Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

расчесывать свои волосы.

Когда уже свеча затушена, я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и все

еще продолжаю свои размышления по этому же предмету.

"А ведь, может быть, у Федора Михайловича такой вкус, что я ему

нравлюсь больше сестры", - думается мне, и, по машинальной детской привычке, я начинаю мысленно молиться: "Господи боже мой! пусть все, пусть весь мир

восхищаются Анютой - сделай только так, чтобы Федору Михайловичу я казалась

самой хорошенькой!"

Однако моим иллюзиям на этот счет предстояло в ближайшем будущем

жестокое крушение.

В числе тех talents d'agrement {изящных талантов (франц.).}, развитие

которых поощрял Достоевский, было занятие музыкой. До тех пор я училась игре

на фортепьяно, как учится большинство девочек, не испытывая к этому делу ни

особенного пристрастия, ни особенной ненависти. Слух у меня был

посредственный, но так как с пятилетнего возраста меня заставляли полтора часа

ежедневно разыгрывать гаммы и экзерсисы, то у меня к тринадцати годам уже

успела развиться некоторая беглость пальцев, порядочное туше и уменье скоро

читать по нотам.

Случилось мне раз, в самом начале нашего знакомства, разыграть перед

Достоевским одну пьесу, которая мне особенно хорошо удавалась: вариации на

мотивы русских песен. Федор Михайлович не был музыкантом. Он принадлежал

к числу тех людей, для которых наслаждение музыкой зависит от причин чисто

субъективных, от настроения данной минуты. Подчас самая прекрасная,

артистически исполненная музыка вызовет у них только зевоту; в другой же раз

шарманка, визжащая на дворе, умилит их до слез.

Случилось, что в тот раз, когда я играла, Федор Михайлович находился

именно в чувствительном, умиленном настроении духа, потому он пришел в

восторг от моей игры и, увлекаясь, по своему обыкновению, стал расточать мне

самые преувеличенные похвалы: и талант-то у меня, и душа, и бог знает что!

Само собою разумеется, что с этого дня я пристрастилась к музыке. Я

упросила маму взять мне хорошую учительницу и во все время нашего

пребывания в Петербурге проводила каждую свободную минутку за фортепьяно, так что в эти три месяца действительно сделала большие успехи.

Теперь я приготовила Достоевскому сюрприз. Он как-то раз говорил нам,

что из всех музыкальных произведений всего больше любит la sonate pathetique

{Патетическую сонату (франц.).} Бетховена и что эта соната всегда погружает его

в целый мир забытых ощущений. Хотя соната и значительно превосходила по

трудности все до тех пор игранные мною пьесы, но я решилась разучить ее во что

бы то ни стало и действительно, положив на нее пропасть труда, дошла до того, 238

что могла разыграть ее довольно сносно. Теперь я ожидала только удобного

случая порадовать ею Достоевского. Такой случай скоро представился.

Оставалось уже всего дней пять-шесть до нашего отъезда. Мама и все

тетушки были приглашены на большой обед к шведскому посланнику, старому

приятелю нашей семьи. Анюта, уже уставшая от выездов и обедов, отговорилась

головной болью. Мы остались одни дома. В этот вечер пришел к нам

Достоевский.

Близость отъезда, сознание, что никого из старших нет дома и что

подобный вечер теперь не скоро повторится, - все это приводило нас в приятно

возбужденное состояние духа. Федор Михайлович был тоже какой-то странный, нервный, но не раздражительный, как часто бывало с ним в последнее время, а, напротив того, мягкий, ласковый.

Вот теперь была отличная минута сыграть ему его любимую сонату; я

наперед радовалась при мысли, какое ему доставлю удовольствие.

Я начала играть. Трудность пьесы, необходимость следить за каждой

нотой, страх сфальшивить скоро так поглотили все мое внимание, что я

совершенно отвлеклась от окружающего и ничего не замечала, что делается

вокруг меня. Но вот я кончила с самодовольным сознанием, что играла хорошо. В

руках ощущалась приятная усталость. Еще совсем под возбуждением музыки и

того приятного волнения, которое всегда охватывает после всякой хорошо

исполненной работы, я ждала заслуженной похвалы. Но вокруг меня была

тишина. Я оглянулась: в комнате никого не было.

Сердце у меня упало. Ничего еще не подозревая определенного, но смутно

предчувствуя что-то недоброе, я пошла в соседнюю комнату. И там пусто!

Наконец, приподняв портьеру, завешивавшую дверь в маленькую угловую

гостиную, я увидела там Федора Михайловича и Анюту.

Но боже мой, что я увидела!

Они сидели рядом на маленьком диванчике. Комната слабо освещалась

лампой с большим абажуром; тень падала прямо на сестру, так что я Не могла

разглядеть ее лица; но лицо Достоевского я видела ясно: оно было бледно и

взволнованно. Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил

тем страстным, порывчатым шепотом, который я так знала и так любила:

– Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с

первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И

не дружбой, я вас люблю, а страстью, всем моим существом...

У меня в глазах помутилось. Чувство горького одиночества, кровной

обиды вдруг охватило меня, и кровь сначала как будто вся хлынула к сердцу, а

потом горячей струей бросилась в голову.

Я опустила портьеру и побежала вон из комнаты. Я слышала, как застучал

опрокинутый мною нечаянно стул. <...>

Весь следующий день я провела в лихорадочном ожидании: "Что-то

будет?" Сестру я ни о чем не расспрашивала. Я продолжала испытывать к ней, хотя и в слабейшей уже степени, вчерашнюю неприязнь и потому всячески