулю с собой в Кентукки!

— Не валяй дурака!

— Без шуток! Клянусь дневным рационом — она стоит греха!

— Го-го-го!

— Я бы не прочь, чтобы от меня убегала такая девуля-мамуля...

— Да она за кем-то гонится!

— Ну и дура!

— Догонять нужно головой, а не ногами!

— Сядь, подумай и придешь к выводу, что от такой красоты ни один болван не станет удирать.

Шоферы еще долго изощрялись в остротах о соблазнительной красотке, столь неожиданно подвернувшейся им на дороге.

А Гильда тем временем, теряя последние силы, бежала все дальше и дальше и шептала только одно слово «ребенок», шептала его на всех знакомых ей языках, как будто надеялась, что ее услышат эти разноплеменные водители и скажут, где искать чужого ребенка, матерью которого она взялась быть и которого не сумела уберечь, не сумела удержать у себя даже одного дня.

Искать! Ничего не думать, обо всем забыть, бежать и повторять одно только слово «ребенок». Маленькая девочка с голубыми глазами.

Одному из шоферов все же удалось поймать Гильду. Он улучил момент, когда женщина зашаталась, теряя силы, просто падала на его машину, мгновенно отворил дверцу кабины и, одной рукой держа руль, другой ловко бросил Гильду себе на колени, а затем посадил ее на свободное место рядом.

Ничего не соображая, женщина откинулась на кожаную подушку, голова ее свесилась на грудь, из уст вылетело одно лишь слово:

— Ребенок!

— Что случилось? — по-английски спросил шофер.— Может, я могу помочь вам?

Она не слышала его слов, ничего не понимала, исступленно повторяя одно и то же:

— Ребенок! Ребенок! Ребенок!

Шофер пожал плечами. Вокруг бесновались от зависти товарищи, а он не знал, что делать с этой женщиной. Она либо безумная, либо пьяная, либо кто ее знает, что с нею. Как только переехали мост и углубились в одну из улиц за собором, Гильда вдруг словно очнулась, поглядела более осмысленно и сказала шоферу:

— Здесь. Я сойду здесь.

Не ожидая, пока он остановит машину, не поблагодарив, открыла дверцу и выпрыгнула на мостовую.

«Сумасшедшая,— подумал шофер.—Точно. Сумасшедшая».

А Гильда поспешила напрямик, через развалины, подальше от улицы, сама не зная куда.

Слово «ребенок» по-прежнему не сходило с ее уст, в мозгу запечатлелась мельничка для кофе... ни о чем другом она не могла думать.

Мельничка для кофе, красная мельничка на кухонном столе. И пакетик коричневых кофейных зерен, принесенный Финком сегодня утром. Он заполз в ее квартиру, как змея. Она не хотела его впускать, но он все-таки вполз и положил на стол этот пакетик с круглыми зернышками кофе, и она достала красную мельничку и приладила ее к столу. Финк еще хвалил девочку. Сказал, что мечтал о такой всю войну. Повел перед ребенком пальцем, и девочка улыбнулась. Она еще такая глупенькая, что могла улыбаться Финку. Потом он взялся намолоть кофе. Мельничка стучала так мирно и успокаивающе, кофе пах столь крепко и прекрасно, что она, Гильда, вдруг поверила этому негодяю. Оставила Финка в квартире и побежала к соседке за молоком для ребенка. Это совсем близко, во дворе, во флигеле, скрытом густой стеной дикого винограда. Там было темно, оттого что на окна свисали густые гроздья виноградных листьев. Там царил полумрак, зеленый полумрак, стояла тишина,— соседка не дождалась мужа с фронта, а детей у нее не было. Гильда сказала: «А у меня теперь нет тишины в квартире. Моя квартира теперь наполнилась шумом. В моей квартире теперь полно людей. Один маленький человечек,— а уже полно!..»

Она шла домой, подымалась по лестнице, и у нее в ушах гудел шум мельнички для кофе, красной мельнички, возле которой оставила тонкогубого Финка. Он молол кофе, ребенок лежал тихо, и по комнате расходился крепкий запах тропиков, волшебный, до боли щемящий запах дальних стран... В квартире была тишина, дверь на лестницу приоткрыта,— вероятно, она оставила ее так, когда пошла за молоком,— ребенок лежал тихо, из кухни доносился отголосок красной мельнички для кофе, для кофе... кофе... И тогда она вдруг остановилась. Мельнички не слышно. Бросилась на кухню — Финка не было. Ребенок молчал. Гильда влетела в комнату — в комнате ребенка не оказалось.

Она метнулась по квартире — нигде никого. Выбежала на лестницу — тишина лежала, свитая в тугой узел, будто огромный гад. Мельничка для кофе стучала у нее в ушах, и она снова побежала на кухню и снова увидела безмолвную мельничку и кучку перемолотого кофе на столе. Тогда она схватила плащик и выбежала на улицу. Как она еще могла подумать о плаще, как вспомнила, что идет дождь,— не знала. Знала только одно: Финк украл ребенка. Зачем ему эта девочка, зачем он украл ее, куда понес, что с нею сделает — разве не все равно? Ребенка нет, его украли, надо искать, догнать, бежать, лететь, мчаться... Малютка моя, малютка!..

Из пьяной болтовни Финка она усвоила только одно: он обитает где-то в районе Ниппеса. Ниппес велик. Целое море руин. Сотни торчащих острых обломков стен, коробки сожженных домов, тысячи подземелий, улиц, переулков, площадей... Не подумала даже о том, что Финк мог оставаться еще на том берегу. Не знала, есть ли у него машина, или он тоже, как она, добирался в Мюльгейм пешком. Бежала сюда, в Ниппес, знала только одно — искать надо здесь.

Очутившись среди пустынных развалин, испугалась еще больше. Отчаяние сдавило грудь. Зачем она бежала сюда?

Нужно было просто броситься с моста прямо в Рейн, и всё... К чему ей теперь жизнь? Ну что, что она скажет тому советскому лейтенанту, если он придет к ней? За что сможет зацепиться в этой мерзкой жизни? Чем еще сумеет выжечь прошлое, все воспоминания о нем, всю мерзость того, что было?

Ребенок! Святое, чистое существо, дитя, зачатое и рожденное в муках, спасенное от всех ужасов Европы,— и что же... она не уберегла его! Променяла на пакетик кофе. Детский голосок променяла на отзвук мельнички для кофе! Будь оно все проклято! И они — финки,— пусть падут на их головы все кары земные и небесные!

Она шла без оглядки. Увидела перед собой небольшую кирку, единственное, что уцелело на старой площади, где до войны дети кормили голубей, вспомнила, что ходила в такую же кирку — давно это было — молиться богу. Зайти, что ли, помолиться и сейчас? Попросить у него помощи?

Оглянулась вокруг. Увидела неподалеку вывеску с нарисованными на ней пивными кружками, открытый вход, лестницу, ведущую вниз. Там, вероятно, есть люди. У кого просить совета — у бога или у людей? Решительно свернула и ступила на скользкие ступеньки. Вряд ли днем здесь будут посетители, но есть ведь хозяин? Быть может, он знает Финка? Теперь людей мало, все знают друг друга. Может, Финк приходит сюда пить пиво? Ах, добрый боже, если б она могла вернуть утерянное, вернуть самое для нее теперь дорогое!

В пивной сидело несколько инвалидов, три женщины, двое переодетых солдат, которые по старой привычке не разучились еще, сидя на стульях, выпрямлять спину. Сидели молча, сосредоточенно уставясь в кружки, думали каждый о своем. Теперь немцам только и оставалось думать. Работы не было, не было хлеба, не было дома, не было ничего, кроме мыслей и шатких надежд на лучшее.

За буфетом стояла женщина. Тильда обрадовалась. Мужчине она и не знала бы, как сказать. А женщине легче объяснить. Ока все поймет. Может, она мать! Такая красивая и степенная женщина должна быть матерью,— значит, она поймет все и поможет, непременно поможет ей, Тильде.