Европа-45. Европа-Запад

Где этот провод, никто не знал. Как его перерезать, если он под напряжением,— эту задачу тоже предстояло решить. Но оцепенение уже прошло. Искать! Искать провод! Висит он вверху между деревьями или лежит где-нибудь на земле, гибкий и страшный, как змея,— все равно надо искать и найти!

Пиппо Бенедетти, ничего не говоря, кинулся почему-то вправо, выхватив у Якоба из-за пояса острый немецкий тесак. Якоб заковылял за итальянцем.

Провод лежал на земле. Итальянец сразу нашел его. Про-вод был толстый и гибкий. Где-то глубоко под землей, спрятавшись за толстыми бетонными стенами, сидит капитан или майор немецкой армии, удобно устроился в кресле и смотрит, как перед ним вытанцовывают электрический танец разноцветные стрелки и стрелочки. Он в последний раз проверяет верность расчетов, убеждается в том, что острие траектории вопьется в самый центр большого заморского города. Он делает последнее предупреждение всем, кто спрятался под землей, и сейчас нажмет кнопку...

Пиппо оглянулся. Сумерки уже укрывали землю мягкой, влажной пеленой, только стволы тополей вокруг ракетной площадки чуть заметно белели. Итальянец исчез в кустах и через минуту вынырнул оттуда, размахивая топором, сделанным из палки и тесака.

— Сушняк! — шепнул он.— Давай сушняк! Побольше, ворох! Сюда!

Какой там сушняк! Все вокруг было мокрое, ни одной су-хой веточки.

Стали собирать ветки. Сгребли большой ворох. Пиппо упал на него, занес топор над головой, что-то крикнул и с размаху рубанул по красному проводу.

Яркие, голубоватые искры с треском вырвались из провода. Бывший берсальер вздрогнул, изогнулся и затих на ло-же из ветвей.

Ракета стояла на сером бетоне холодная, мокрая, неподвижная, и огненное кольцо не загоралось у ее подножья. Где-то за тучами уже заходило солнце. Хронометры в казематах начинали отсчитывать первые секунды ночи, а ракета не взлетала. После того как Пиппо разрубил провод, внизу, в подземелье, наверно, остановились все стрелки. Шкалы, циферблаты и экраны потемнели. Однако начальник базы, видимо, не отваживался командовать отбой.

Так думали партизаны. Они не знали, что за ними следят бдительные глаза. Их ждали на этой ракетной площадке, зная, что она притягивает к себе, как притягивает каждого честного солдата место, где гремит бой. Вызванный Пиппо яркий электрический разряд, треск голубой молнии не встревожили немецких солдат, затаившихся вокруг. Они имели твердый приказ: стрелять с появлением сигнальной ракеты. И автоматы заработали, когда над тополем повисла ракета и стала стекать на темные верхушки молчаливых деревьев холодным соком зеленоватого огня.

— Ложись! — крикнул Михаил.

Теперь их должны были спасти темнота, земля, собственное мужество и командирская смекалка.

— Не стрелять! — уже тихо приказал Скиба.— Проверить оружие. Клифтон и Юджин, приготовьте гранаты. Господин Сливка, попробуйте добраться к Якобу и Пиппо. Пусть ползут сюда. Мы должны быть вместе. Ударим одним кулаком. Надо нащупать слабое место. Это сделают Дулькевич и Риго.

Судя по ожесточенному огню автоматов и пулеметов, который окружил партизан плотным кольцом, прижал их к земле, немцев было много и они успели занять выгодные позиции. Но Михаил уже заметил: с правой стороны площадки, где были самые густые заросли, не хлопнул ни один выстрел. Командир подполз к Дулькевичу.

— Вам задание с мосье Риго: проползти туда, направо, и проверить, нет ли прохода.

— Пан может спокойно ждать. Все будет сделано.

— Желаю удачи!

— Благодарю. Мы пошли. Мосье Риго, прошу пана!..

А в это время Якоб Ван-Роот, почти не пригибаясь, словно это не по нему стреляли фашисты, торопливо обкладывал неподвижного Пиппо мокрым тяжелым песком.

Пиппо лежал без движения. Якоб разгневался на святую деву. Он молча сидел, слушал скороговорку выстрелов, шипение пуль и гладил голову товарища. Буйные черные волосы— они видели столько ласки, столько тепла под итальянским солнцем, под мягким морским ветром!..

И Пиппо Бенедетти услышал тихие прикосновения доброй грубой руки. Он открыл глаза, хотел подняться и, почувствовав, что его что-то мощно держит, жалобно проговорил:

— Святая мадонна, где это я? Если бы знала моя мама, она бы умерла.

А бой разгорался. Дулькевич и Риго уже почти доползли до того места, где не слышно было ни одного выстрела, как вдруг поляк схватил француза за руку.

— Стой!..

— Что такое?

— Пахнет кельнской водой...

— Какая там вода! — француз попробовал выдернуть руку.

— Говорю же, стой! Пан не знает, какие ноздри имеет Генрих Дулькевич! Пахнет кельнской водой. Неподалеку немцы. Засада. Они действуют только так. Мне рассказывал Казик Марчиньский... .

— Надоел мне ваш Казик. Мемуарами будете заниматься после войны. Сейчас надо действовать. Аллон!^[42]

— Пан — пижон! Я не позволю оскорблять память пана Казика Марчиньского! Мы имеем дело с классическим образцом «охоты на куропаток». Вы слышите, везде стреляют, а здесь тишина! Они рассчитывают, что мы ткнемся сюда — тут они нас и схватят. Но они еще не знают Генриха Дульке-вича! Я им покажу сейчас!..

— Ради всего святого, что вы придумали?

— Бить проклятых швабов!

Однако же, если здесь действительно засада, не лучше ли вернуться? Доложим, а потом пробьемся где-то в другом месте.

— Не могу же я уйти, не разогнав всю шмаркатерию, что притаилась в кустах! Вперед, мосье Риго! Сейчас будет хорошая стрельба!

Дулькевич пополз вперед. Теперь поляк отчетливо почувствовал запах одеколона, который доносился спереди, из молчаливых кустов. Дулькевич нарочно шелестел травой, постукивал автоматом, чтобы обратить на себя внимание. Странные чувства кипели в его сердце. Торжество над врагом. Ненависть к жестоким, подлым людям, что не отваживались принять честный бой с партизанами. Молодецкая удаль, которая толкала Дулькевича на отчаянные поступки. Пусть услышат партизаны, что и здесь враги, пусть знают, что тут засада! Может быть, самая опасная...

Сцепив зубы, пан Дулькевич полоснул очередью из автомата по кустам.

Немцы не ответили. Они, наверно, поняли, что их прово-цируют, и не хотели выдавать свое убежище. Поляк еще раз ударил по кустам. Снова ответило молчание. Зато француз не вытерпел. Он повернул и быстро пополз назад.

Он забыл, что у Генриха Дулькевича ухо так же чутко, как и нос.

— Куда, пане? — крикнул Дулькевич.— Ко мне! Стрелять, пся кошчь! Мы, поляки, имеем девиз: «Чинь альбо гинь!»^[43].И мы стреляем, когда надо стрелять, пся кошчь!

И снова резанул по фашистам, рассчитывая, что француз присоединится к нему. Но немцы впереди молчали, а позади слышался быстро удаляющийся шорох.

Тогда поляк повернулся и сыпанул вслед мосье Риго доб-рую пригоршню пуль. Он стрелял вверх, просто чтобы испугать. И, наверно, испугал: Риго заверещал, как раненый заяц. А может, в него попала фашистская пуля — те, что молчали в кустах, наконец не выдержали и тоже открыли огонь.

Гауптман Либих, который ждал партизан на этой базе уже два дня, праздновал успех. Он был уверен, что ни один из партизан не минует хитрой ловушки, и заранее сочинил рапорт бригаденфюреру Гаммельштирну.