Ёжики в ночи

Около трех часов ночи добрались до моего дома. Посвежело, я промерз до костей, а Портфелия стучала зубами, несмотря на то, что Джон галантно укутал ее в свой пиджак.

Я предложил зайти ко мне, хлебнуть горячего чаю, но Джон, ревниво покосившись на Лелю, шепнул мне на ухо: "Светка съест". Во весь же голос сказал: "Извини, старик, мне завтра рано", - и трусцой помчался в свою сторону. И пиджак прихватил.

Портфелия колебалась, видно, прикидывая, удобно ли ей в такой час подниматься ко мне, но колебалась недолго, ведь между нами не было и намека на какой-то интерес, кроме сугубо дружеского.

Отперев, я пропустил ее вперед и шепнул:

– Сразу налево.

На цыпочках пробрались мы в мою комнату, я включил настольную лампу, и Портфелия огляделась. Вот об этом я не подумал. Жуть. Хорошо, хоть постельное белье утром убрал с дивана и запихал в шкаф.

– Лачуга холостяка, - насмешливо подвела итог осмотру Леля. Было заметно, что она все же чувствует себя слегка не в своей тарелке.

– Ты посиди, я пойду чай поставлю.

– Не нужно, Толик. Это долго. Я только немного отогреюсь и пойду, ладно?

– Да брось ты, - махнул я рукой и выскочил в прихожую. Там я столкнулся с матерью; услышала-таки стук двери.

– Кто там у тебя?

– Коллега, - с чистой совестью ответил я и скользнул на кухню. Но мать не так-то легко обвести вокруг пальца:

– Ты говорил, с девушкой работаешь, выходит, это она?

– Действительно, - пораженно прикрыл я рот ладонью.
– А я-то все никак не мог сообразить, что в моем коллеге необычного.

– Клоун, - сказала мать, и, пока я включал чайник, пока обшаривал холодильник, добывая оттуда остатки сыра и колбасы, она прочла мне небольшую, но обстоятельную проповедь на тему: "Понятие "девичья честь" и ее инфляция в современном мире". А закончила вопросом: "Ты уверен, что она - порядочная девушка?"

– Нет, - ответил я, - но собираюсь это выяснить буквально с минуты на минуту.

Почему-то когда дело касается моих друзей, а тем паче девушек, природное чувство юмора, которым мать щедро вообще-то наделена, начисто отказывает ей. Вот и сейчас, даже не улыбнувшись, она со скорбной маской на лице вышла из кухни и заперлась в спальне.

Так. Слава богу, есть свежий хлеб. Ну и все, пожалуй. Чай вскипел, я заварил его, поставил все на старинный, от бабушки еще оставшийся, поднос и двинул с ним по темному коридорчику. Как ни странно, я его донес. Портфелия разглядывала "Винни-Пуха" (мою любимую книгу). Увидев меня, отложила ее:

– О, сыр-р! Ур-ра! Как раз сыр тигры любят больше всего на свете.

– А как тигры насчет этого?
– спросил я, вытаскивая из шкафа бутылку коньяка.

– Тигра р-рад!
– рявкнул Тигра.

Коньяк и горячий чай согрели нас и сняли возникшую было вначале скованность. Мы обсуждали сегодняшнее похождение.

– А он довольно милый, да?

– Что ты, - отозвался я, - Джон - вот такой мужик!
– Я заставил себя, несмотря на то, что испытал легкий укол ревности, ответить именно так, ибо это была истинная правда. Но Портфелия удивила меня:

– Я не про Джона твоего, а про Заплатина.

Как угодно назвал бы я профессора - серьезным, основательным, положительным, только не "милым". Но каждый видит по-своему.

– Интересно было бы увидеть мир твоими глазами. Себя, к примеру, я бы, наверное, увидел совсем не таким, как в зеркале. Значительно, наверное, страшнее.

– На комплименты набиваемся, да? Одно слово - "филологический мужчина".

– Два слова, - поправил я.
– А на комплименты мы не набиваемся, наоборот, я лучше, чем кто-либо, знаю, что я - хороший. Вот в твоих глазах - не уверен.

– В моих глазах - очень хороший.
– Она проговорила это с такой сахарной улыбкой, что я, от удовольствия растерявшись сначала, все-таки понял, что это - стеб.

– И ты в моих глазах - замечательная, - попытался я попасть ей в тон. Но уверен, в моральном смысле мне было значительно легче сделать этот комплимент, ведь и вправду, в неверном мерцании светильника она была сейчас очень привлекательной.
– Замечательная, Леля, - повторил я.

– Вот и чудно, трам-пам-па, - все так же вкрадчиво сказала она, а потом захохотала неестественно и так громко, что я испугался за материн сон.
– Все, хватит, флиртовать мы с тобой, Толик, не можем. Мы через чур хорошо знаем друг друга, так? Разве друзья могут флиртовать?
– Она взялась за подлокотник кресла, намереваясь подняться, но я остановил ее, положив ладонь на плечо.

– Очень даже могут.
– Я всем существом ощущал, как глупо сейчас я выгляжу, и понимал, что буду выглядеть во сто крат глупее, когда она вновь оборвет меня... И все же я обвил ее шею рукой и, чуть-чуть притянув к себе, поцеловал. И неожиданно она ответила мне таким жадным, таким долгим поцелуем, что я даже задохнулся немного. И весь наполнился свежим щемящим чувством ожидания.

– А как же работа?
– совсем некстати прошептала она. Но руки наши не задавали глупых вопросов.

– При чем здесь работа?
– улыбнулся я, а после паузы, вызванной очередным поцелуем, продолжил давно заученной, но "не использованной" еще фразой.
– Офелия? В твоих молитвах, Нимфа, все, чем я грешен, помяни.

И она отозвалась:

– Мой принц, как поживали вы все эти дни?

Я был приятно удивлен и закончил:

– Благодарю вас; чудно, чудно, чудно...

Наши губы снова слились, и теперь это стало чем-то уже совсем естественным, почти привычным; очень правильным. Очень правильным.

Я, наверное, минуты три трясу Джона за плечо. Наконец, он продирает глаза.

– Совсем бы лучше не спал. Гадость всякая снится. Эти. Насмотрелся я там на них. Хуже роботов. Чего не пойму: куда совесть-то у них девается?

– Я тоже думал об этом. Может быть, это объективно? Знаешь, есть такое понятие - "стадный инстинкт"?

– Ну?

– По отдельности люди могут быть вовсе не плохими. А толпой такое творят... А тут - "супертолпа".

– Как-то неубедительно.

– Еще есть одна идея. Любая человеческая мысль - информация, окрашенная эмоциями. Эмоции - как бы цвет мысли. И если несколько мыслей смешать, информация будет накапливаться, а вот эмоции сольются в нейтральный фон. Как если цвета радуги смешать, получится белый.

– Что-то в этом есть. Ладно, спи, философ.
– И он принялся перематывать окровавленную повязку на голове.

Я забрался на топчан и закрыл глаза. И снова прошедшие события последних дней стали отчетливее настоящего.

– ...Так что надо списать его в архив, - закончила Портфелия.

– Вот и я говорю, что работать ты, Лелечка, не можешь, - с чисто женскими логикой и тактом резюмировала Маргаритища.

– Я-то как раз умею, - столь же обоснованно возразила Портфелия, только не могу писать то, чего не было.